какая участь нас постигла, как повезло нам в этот час, когда бегущая пластинка одна лишь разделяла нас! сначала тоненько шипела, как уж, изъятый из камней, но очертания Шопена приобретала всё слышней. и забирала круче, круче, и обещала: быть беде, и расходились эти круги, как будто круги по воде. и тоненькая, как мензурка внутри с водицей голубой, стояла девочка-мазурка, покачивая головой. как эта, с бедными плечами, по-польски личиком бела, разведала мои печали и на себя их приняла? она протягивала руки и исчезала вдалеке, сосредоточив эти звуки в иглой исчерченном кружке.
***
… Гермиона признавала, что у Доминик определенно имелся вкус в музыке. Гермиона расположилась в гостиной, запрокинула ноги на спинку дивана и занималась всякими бесполезными делами. Например, размышляла о том, что Доминик точно знает, какую музыку стоит слушать. В стареньком патефоне надрывалась смешливая мазурка, один из тех танцев, что Гермиона действительно любила и умела танцевать. Помнится, она дошла до таких высот в мазурке, что смогла обучить этому танцу даже Гарри. Но это было давно. Ещё до войны. Казалось, в какой-то другой жизни. Мазурка была прекрасной до умопомрачения — она без страха демонстрировала лукавое плутоватое лицо, вскидывала тоненькие руки вверх и звонко хохотала, не стесняясь ни себя и никого вокруг. Иногда она замирала, наклоняла хорошенькую головку в туманной безмятежной задумчивости и меняла ритм на другой — не шла, а плыла, неторопливо шелестя юбками и цокая каблуками; шла, низко опустив голову и растекаясь десятками тысяч мыслей. Мазурка плясала задумчиво-плавно, размышляла, раздумывала, анализировала, оттачивала каждое движение до совершенства и не боялась ошибиться, зная, что каждую ошибку можно исправить. Гермиона мягко встала с дивана и пошлепала босыми ногами по пушистому белому ковру, который Долохов принес тогда, когда заметил, что она предпочитает ходить босиком. Маленькие ступни утонули в теплоте ковра, а Гермиона посмотрела в окно, отвлекаясь от задумавшейся над чем-то мазурки. А за окном танцевала шаловливая осень. Осень игриво куталась в шаль и разбрасывала золотистые листья по дорожкам аллей; выдыхала, выпуская изо рта холодный студеный воздух, а потом очередной лунной пожелтевшей ночью заходила в журчащие родники, оставляя там свое дыхание, а на земле влажные следы босых ног и пожухлую траву на изуродованных холодом берегах. Взмахом тонкой руки она покрывала инеем тонкие золотые ветки и сметала с угрюмых деревьев шапки уцелевших листьев, танцуя мазурку на границе с близкой-близкой зимой. Гермиона улыбнулась и начертила пальцами на запотевшем стекле какой-то цветок. Время близилось к вечеру — часы давно пробили пять, а Гермиона все еще не выпила и чашки чая, только валялась или листала журналы. За окном смеялась беспечно-кокетливая осень, Гермиона же разглядывала золото её волос и грустно улыбалась. В улыбке осени блестела усмешка Доминик. Нет, Гермиона не сходила с ума и не считала, что Доминик действительно жива. Она даже попросила Риту проверить министерские архивы, а когда не нашла нужных документов, послала запросы в посольство. Ответы Гермиону не обрадовали, ведь Доминик действительно жила во времена Гриндевальда. Она была в числе последних выпускников Колдовстворца 1934 года — последнего года, когда эта школа выпускала волшебников, ведь после нападения Гриндевальда на Колдовстворец, он более не был безопасен, и русские маги решили закрыть его. След Доминик не потерялся даже в годах — те, кто воевал с Гриндевальдом, абсолютно точно знали её имя, ведь она сражалась отнюдь не на светлой стороне. Доминик Соколинская — одна из лучших менталистов Гриндевальда, после его заключения была повешена маггловскими властями где-то в Англии, а вот похоронена и вовсе где-то в России. Хибины, кажется, но Гермиона не была уверена — тут информация разнилась. Газетчики утверждали, что Доминик сожгли, в одних бумагах она была похоронена в Англии, во вторых — в России, а в третьих и вовсе где-то в Ирландии. Гермиона брезгливо поморщилась. Доминик была мертва и призраком она тоже не была, ведь призраки не могут выглядеть так… так реально? Призраки не могут быть теплыми на ощупь, и касаться других они тоже не могут. Гермиону передернуло. Доминик была мертва, но почему-то никак не желала уходить, не желала оставлять Долохова, продолжая быть его болью. Она не была мертвой, но и живой она тоже не была. Ведь все, кого поистине любят, будут живы всегда. В сердце любящего. Гермиона вздрогнула — на секунду ей показалось, что в комнате запахло смородиной, но потом ощущение чьего-то присутствия исчезло. … она пришла из глухих сибирских лесов, сияя короной из болотных огней. Она пришла к нам. Или за нами. — Да пошла ты, — сквозь зубы процедила Гермиона, одним взмахом палочки закрывая все окна шторами, — что б ты повторно сдохла! Доминик глумливо рассмеялась у нее в голове. Долохов пришел далеко за полночь, когда Гермиона уже провалилась в ласковую полудрему. Он тяжело прилег рядом, а Гермиона инстинктивно вздрогнула. Он был холодным. — Ты поздно, — тихо шепнула она ему, устраивая голову на его плече. Долохов промолчал. Они сидели в кресле, у камина. Долохов скользил равнодушным взглядом по строчкам какой-то газеты. Небрежный, в теплом сером свитере под горло; чистых гладких брюках и черными часами с золотыми стрелками на левой руке. Безнадежно встрепанный, как воробей после драки; вальяжно-ленивый, задумчивый туманной серостью происходящего за окном, русский англичанин с хриплыми оборотами русского в английской речи. Гермиона сидела у него на коленях и молча разглядывала танцующих карминных ящериц в камине. Этих однодневных цинково-забавных саламандр с крохотными доверчивыми сердечками, живущих только одним мгновением. Гермиона тихо вздохнула положила голову ему на плечо, а Долохов рассеянно приобнял её одной рукой. Она не хотела признавать, но находила в этих ящерицах собственное угрюмое отражение незримой больной влюбленности. Сказка пошла по неправильному пути, Красная Шапочка сама нашла Серого Волка, а Василиса Прекрасная добровольно попалась в руки Кощею Бессмертному. — Сказочники еще не принялись переворачиваться в гробах? — Боюсь, они вращаются там уже не один год. У них были очень странные отношения. Отношения с Долоховым напоминали Гермионе игру в русскую рулетку. Гермиона так отчаянно искала в нем тепло: в быстрых скользящих поцелуях со вкусом облепихового чая, в мимолетных прикосновениях к голой коже, в алеющих ниточках царапин, в наливающихся спелыми сливами синяках на усталых запястьях. Она так отчаянно пыталась отыскать в нем тепло, понимая то, что греет его собой. И он, казалось, согревался. Гермиона иногда оставалась на ночь после очередного сеанса и уходила рано утром, или же не уходила вообще. Гермиона тонула в Долохове, как муха в паутине. А он оставался безнадежно-ледяным, как мальчик Кай, а из неё вышла бесполезная Герда. Гермиона никогда не любила эту сказку. Она оставалась с ним, потому что была нужна ему и не смела отказать в помощи, а еще, отчасти, потому что, ну совсем немножко, была влюблена в него. Совсем чуть-чуть. Гермионе в каком-то смысле нравился Долохов — он был красив, хоть и не особо молод, обаятелен и невероятно харизматичен, так что в её симпатии не было ничего необычного. Он совсем не был похож на Рона или кого-то из знакомых ей мужчин, ведь только Долохов вызывал в Гермионе эту странную смесь восхищения и раздражения. Гермиона не была дурой, а потому совершенно точно знала, что устраивала Долохова, как собеседник и любовница — и её это тоже устраивало, словно все её прошлые принципы и правила полетели под откос, стоило ему поменять их в соответствии со своими предпочтениями. Словно Долохов час за часом переделывал её саму, менял, как ему хотелось. Потому что Гермиона чувствовала, что менялась в его руках, принимала другую форму, словно он лепил из нее, как из глины. Долохов наполнял её мир собой, и Гермиона отчаянно-горько понимала, что с каждым днем позволяла себе влюбляться все больше и больше, как будто отринув спокойствие и неспешность целителя Грейнджер. Гермиона всегда считала, что мозги есть у всех, просто не все разобрались с инструкцией, а сейчас удивленно понимала, что променяла собственные мозги на какую-то сумасшедшую влюбленность в мужчину, который старше её в два раза. И еще больнее ей было знать, что она не была для него чем-то большим, чем очередной женщиной в списке ещё сотни таких же. Больнее всего было точно знать о том, что Долохов видел в ней совсем не её — забавную девочку-целителя с поломанной жизнью, а отражение женщины, которая когда-то оставила его одного, а потом сделала все, чтобы он помнил её всю жизнь. Женщины, которая вырвала ему сердце. Долохов помнил Доминик. Гермиона сжала зубы до скрипа. Долохов даже в ней сумел отыскать Доминик, она это знала. Иногда он смотрел на неё так, словно она была святыней; иногда целовал её так, словно она была для него смыслом жизни; иногда прикасался к ней так, словно она была его божеством. Иногда он смотрел на нее так, что Гермионе казалось, что он почти что любит её. Но потом Долохов отводил взгляд или опускал очередную шуточку, и Гермиона устало понимала, что она снова сделала что-то, что когда-то делала Доминик. Что она снова сделала что-то, что напомнило ему о Доминик. Гермиона признавала свою слабость только про себя, но когда Лаванда пыталась сказать ей что-то о том, что Долохов просто играет с ней, то она разозлилась сильнее, чем когда-то на Рона. Она просто собрала вещи и захлопнула за собой дверь. Долохов снова промолчал. — Вы ведь не дура, мисс Грейнджер, и прекрасно понимаете, что для Антонина вы являетесь всего лишь очередным увлечением. Снейп отложил в сторону какой-то научный журнал, Лаванда вздрогнула, а Гермиона замерла, прекратив стягивать перчатку с руки. В сердце словно воткнули острый зазубренный шип, который легко прошел через все тело и застрял где-то глубоко в горле. — Вот как, — почти мягко прошептала Гермиона. Она нехорошо прищурилась, а потом наклонила голову в бок, совершенно не понимая, что копирует собой поведение Долохова перед дуэлью. Она не поняла, а Снейп понял. Она не знала, почему вдруг пришла в ярость. Она выхаживала Снейпа, она терпела все оскорбления и придирки, она старалась помочь ему. Почему все люди, которых она любит, стараются сделать ей больно? Ярость ударила ей в лицо плевком замершей в раздумьях мазурки. И Гермиона решилась сделать очередной идиотский поступок. — Знаете, Снейп, — брезгливо выплюнула Гермиона в ответ, — вы мечетесь туда-сюда, ругаетесь, дерётесь, ненавидите, что-то доказываете… но при этом вы всего лишь крыса в клетке.***
Гермиона закусила нижнюю губу почти до крови. Она согревала Долохову постель тягучими осенними ночами; выходила босиком из его ванны и капли воды стекали по её волосам; целовала его в щеки, встречая вечером, словно ждала весь день; готовила ему горячий кофе или плескала коньяк в стакан глубокими темными днями, молча позволяя ему делать с ней все, что он только хотел. Гермиона давала Долохову возможность чувствовать себя живым. Разве этого мало?.. Этой ночью Гермиона мерзла сильнее, чем обычно. Она стояла у зеркала и разглядывала себя в отражении. Длинные блестящие волосы в тусклом освещении отливали благородным золотом, но стоило отойти чуть в сторону, как становились чуть темнее. Темнее, чем у Доминик. Гермиона провела нежной хрупкой ладонью по плоскому животу, словно выискивала в себе недостатки. Она пересчитала торчащие ребра пальцами, погладила влажную мягкую кожу и провела ногтями по беззащитно-гладкой шее. Ванна у Долохова была шикарная — просторное затемненное помещение, огромная ванна на резных ножках, белый мрамор полов, высокие зеркала. Тумбочки, наполненные её вещами — кремами, шампунями, бальзамами, мылом, флаконами с духами, успокоительными настойками, пучками трав. Гермиона молча завязала мокрые волосы в пучок, а потом стерла пальцами капли воды, бегущие по коленям. Пристально всмотрелась в зеркало, внимательно изучая бледное измученное лицо. — Ты очень красивая. Даже красивее, чем я. Гермиона повернулась назад мгновенно, глаза в недовольстве прищурились. Доминик стояла совсем рядом. От нее пахло смородиной и немного морем. Она была укутана в тонкую полупрозрачную ткань, словно в какой-то мерцающий кокон, маленькая, нежная, с длинными вьющимися волосами и глубокими глазами, она улыбалась так умиротворенно и безмятежно, словно была тем самым божеством, которому принято поклоняться. Когда-то Гермионе говорили, что в глазах богов сияло бесконечное солнце. Вот только в глазах Доминик была глубокая морская пучина. Она была единственной из богинь, у кого в глазах были омуты. — Зачем ты пришла? Доминик пожала плечами в задумчивости. — Чего ты хочешь? — устало спросила Гермиона. — Не знаю, — Доминик вдруг взялась пальцами за завязки пеньюара, — возможно, белого вина. — Я спрашиваю не про это! — Не знаю, — повторила она, — я не знаю. Полупрозрачная ткань упала с её худых плеч потревоженной сорванной бабочкой, а Доминик переступила через мягкую шелковую лужу. — Позволишь мне искупаться? — журчаще мурлыкнула Доминик, а потом сделала шаг вперед, плавно погружаясь в воду. Сквозь белую кожу на спине выделялись позвонки. Прекрасная, соблазнительная и мертвая. Идеальное сочетание. Гермиона вдруг почувствовала, что ей стало немножко легче. — Добавить пены? — светски учтиво спросила она. — Не-а, — лениво отозвалась гостья, — не надо. Ты продолжай, продолжай ломать себе голову, я не буду тебе мешать. Гермиона вдруг зарыдала. Горько, почти беззвучно, она закрыла лицо руками и устало привалилась спиной к стеклу. Билась золотой рыбкой угасающая боль от потерянной надежды и это было слишком больно и слишком трудно для такой изломанной девочки, как она. — Эй, — послышался негромкий плеск воды, — эй, не плачь. Ты красивая, даже когда плачешь, знаешь? Доминик выступила из воды — тоже мокрая, она вдруг протянула руки и неожиданно ласково притянула Гермиону к себе. Кожа у нее была теплая и мягкая. Как парное молоко, вылитое из глиняного кувшина, белая и бархатная. — Давай танцевать? Ты хорошо танцуешь мазурку? Я её просто обожаю! Доминик щелкнула пальцами, а потом с легкостью подняла Гермиону на ноги. Патефон вдруг действительно заиграл мазурку — Гермиона обняла Доминик тоже, они прильнули друг к другу, соприкасаясь обнаженной влажной кожей, переплели руки и ноги. Мазурка счастливо засмеялась, вдумчивая, серьезная; она, словно молоденькая девчонка, лукаво зацыкала. А потом принялась выплясывать что-то совершенно непотребное. Гермиона танцевала тоже — в тусклом сиреневом полумраке они кружились, как неторопливые умиротворенные бабочки, прильнув друг к другу в поисках мифического тепла, две женщины Антонина Долохова — давно мертвая кузина и нынешняя его любовница; невозмутимо похожие, почти идентично-одинаковые, созданные словно под копирку. Словно высеченные чьей-то злой рукой отражения самих себя. Исхудалые и усталые, они танцевали гимн своей красоте и молодости; они танцевали добрую романтичную сказку, которой не было ни у одной из них; они танцевали самую сильную боль, которую когда-либо чувствовали — они танцевали позабытую беззвучную любовь, отпетую десятками священников и сожженную на костре; они танцевали свои истории, искуроченные, поковерканные, избитые и измученные. Мазуркой они танцевали свою боль. — Я не враг тебе, Гермиона. Доминик отстранилась от нее — отпетая болью и изувеченная любовью, она была донельзя красивой и очень похожей на фею из сказок. Она была красивой до рези в глазах. И грудь с острыми розовыми сосками; и плоский живот; и торчащие ребра; и гладкая мягкая кожа. — В нас много различий, Гермиона. Ты живая и под твоим сердцем ребенок, а я… — А под твоим сердцем пустота. — Пустота и боль. — Что мне делать, Доминик? — Ты ведь уже сделала выбор. Доминик вдруг снова подалась вперед и поцеловала её — беглый солёный поцелуй скользнул по мокрой щеке, а потом она отстранилась. — Знаешь, Гермиона, мы осознаем, что любим только тогда, когда теряем. Понимаешь? — Понимаю. Доминик игриво приложила пальцы к губам и улыбнулась лукаво и ласково, смотрела она мягко и нежно, как мать смотрела бы на непослушного, но любимого ребенка. — Антонин ошибся, — протянула она нараспев, — в твоих глазах не шоколад, а коньяк. Гермиона почувствовала, как шип вонзился ещё глубже. На секунду ей показалось, что на языке горчит горячий баварский шоколад. Она была прекрасной, соблазнительной и живой. Только легче от этого не было.***
Ревность жалила её тысячами ос одновременно, а Долохов, словно вода, утекал сквозь пальцы. Вырывался голубем из рук, выползал змеей, исчезал призрачным фантомом. Принадлежал не ей. Гермиона лежала на кровати рядом с Долоховым. Они молчали, и каждый думал о чем-то своем. Белое легкое одеяло пухом сбилось в ногах. Гермиона приподнялась на локте, длинные душистые волосы мягко скользнули по белой груди, пряча шею и плечи под шелковыми золотистыми нитками. — Ты ее любил? Ты любил Доминик? — она наклонилась над ним низко-низко, полуобнаженная, прикрывающая себя белой полупрозрачной тканью, эфемерно-прекрасная, словно призрак прошлого в свете уходящего солнца; кровавая багровая фея прошедшей войны; изувеченная напрасной влюбленностью девочка с глазами цвета баварского шоколада. И не было на свете никого прекраснее, чем она в этот момент. И Долохов знал это — её собственный палач из святой инквизиции, в чьем огне она не боялась гореть добровольно. Долохов повернулся к Гермионе лицом. Он тоже был обнажен, и она могла видеть перехлёстья шрамов на его груди. Топкие зеленые глаза, умиротворенные и сытые, как же они напоминали глаза Доминик. Усталый мальчик с ледяным сердцем. Гермиона подняла руку и мягко прикоснулась к его щеке. Она была холодная. Кожа под её пальцами была обжигающе-холодная. — Нет. Гермиона расслабленно закрыла глаза и позволила себя поцеловать. Поцелуй был нежно-глубоким, мягко-неторопливым, нагло влезающим в такт пляшущей мазурке. Гермиона прикрыла глаза, вплетая дрожащие пальцы ему в волосы. Он был таким холодным. Она знала, что он солгал. На языке горчил коньяк. … и спустя столько совместных ночей, она всего лишь хотела узнать ответ на один-единственный вопрос: «скажи, Антонин, что заморозило тебе сердце?». Забывая, что совершенно точно знает ответ. Гермиона вычерчивала какие-то непонятные символы на коже его груди одними подушечками пальцев, разрисовывала рунами по памяти и выписывала тонкие стебли осенне-усталых цветов. И думала. Думала и решала под предводительством мазурки. Для чего действительно нужна смелость, так это для искренности. Гермиона всегда была смелой, а потому не боялась искренности. Не боялась плакать, не боялась смеяться, не боялась обнимать его — она не боялась жить. Даже сейчас. Даже с войной в мыслях и ребенком под сердцем. Как там?.. Умная девушка целует, но не любит; слушает, но не верит и уходит до того, как её оставили. Несмотря на то, что последние несколько месяцев мозги у Гермионы явно были набекрень, она откуда-то взяла силы принять решение. Поздно ночью, убедившись, что Долохов заснул, Гермиона тихо поднялась с разворошенной постели и накинула на себя теплый черный халат. Мягкая ткань нежно укрыла разгоряченное женское тело, спрятала остатки прошедших поцелуев и залепила ноющее недовольство золотистым пояском. Доминик была права. Она давно сделала свой выбор. Гермиона одевалась тихо, в темноте. Кое-как натягивала кружево белья и заправляла круглые пуговки. Она не взяла ничего из своих вещей, все осталось чистым и девственно-нетронутым, словно Гермиона и не собиралась уходить. Словно собиралась остаться. Перед тем, как уйти, она склонилась над Долоховым и нежно поцеловала его в лоб. Он был очень холодным. Как покойник. У её поцелуя был вкус горячего баварского шоколада и крепкого старинного коньяка долгой выдержки. И пахло от неё осенью и тысячами хриплых сонных историй, выскальзывающих из патефона позвякиванием тихих шепотков смеющихся лесным нимф в ореолах болотных огней. Дверь закрылась до безобразия тихо, почти бесшумно. По стенам старого дома ползли черные растяжки теней в тусклом свете полумертвых мигающих ламп. — Возвращайся, Галочка. Тебе ли пламени бояться? — Когда-нибудь. Отчаянно-злое нет проглотила на выдохе. Гермиона рыдала так тихо, почти беззвучно, только по лицу солеными дорожками сбегали слезы. Вся боль вышла давным-давно и в ней не осталось ничего, кроме усталой ревнивой обиды. Она трансгрессировала раз за разом, с каждым мгновением все больше отдаляясь от места, которое в последнее время практически стало ей домом — она бежала от самой себя. Уже потом, устав от мерзкой промозглой погоды, она стояла где-то в лесу, приведенная на небольшую зеленую полянку уверенностью Доминик, текущей в её жилах. Узкая женская ладонь в тёплой чёрной перчатке мягко опустилась на её плечо и несильно сжала. Словно мама нежно погладила. Гермиона вскинула голову, оборачиваясь назад. Позади неё стояла невысокая темноволосая ведьма в длинном темно-зеленом платье. Она мягко прошелестела вперед, и Гермиона удивлённо вгляделась в добрые мшистые глаза.Как добрый вестник из лесного царства, старость не могла испортить её сияющей неброской красоты. Малахиты сверкали в мочках ушей, на худых запястьях, на расшитой ткани перчаток и росчерками броско-зеленых полос на подоле. Малахитница. — Здравствуй, деточка, — с лёгким акцентном произнесла она, — меня зовут Остапенкова Лариса Витальевна. А ты? — Гермиона, — стыло выдохнула девушка, — Гермиона Джейн Грейнджер, мэм. Женщина с любопытством приподняла брови. Лицо её сделалось ещё прекраснее. — Так вот ты какая, Гермиона, — лукаво произнесла она, — я ждала тебя. Ты очень красивая, знаешь? Вставай, не стоит такой юной девочке сидеть на холодном. Пойдем в дом. Ночью на улицах опасно, убийцы, привидения, бродячие собаки и можно простудиться. Гермиона шагнула в ночь за незнакомой женщиной, прислушиваясь к переливам задумчивой мазурки и смеху Доминик за своей спиной. Она сделала правильный выбор. Это был последний день осени. Это был самый грандиозный провал в её жизни. Сердце её билось устало-обреченно, увядая головками склоненных лилий и пожухлой полыни. Мазурка танцевала на балу собственного лицемерия.