эй, ну! вы, дяди, матери, смотрите же, в гросфатере чур не зевать! не унывать!
***
Четвертая кадриль — яростная дикарка, спрятала ухмыляющееся лицо за десятками вуалей, а потом и вовсе исчезла, сверкнув хищной белозубой улыбкой. Вместо неё в круг танцующих плавно, тяжеловесно вошел гросфатер — грубоватый, хамоватый, чуть наглый, безусловно резкий, с гортанным созвучием немецких слов, стуком каблуков и отрывистых команд; важный, чуточку надменный, он неторопливо и грузно двигался в предложенном ритме, поглядывая большими черными глазами-жуками на Войну — она только и делала, что смотрела тоскливо-испуганно, в строгом недовольстве поджимая синие губы и поправляя сползающее с голых плеч платье. Пластинка поменялась сама — краем глаза Гермиона успела уловить её подмену; стоило кадрили окончиться, как гросфатер тут же заменил её, неторопливо, спокойно, позволяя ей не прерывать плавных однообразных движений их странного полубезумного танца. Гермиона прижималась щекой к груди Долохова, чуть прикрыв глаза и иногда шевеля пальцами, пробегая кончиками ногтей по его шее. Они молчали, а пластинка все крутилась, не собираясь кончаться — Гермиона слушала её, когда Долохов мягко кружил её в танце, когда касался рукой её талии, когда вдыхал воздух — похолодевший, тухлый, чуть горьковатый. Гермионе же было так холодно, что она беспомощно жалась к нему в поисках тепла — в один момент она отвела руку с шеи Долохова, а потом нагло расстегнула пару круглых перламутровых пуговиц на его рубашке; после нахально запуская холодную ладонь под отведенную ткань и прижимая к груди, словно в глупой попытке нащупать его сердце, чье биение она слушала мгновением ранее. Долохов был такой холодный. Словно мертвец. Бесконечно усталый и безнадежно холодный, запертый в этой вечной лютой зиме. Гермиона сама не понимала, почему она так сильно желала его отогреть. Кожа под её пальцами была ледяной. — Долохов, — она чуть приподнялась на носочки, — скажите, Долохов, вам очень холодно? Он наклонился чуть ближе, лихорадочно-дрожащий в агонии гросфатера; безнадежно уставший от самого себя и всего мира в целом; наклонился так близко, что Гермиона могла сосчитать крапинки на радужке его глаз — ровно семь. — А ты как думаешь? Гермиона подалась вперед, улавливая его дыхание, а потом исступленно прижалась губами к его губам — снова, позволяя себя целовать в каком-то обжигающем конвульсионном удовольствии. Она и сама не знала, почему вдруг закрыла глаза — от него пахло терпким табаком и горьковатым баварским шоколадом, но целовался он отменно, а она отсчитывала какие-то несуществующие цифры: eins, zwei, drei, теряясь в происходящем. Теряясь в нем. Гермиона вязла в нем, словно пчела в меду — проваливалась все ниже и ниже, цепляясь с иступленной слабой надеждой; так отчаянно увязая в липкой приторной сладости, от которой её тянуло блевать. И он, вместо того, чтобы помочь, наоборот, жестко давил на её плечи, не позволяя выбраться из расставленного капкана, словно сталкивал её в бездну с каждым новым прикосновением — Гермиона была готова поклясться, что от каждого его касания её жгло колючим яростным холодом. Он и сам был зимой. Она очнулась только тогда, когда жесткие губы почти ласково скользнули по изгибу белой шеи, зубы лениво сомкнулись на разгоряченной медовой коже, а властная ладонь нетерпеливо опустилась на покорно подставленное бедро. Она плавилась воском в его руках, таяла от малейшего движения и медленно тонула в его холоде. Гросфатер неторопливо покачивал их на спокойных умиротворенных волнах. Гермиона вплела дрожащие пальцы в густые черные волосы, путаясь и притягивая Долохова еще ближе к себе, не оставляя между ними и тех ничтожных сантиметров, что были в начале танца. Согревая мужскую щеку хриплым отрывистым дыханием. Словно пыталась растопить лед. — Ты нужна мне. Ты очень-очень нужна мне, Гермиона. Я знаю, у тебя сейчас сеанс, но правда, ты… нужна мне. Приходи. Пожалуйста, Гермиона. Приходи. Перед их лицами зависло маленькое белое облачко с забавными длинными ушами. Патронус Лаванды. Густоватая вязкая пелена возбуждения стерлась, а Гермиона рванулась из объятий Долохова так быстро, словно на неё вылили ушат воды. Он не отпустил, потеплевшие и казавшиеся секунду назад ласковыми руки, вдруг превратились в железные наручники, сковывающие по рукам и ногам. Гермиона вскинула голову так резко, что чуть не стукнула его макушкой по подбородку. — Отпусти! И сама удивилась такому яростному количеству страха и бешенства, проскользнувшего в её тоне злым недовольством. Долохов скатился с нее, а потом и вовсе сел — и только тогда Гермиона поняла, что они каким-то образом успели добраться до дивана. — Побежишь спасать свою подружку? — Да! Гермиона резво вскочила на ноги, кое-как пригладила волосы и накинула на плечи пальто. Маленькая и встрепанная, она походила на воробья после драки. Долохов раздраженно скривил губы, но все же промолчал. Только смотрел с такой ощутимой яростью, словно и сам не мог решить, чего хочет больше — переспать с ней или все же придушить прямо сейчас. Гермиона неловко расправила рукава и попыталась пригладить смятую юбку дрожащими пальцами. Глаза — горячий шоколад — смотрели не менее раздраженно, чем сам Долохов. — Встретимся на следующей неделе, Антонин. Приятного дня. Она не успела договорить — подавилась собственными словами. Долохов вдруг рвано подался вперед, крепко оплетая пальцами ее запястье, и рванул её на себя — Гермиона изумленно дернулась, когда он жадно и больно прижался к её губам. Он целовал её отчаянно, зло, недовольно, крепко сжимая в руках, так, что на запястьях уже цвели синеватые стебли синяков. А через мгновение оторвался от нее, угрюмый, но чуть более умиротворенный. — Иди. Гермиона кивнула, а потом трансгрессировала. И уже не слышала, как Долохов с громкой бранью ударил кулаком в стену, сбивая костяшки в кровь.***
— В чем дело, Лаванда? Гермиона вошла к Лаванде уже другой — спокойной, собранной, волосы она убрала в высокий хвост, пальто успела скинуть внизу. Дома было очень тихо — Вальбурга только кивнула, а потом снова уткнулась носом в бокал с огневиски; Кричер помог раздеться и очистил её обувь; Невилл жарил яичницу на кухне; Риты и вовсе не было дома, а Лаванда… Лаванда жила на втором этаже, с той стороны, с которой восходит солнце. Обычно она просыпалась раньше всех, распахивала полупрозрачный розовый тюль и шла готовить завтрак. Она любила свою комнату. Даже сделала её как можно более девчачьей, словно хотела восстановить свою спальню в Хогвартсе — французские белые двери, длинные окна, комод с десятками баночек и коробочек, распахнутые дверцы гардероба, пушистый белый ковер, бежевый полог над кроватью, мягкий светлый медведь с забавными лопоухими ушами, куча маленьких подушечек, каких-то плюшевых игрушек… как будто отчаянно желала вернуться в детство. Лаванда сидела на подоконнике, свесив ноги вниз и устало курила в окно. По комнате плыл запах вишни и табака. Она даже не повернулась. — Привет, Гермиона, — радостно поздоровалась она, но голос у нее был какой-то надтреснутый, поломанный, будто она отчаянно пыталась не заплакать. Гермиона прищурилась. Спина Лаванды была безукоризненно прямая, волосы тщательно расчесаны. По бокам змеились две ярко-розовые ленты. Гермиона почувствовала, как тугая шелковая нить пережала ей горло, больно цепляясь за трахею внутри и словно раздирая кожу на рваные лоскуты. — Представляешь, мне вернули мое старое платье, — продолжила щебетать Лаванда, все еще не поворачиваясь. Только расправила плечи еще сильнее. — Платье? — Гермиона задумчиво прикусила щеку изнутри, расправляя несуществующие складки на юбке. — Посмотри на кровати. — откликнулась Лаванда все так же преувеличенно-жизнерадостно. А на кровати, заправленной клетчатым пледом, действительно лежало платье. Нежно-голубое, мягкое, нижняя часть переливалась серебристыми звездочками, а рядом лежало несколько таких же ленточек. Вот только это не было платьем Лаванды. Это было платье Гермионы. Гермиона провела ладонью по тонкой ткани, словно пробуя на ощупь. Она не заметила, как Лаванда спрыгнула с подоконника и оказалась совсем близко. — Ты ведь знаешь, что я была влюблена в Рона, да? — она как-то странно улыбнулась, — даже после войны. Даже после того, как он оставил тебя одну — умирать от тоски и страха. Я думала, что он поступил очень плохо с тобой, что ты никогда не заслуживала подобного, но… я ведь всегда была влюблена в Рона… всегда. Лаванда обхватила себя руками. Она опустила голову, и грива длинных светлых кудрей упала ей на грудь. — Я ведь дала ему денег… тогда. Больше, чем тысяча галлеонов. Намного больше. Меня Мальсибер позвал на свидание, а я отказала. Знаешь почему? Ждала, когда же Рон позовет меня на свидание… а он… — Не позвал. Лаванда зажмурилась, как от боли. — Не позвал, — медленно повторила она, — нет. Он собирается жениться на Парвати. Представляешь? Мой Рон — на моей Парвати. Я ведь думала… А получилось так, что и Рон не мой, и Парвати тоже не моя… ты знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что кому я такая нужна — изуродованная целительница, которая носится с грязнокровкой и бывшими пожирателями? Кому? — Лаванда вдруг как-то странно наклонила голову, словно в задумчивости, — а я знаю. Знаешь, Гермиона, оказывается, тебя я любила намного больше, чем Рона и Парвати вместе взятых. Кому я нужна, Гермиона? Кому, кроме тебя, Риты и Невилла? Кому, кроме мадам Блэк и Кричера? Кому, кроме этих бывших пожирателей? Кому? Оказывается, что мне достаточно быть всего лишь нужной вам. И все. Вот я и послала его нахрен. Знаешь, что он сделал? Он прислал мне это платье с запиской: «забирай свое мерзкое шмотьё». Представляешь? ОН, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ДАЖЕ НЕ ЗНАЛ, ЧТО ЭТО ТВОЕ ПЛАТЬЕ! Лаванда говорила с каким-то отчаянным бешенством. Гермиона её слушала, а сама думала, что не против оторвать Рону голову и засунуть ему же в задницу.***
От Лаванды пахло вишней и табаком. Внизу надменно хрипел гросфатер в старом патефоне, а Лаванда надрывно ревела в подставленное Гермионой плечо. Они сидела на подоконнике, тесно прижавшись друг к другу и зажигая сигарету за сигаретой, чтобы потом затушить и скинуть в пепельницу. Строили сигаретный замок. — Не плачь, — тихо шептала Гермиона, поглаживая её по волосам. Потом они танцевали гросфатер до посинения, потом резали на куски голубые и розовые ленты, потом рисовали перьями на своих руках… На шее Риты красовался засос. — Это Снейп, — небрежно бросила Рита, — кстати, в постели он довольно… — О нет, Рита, не смей! — Лаванда наморщила нос, а Гермиона в испуге зажала уши. — Черт побери, Рита, нас не особо интересует, насколько хорош Снейп в постели! — Очень хорош. Очень-очень хорош. — Это отвратительно! — О Мерлин, просто заткнись! Рита звонко захохотала. Она пришла на втором часу истерики Лаванды, обозвала их унылыми дурами и предложила как следует оторваться. Они втроем сидели на полу, прямо на белоснежном пушистом ковре. Рядом лежали две пустые бутылки, Рита разливала по хрустальным бокалам белое сухое вино, а Лаванда держала на коленях тарелку с ломтиками красной рыбы. Волосы Лаванды были заплетены в какую-то сложную непонятную прическу, Рита сидела в съехавшем на ухо желтом венке из одуванчиков, а Гермиона завязывала бантики из ленточек. Внизу угрюмо звучал раздраженный гросфатер, тяжело вздыхая при каждом повороте и недовольно хрипя при каждом полном обороте. Гермиона раскладывала на полу карты, а Рита и Лаванда танцевали с двумя ярко-розовыми подушками что-то очень странное. — Эй, Гермиона, расскажи про Долохова! Лаванда, вдоволь наплясавшись, подползла поближе. Она легла к Гермионе на колени, лукаво прищурив глаза. Светлые локоны рассыпались по ковру золотистыми змеями. — Вот еще, — фыркнула она, — ни за что. — Ну так нечестно! — Я же рассказала про Снейпа! — вмешалась Рита. — Это потому что ты сплетница и не умеешь держать язык за зубами, — насмешливо отбила Гермиона, — я уверена, что я ещё и статью про его потенцию почитаю! — А я же пообещала согласиться на свидание с Мальсибером! — вставила Лаванда. — Да-да, я думаю, что он уже получил твой патронус! — еще более ядовито ответила Гермиона. — Ну расскажи-и-и-и! — Да что вам рассказать? — Он тебя отымел или еще нет? — Фу, Рита! А что она могла рассказать? Что? Да, она признавала, что была немножко в него влюблена. Все женщины были хоть немножко влюблены в него, но она — особенно. В Долохова нельзя было не влюбиться. Его очарование действовало на всех женщин от одиннадцати до ста одиннадцати. Даже на фригидных бабушек в климаксе он действовал так, что они мгновенно переставали рассказывать свои сказки про тысячу и одну болезнь и только и делали, что пытались накормить этого «милого юношу» яблочным пирогом. Гермиона даже улыбнулась своим мыслям. Он несомненно являлся мерзавцем, но мерзавцем до того очаровательным, что Гермиона предпочитала уже закрывать глаза на его хамское поведение. Да, Долохов был красив, очарователен и богат, но при этом он являлся убийцей и бывшим пожирателем смерти. Он был опасен. Настолько же харизматичен, насколько и опасен. И это было невероятно страшное сочетание. Хотя, собственно, чему удивляться? Несмотря на свое прогрессирующее безумие, Волдеморт всегда был окружен неординарными и талантливыми людьми. Да, Долохов был одним из самых неоднозначных мужчин, которых она только встречала. Но Гермиона не хотела его. Не хотела его целовать, не хотела обнимать, не хотела спать с ним! Но ему было очень холодно. Гораздо холоднее, чем ей самой. Он жил вечной осенью, постоянными листопадами и косыми солнечными лучами; он замерзал ночами и просыпался в пять утра; он прятался в тени липовых аллей и золотые ветки обнимали его за плечи, приветствуя, как старого друга. Ему было так холодно, безнадёжно, отчаянно — он мерз в вечном ожидании тепла, но нигде не мог его отыскать. А она могла согреть его. В конце концов, она была обязана поделиться с ним теплом, ведь Гермиона никогда не была эгоисткой. Даже сейчас маленькая девочка Гермиона, тихо плачущая в колодце, шкрябалась ноготками в её грудную клетку, моляще поджала губки и просила, отчаянно просила оставаться гриффиндоркой — оставаться справедливой, оставаться жалостливой. Помочь. Отогреть. Ведь даже последние мерзавцы заслуживают право на жизнь, не так ли, Гермиона? … — жалостливенькая и благонравненькая гриффиндорочка (гриффиндурочка), думающая о счастье других. … забывающая о себе. … — вы были правы, Долохов. ваша душенька действительно дура. Самым забавным было то, что Гермиона дважды солгала самой себе. Первый — когда уверяла себя в том, что простила Долохова. Второй — когда уверяла всех, что он был милосерден всего один раз, в битве за Хогвартс. На самом деле милосерден он был все же два — он хотел её уже тогда, в Отделе Тайн, а она, наивная пятнадцатилетняя девочка, была твёрдо уверена в том, что он ее ненавидит. Все было очень просто — об этом знали все, кроме неё самой. Вальбурга, пьющая огневиски с горла и виновато улыбающаяся Джемма. Даже Рейнард Мальсибер знал, что если Гермиона подпишет контракт, то через некоторое время она окажется в постели Долохова. Долохов, как всегда, все решил за неё. Очень-очень давно. И тогда она приняла его решение, и в этот раз тоже. Но теперь она умеет играть по его правилам. — Так что, Гермиона? Целитель Грейнджер вдруг вскинула голову. В глазах, похожих на два шоколадных моря, мелькнуло что-то странное. Она улыбнулась — безмятежно, спокойно, уверенно. — Не волнуйся, Рита. Как только я пересплю с Долоховым, я сразу же сообщу тебе об этом. В патефоне недовольно ворчал немецкий гросфатер — грубые резкие обороты в приветливом английском, отрывистый счет: eins, zwei, drei. Раз Долохов — безнадежная постоянная зима, то она будет его вечной весной. И плевать, что сейчас за окном сверкает золото дождливой меланхоличной осени. Мы — то, что мы сами выбираем. И Гермиона выбрала. Немецкий гросфатер спрятал усмешку, отстукивая ритм каблуками — eins, zwei, drei. Гермиона считала вместе с ним.