Котильон

мы танцуем краковяк! это как?! а вот так. свистнул рак — точно в такт. крак! — ковяк! крак-крак, ковяк! крак-крак-крак, ковяк, ковяк! слишком самый быстрый танец. не догнать никак.

Каждая проходящая минута — это еще один шанс все изменить. Это Гермиона усвоила еще со времен третьего курса, когда носилась по всему Хогвартсу с маховиком времени. Все можно изменить, все можно исправить, все можно переиначить и переделать, можно закрасить и заделать, можно занавесить или запрятать, но забыть… забыть нельзя. Они пили чай с бергамотом. В патефоне ярко и быстро плясал польский краковяк — танец невероятной грациозности и ловкости, четких отточенных движений; звонкого смеха и цокота каблуков, щелкающих раз за разом. Польский краковяк бешено рвался из-под старенькой иголки, словно предлагая вскочить прямо сейчас, протянуть друг к другу руки и влиться в яростный обжигающий ритм новой пляски, но… Они пили чай с бергамотом. Гермиона, конечно же, предпочла бы выпить вина, а Долохов — водки, но в аду отныне запрещены горячительные напитки. Точнее говоря, всем запрещены, а им просто-напросто противопоказаны. Они пили чай, а мир вокруг танцевал польский краковяк. Символично, да? Гермиона спокойно помешивала сахар в маленькой чашечке; Долохов расслабленно курил уже третью за вечер сигарету. Почти что идиллия. — Напомни мне, душенька моя грязнокровненькая, на чем мы закончили наш прошлый разговор? «На том, что вы явно подрабатываете дементором, Долохов», — ядовито подумала Гермиона. — На музыкальных вкусах Пожирателей Смерти в первую магическую войну, — ответила она вслух. В последнее время то, о чем она думала в ответ и то, что произносила вслух, являлись полярно разными вещами. Кажется, это называется лицемерие. Словно сговорившись, они так и не стали поднимать тему четвертой кадрили и гросфатера — то ли стеснялись, то ли разговор не сворачивал в нужную сторону… или просто не знали, как можно начать говорить об этом. Или не было слов. Долохов закусил сигарету зубами и задумчиво прищурился. — Сегодня мы будем разговаривать о Хогвартсе. Гермиона ничем не выдала, что выбранная тема её чем-то удивила, даже бесстрастное выражение лица не изменилось. Только глаза на секунду стали холодными и колючими, но Долохов, несомненно, успел заметить. Он всегда и все замечал, просто забывал говорить об этом. Откладывал на потом. Все знают, что особенно опасен тот, кто слушает, думает, но молчит. Долохов был из таких, а потому знал о том, что она знала, что он знает. — Знаешь, душечка, — продолжал говорить он, постукивая пальцами по подлокотнику, — Северус когда-то говорил мне, что на Гриффиндоре есть только один человек, который его не бесит. Магглорожденная девочка. Признаться, тогда я не воспринял его слова должным образом. Но знаешь, душечка, увидев вашу гоп-компанию тогда, в Отделе Тайн, я сразу понял, кого он имел в виду. «Ну конечно», — сварливо подумалось Гермионе, — «между прочим, я была там единственной грязнокровкой!». — Профессор Снейп говорил о нас? Долохов вызывающе прищурился. — Иногда. — Иногда? — После третьей бутылки водки. Гермиона с пренебрежительным фырканьем закатила глаза. — Так бы и сказали, что пытали его! — Чем? Водкой? Помилуй, душенька, это самая лучшая из всех существующих пыток! — Только для вас, Антонин. Вы, подозреваю, единственный запойный алкоголик из этой вашей вечно что-то жрущей компании. — Ну-ну! Почему сразу алкоголик? Выпил человек сто грамм чистенького спирта, дыхнул горяченьким дыханием — так что, сразу алкаш? — Отрицать свою зависимость — не выход, Антонин. — Я не алкаш, душенька. У меня просто нетрадиционная алкогольная ориентация. — И что я в вас только нашла?.. — Я безусловно неотразим! — Вы — мерзавец. Без всяких условий. Их азартную перебранку прервал громкий грохот. Гермиона мгновенно замолчала, а потом удивленно посмотрела на Еремея, хладнокровно собирающего осколки расколотого чайника. — Вы ругайтесь, ругайтесь, не обращайте на меня внимания, — невозмутимо велел домовой, — я засмотрелся. Уж больно вы мне покойных Фёдора и Елизавету напомнили. Какой-то тревожный червячок недовольно завозился в животе у Гермионы. Словно она упускала нечто очень-очень важное. Но додумать она не успела — польский краковяк оглушительно взорвался в ушах очередным грохотом. Это раскололась на части сахарница. Просто лопнула. — Говори про школу, грязнокровка. Долохов выпрямился в кресле, лицо его заострилось, как у хищной птицы, взгляд потемнел и сделался неприятно-режущим. Он злился, и она не понимала из-за чего. А Гермиона очень не любила что-то не понимать. — А ты, Еремей… пошел вон. Долохов протянул ей новую чашку, до краев полную тягучим сладковатым чаем. Тревожно звенел краковяк. Гермиона несколько секунд смотрела на кусочек лимона, плавающий в чае, а потом сделала маленький глоток. Ей на секунду показалось, что он положил слишком много сахара. Гермиона вдруг поймала его взгляд — внимательный, топко-засасывающий, вызывающий. Долохов улыбнулся. Остальное в этот день запомнилось Гермионе урывками. Почему так жарко? — … так вот, а люк этот охранял цербер — клянусь, у меня тогда чуть сердце не стало от страха. Мне было всего одиннадцать! И цербер, представляете, Антонин? Цербер в школе, где полно детей! — Что было в люке? — Философский камень. — О, серьезно? Я до последнего был уверен, что Дамблдор прятал там свою пенсию. — Антонин! — Продолжай, душенька, продолжай. Чашка пустела после каждой реплики. Последним Гермиона спокойно сгрызла лимон. Ей было очень жарко, краковяк разъяренно вгрызался в голову десятками гвоздей, а маленькая девочка Гермиона — та самая, в колодце, отчаянно и безутешно рыдала, пытаясь выбраться из опутывающих липких сетей. Она была похожа на застрявшую в варенье муху. Она билась, плакала, а сама Гермиона с ужасом понимала, что слова льются из нее нескончаемым потоком. Она словно со стороны видела, как в усмешке изгибается лиловый край губ, как стекленеют шоколадные глаза, как подрагивают тонкие пальцы. ЭТО ГОВОРИЛА НЕ ОНА! И от этого ей было очень страшно. Сердце судорожно билось о грудную клетку. — … Гарри и Рон на стенах писали матерные стихотворения про Амбридж, представляешь? — А ты? — А что я? Я отличница и воспитанная девочка. Так что просто стояла на стреме. — И ничего не писала? Смилуйся, душенька, мне же до жути интересно! — Нет, не писала. — Совсем-совсем? — Совсем-совсем. — Маленькая благовоспитанная зануда. — Нет, Антонин, я не писала матерные стишки на стенах. Я их диктовала. Гермиона дергалась в каком-то отчаянном полубезумии, то ли пытаясь вырваться, то ли захлопнуть рот, то ли и вовсе сбежать. Ноги были ватными, а голова вспыхивала от короткой стреляющей боли. Ей казалось, что она сходит с ума. — Гарри всегда любил погеройствовать в ущерб себе… а Рон всегда был бесчувственным куском дерьма… Гермиона слушала саму себя, и с каждым словом, вылетающим из ее рта, приходила в еще больший ужас. Она ведь никогда не думала об этом, нет, нет, это не она, она никогда бы не сказала так о Гарри. Гарри — её друг, да?.. — Лаванда Браун? Тварь, все это время сидевшая внутри, подняла вверх уродливую морщинистую голову и оскалила острые белые зубы в улыбке. По голой коже стекала слюна вперемешку с пеной. Гермиону передернуло от отвращения, а потом прошибло нервной дрожью. Она знала, что это была за тварь. Это была Война. Война пряталась за тысячами лиц, а теперь пришла к ней под видом самой Гермионы — почерневшая, с копотью на бледном лице, оскаленными зубами, голыми ногами и окровавленными руками; она смотрела насмешливым злобным взглядом из-под длинных черных ресниц, изгибала лиловые губы и откидывала с лица испачканные в земле, копоти и крови волосы. Война заставляла её говорить все эти безумные злые слова. Да, они были правдой, но… настоящая Гермиона никогда бы так не сказала! — Так что насчет Лаванды, грязнокровочка? … розовые ленты в волосах, глупые голубые глаза, модные журнальчики, туфельки на каблучке, браслетики на запястьях, сладко пахнущие ладони в розовых чернилах. «Глупая самовлюблённая дурочка!». Война бешено рванулась вперед, взметнулась в такт пляшущему краковяку. И Гермиона вспомнила другое. … бледное до синевы лицо, подставленное плечо, созвездия родинок на худой спине, стакан с яблочным соком на столе; ужин, заботливо прикрытый белой салфеткой. И вскинула руку. Мелькнули острые бронзовые ногти. Гермиона, насильно брошенная в саму себя, запертая со своим демоном, умирающая от снедающей жары и тоски, слабая, испуганная, забитая досками в глубоком колодце… У Долохова были зеленые глаза. Долохов злился, но его глаза улыбалась. Гермиона вцепилась в это, как утопающий в соломинку. Краковяк отчаянно задребезжал, Война рванулась к ней — избитой, измученной, побежденной, лежащей на земле, почти обессиленной. Краковяк снова зазвенел. И стоило очередной ноте резко взвиться в воздух, а Войне запустить черные пальца-щупальца в распахнутое и доверчиво бьющееся сердце, как Гермиона яростно вскочила ей навстречу. — Лаванда моя подруга! Я ЛЮБЛЮ ЕЁ! Слышишь? Я люблю её и мне плевать на все остальное! Война отчаянно завизжала, острые когти блеснули в темноте, а Гермиона на секунду увидела глаза другой себя. У Войны были бирюзовые глаза. Как два маленьких моря. — Тебе не уйти от самой себя, Гермио-о-о-о-она! Война зашлась диким хохотом. Гермиона с ужасом узнавала в её смехе интонации Беллатрикс. … на почерневшую землю брызнула кровь. Гермиона очнулась на диване. Голова слегка кружилась, пальцы дрожали. Долохов сидел совсем рядом. Жесткие пальцы лениво перебирали растрепанные кудри. Гермиона подняла на него взгляд. — Ты все видел? — собственный голос звучал хрипло, горло болело. Гермиона поморщилась и растерла кожу. — Да, — чуть поколебавшись, ответил Долохов. Ни одной капли стыда в голосе не наблюдалось. — Скотина. — Даже отрицать не буду. Гермиона с тихим всхлипом прикрыла глаза. — Ты только не реви, грязнокровочка. Ладно? Ну не реви. Хочешь, я тебе тоже что-нибудь покажу? — Расскажите о своих друзьях. Или про свою учебу в Хогвартсе. Или про Тёмного Лорда. Долохов вдруг улыбнулся — до того ласково, что в нормальном состоянии Гермиона бы сматывалась от него в темпе вальса, опасаясь за свою жизнь. Но она чувствовала себя так легко и свободно. Словно сняла с себя что-то очень тяжелое. — Я лучше покажу. Долохов взмахнул палочкой, но Гермиона, все еще полная бешенства, цепко схватила его за запястье. — Ну уж нет, — процедила она, — ни какого омута памяти. Я хочу так! И Долохов почему-то уступил. Блеснула голубая вспышка. — Легилименс. … — Эй, Риддл, а мы опять будем выпускать твою змею в женском туалете? — Заткнись, Долохов. И в следующий раз ты со мной не пойдёшь. — Почему? — Почему, почему… НЕМЕДЛЕННО НАТЯНИ ШТАНЫ ОБРАТНО, ИЗВРАЩЕНЕЦ! Там было двое мальчишек — высоких, черноволосых, в брюках и белых рубашках, растрёпанных и босых. Они стояли друг напротив друга, уперев руки в бока и что-то горячо выясняя. Потом один из них обернулся. Гермиона отшатнулась назад. На неё, через призму прожитых лет, громко и звонко хохоча, весело и открыто смотрел лорд Волдеморт. — ДОЛОХОВ! РИДДЛ! НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИТЕСЬ В ШКОЛУ! — завопили откуда-то со стороны. Мальчишки переглянулись, пожали плечами, а потом похватали мантии с травы и рванули вперёд, только и засверкали босые пятки. Картинка смазалась, заменившись на другую. … девушка с глазами-морями отложила книгу в сторону. Длинные волосы отливали золотом. — Привет, Антонин. Здравствуй, Том. … девушка с глазами-морями стирала белым платком копоть с грязных мальчишеских щек. — Измазались как черти! Над головой неторопливо проплывали белые пушистые облака, так похожие на овечек. Гермиона зажмурилась. … женщина с льняными волосами вскинула голову. Её глаза — усталые, измученные, тускло блестели в полумраке. Она даже не боялась, но на лице её была написана такая нечеловеческая, почти звериная тоска, что Гермиону даже передернуло. А потом она шагнула вперёд, и Гермиона наконец поняла, что казалось ей очень нехорошим с самого начала. Она была беременна. Примерно месяце на седьмом, женщина придерживала тоненькими руками живот и смотрела прямо на неё усталыми пустыми глазами. — Её звали Бель. Бель перешагнула через чьё-то тело, продолжая придерживать живот, чуть наклонила голову в бок. По серым впалым щекам тонкими дорожками стекали слезы. Она протянула руки вперёд. — Антонин, умоляю… Воспоминание свернулось, сплющилось и лопнуло, как мыльный пузырь. Только в голове Гермионы так и засели эти полубезумные отчаянные глаза и вытянутые вперёд руки. — ХВАТИТ! Гермиона стиснула зубы, а потом резко дернулась глубже, вгрызаясь в открытый разум, как нож в масло. … женщин было пятеро. Обнаженные худые плечи; узкие ладони в перчатках; блестящие копны волос: чёрные, рыжие, белые; гладкие белые шеи; созвездия тяжёлых украшений. Их объединяло только одно. Глаза. Нет, цвет глаз у каждой разнился, но само выражение, какое-то трагично-усталое, почти равнодушное, скучающая пустота на красивых лицах делала их безумно похожими друг на друга. А ещё они говорили только между собой. — ХВАТИТ, ГРЯЗНОКРОВКА! Кожа под пальцами Гермионы была до безумия холодной. Долохов смотрел на нее бешено, как будто сдерживался от её убийства, но глаза всегда говорят правду. В его глазах было столько всепоглощающей и яростной тоски, что у Гермионы в очередной раз защемило сердце. Она смотрела на него и понимала, что имела когда-то ввиду её мама под словами: «пожалеть и отогреть». Ему было так холодно, так отчаянно одиноко, что он в непонятном исступлении искал тепло в ней. И Гермиона с точно таким же отчаяньем понимала, что обязана его согреть. И тогда она его поцеловала. И у его губ был вкус чая с бергамотом и горьких сигарет. «Я его тебе не отдам», — думала Гермиона в бешенстве, трясущимися пальцами выдергивая перламутровые пуговки из петелек, — «слышишь, ты, мразь? Я не отдам его тебе!» — Почему, грязнокровочка? — Потому что я не железная, Долохов. «А еще потому, что я могу вас согреть». Война билась в судорогах, скалила зубы и плясала краковяк, подчиняясь переливам музыки; а Гермиона вцеплялась ногтями в спину Долохова, царапая кожу до крови. Гермиона целовала его до крови. Крови в ту ночь было так много, что у Гермионы темнело в глазах — на худых плечах расцветали синяки; на бедрах оставались кровавые подтеки; искусанные губы еле шевелились; на гладкой белой шее тускло блестели сиреневые укусы. Долохов сжимал ледяные пальцы на её горле и наматывал длинные золотисто-каштановые кудри на кулак, а потом ласково обводил края старого шрама, оставленного им же. И с каждым новым стоном, с каждым всхлипом, с каждым встречным движением, с каждой новой царапиной, рваной полоской вспыхивающей на его спине — он таял. Плавился в ней, словно воск. Мягчал в её руках, словно пластилин. Кожа под её пальцами становилась все горячее; темно-зеленые глаза мерцали в темноте, словно камешки; он обнимал её так крепко, что она чувствовала, как защелкивается капкан. Гермиона улыбалась окровавленными губами. Она даже не чувствовала боли. И в эти моменты — с ней, он был жив. Он жил вечной зимой, а она могла его согреть. Целитель Грейнджер всегда ставила чужое счастье выше собственного. Девочка Гермиона делала тоже самое. Только Гермиона не могла понять, кто отдавался Долохову в ту ночь — то ли целитель, то ли девочка… Ни одна из них. Долохов держался за нее, как утопающий за соломинку. И она была готова ему помочь. Той ночью он рвался не пойми куда, плакал больными пьяными слезами и все звал кого-то, судорожным задыхающимся шёпотом перечисляя чьи-то имена. Гермиона слушала его внимательно, обвивая руками шею и повиснув на нем всем телом, сдерживая от побега. Гладила его волосы, покрывала судорожными поцелуями потное усталое лицо, опускала голову ему на плечо и цепко держала за потеплевшие бледные пальцы, тихим шёпотом напевая ему мотив детской колыбельной. — Тише, милый, — нежно шептала она ему на ухо, перебирая чёрные пряди дрожащими руками, — тише, милый, тише. Я помогу. Я согрею. Я тебя согрею. Кожа под её пальцами была теплой. «Я не отдам его тебе», — думала Гермиона насмешливо, — «уходи! Уходи! Ты — мертва, а он все еще жив и будет жить! Уходи!». Гермиона кричала, понимая, что воюет с мертвой. Гермиона целовала его лицо и гладила по волосам, как маленького ребенка. — Уходи, Доминик. Я не отдам его тебе. Война выла и скреблась когтями в дверь, а Доминик в недовольстве щурила глаза-моря. Гермиона засыпала под шум польского краковяка, который кружился в своей странной диковатой манере, постоянно меняя счет: раз, два, пять… восемнадцать! двадцать три! Гермиона засыпала под боком Долохова, согревая его своим теплом, а потому уже не видела, как иголка соскользнула с виниловой пластинки. Доминик — босая, с длинными золотистыми волосами, тихо-тихо, словно старясь не шуметь, осторожно вынула замерший краковяк и достала другую пластинку. Патефон сонно заворчал, Долохов хрипло застонал во сне, а Гермиона спала на его груди, и её волосы золотистой солнечной волной лежали на нем. Доминик мягко улыбнулась, аккуратно опуская иголку на подставленную пластинку. Гермиона поморщилась во сне. Она не видела, но чувствовала, что её лба касаются чьи-то прохладные губы. Она проснулась от другого. Доминик прижалась губами ко лбу Долохова, а потом ласково поправила черные кудри. Её собственные локоны касались его лица. Долохов во сне смешно нахмурился. — Уходи, Доминик. Она прижала палец к губам. Они смотрели друг на друга — девушки с глазами-морями, с длинными золотисто-каштановыми кудрями и распахнутыми сердцами они смотрели друг на друга, как на отражение в зеркале. — Ты ведь и есть… — тихо шепнула Гермиона, но Доминик покачала головой. — Т-с-с-с, — мягко прошелестела она, — еще увидимся, душенька, не спеши. Согреешь? — Согрею. Доминик улыбнулась так ярко, что Гермиона не смогла не улыбнуться в ответ. Гермиона подложила ладошку под щеку, а потом поерзала, устраиваясь поудобнее. Долохов сонно покачал головой и сжал пальцы на её плече, прижимая ближе к себе. Девушка с тихим вздохом опустила голову ему на грудь. Волосы рассыпались душистой волной. Краковяк обиженно молчал. Пахло чаем с бергамотом.