Всадник

XX

      Свой следующий дар Гэн Джэд Каен получил на совершеннолетие. Но прежде, чем пойдет разговор о нем, стоит рассказать о том, что было в предыдущие семь лет до него.       О том, что наговорила ведьма, Гэн не сказал в тот вечер. Он поделился только с Эйлин и только тем, что она назвала его «безголовым воином света». Он хотел узнать, что это означает.       — Похоже на пророчество, — задумчиво сказала Эйлин. — Она больше ничего не сказала?       Гэн неопределенно пожал плечами, решив пока не говорить — он раскрыл ей суть пророчества позже, как раз в тот год, когда ему исполнилось восемнадцать.       К тому времени он уже основательно подрос, вытянулся, у него отросла седая прядь возле уха, которую он заплетал в косичку, и теперь отрастала другая, черная, параллельная этой. Белая прядь получила свой цвет после тех страшных событий, что Гэн пережил тогда, зимой 1750го. Но она не вызывала в людях отвращение к нему, в отличие от его взгляда, поэтому молодой Каен, не маленький, а уже молодой, смотрел в глаза только Эйлин и Вольфганга, единственных людей, что не боялись его странных застывших глаз, смотревших прямо в душу. Может быть, это оттого, что им нечего было стыдиться — не было у них таких грехов, за которые им было боязно бы открыться. Но скорее всего, дело было в их бескорыстной любви к Гэну. И Гэн, без сомнений, отвечал им тем же.       Они с Эйлин давно выросли из того возраста, когда мальчикам было стыдно водить дружбу с девочкой. Да они никогда и не были друзьями — они были больше, чем друзьями. Они любили друг друга всепожирающей любовью, но пока не говорили об этом. Молодой Каен был не из тех, кто выражает свои чувства словами.       Он предпочитал вместо пустых, как он считал, слов, доказывать свои чувства иначе. Ему нравилось что-то делать для Эйлин — как-то он, насобирав где-то мокрой красной глины, слепил для нее ангелочка и подарил ей на рождество. Это была не единственная его поделка для нее — он переплел для нее книжку для записей — этому научил его приемный отец, собрал браслетик, но самыми частыми его подарками была музыка. Он играл для любимой на скрипке.       Игра только для Эйлин отличалась от игры и для Эйлин, и для мистера Циммермана. Мелодии, которые исполнял он для любимой, были полны нежности, грусти, ласки и тоски; то, что наигрывал он для приемного отца, обычно представляло собой марши, танцы или классические произведения, написанные знаменитыми композиторами еще до рождения Гэна. Когда он играл, то начинал даже как-то кружиться и пританцовывать, может быть, даже больше потому, что он так выражал свои чувства, которые вызывала в нем музыка. Бесспорно, для Эйлин и Вольфганга игра молодого Каена была самым лучшим подарком, который только можно придумать.       Но помимо скрипки, как уже было однажды упомянуто, еще одной его страстью, в которой он преуспел, была верховая езда.       — Гэн, Гэн, просыпайся, сын, — будил его Вольфганг Циммерман морозным утром 6 января 1762 года. Это был день, когда молодому Каену исполнилось восемнадцать. Приемный отец растормошил юношу и велел ему спускаться вниз, во двор. Сбитый с толку Гэн, плохо соображавший и растрепанный спросонья, натянул штаны, камзол, сунул ноги в сапоги и выбежал во двор, наспех попытавшись пригладить лохматые непослушные волосы, торчавшие во все стороны. Белая, как сахар, косичка подпрыгивала при каждом его шаге, когда он сбежал вниз по лестнице, и она сделала его облик еще более забавным: взъерошенный, как стрелянный воробей, молодой Каен бежал по ступенькам, одетый в застегнутую не на те пуговицы огромную холщовую рубашку, которая была ему явно велика — он в ней только спал, потертый камзол и сапоги, из голенищ которых высовывались кое-как заправленные штаны. А еще эта косичка! Она, кстати, очень нравилась Эйлин — девушка любила ее теребить и гладить пальцами. Он позволял. Просто Гэну нравилось, как она это делает. Ему нравилось, когда она клала его голову к себе на колени и перебирала ему волосы.       Он улыбнулся, когда вспомнил это, и вылетел во двор с мыслью, что надо будет попросить ее сделать это вечером.       Но когда он увидел то, что было во дворе, все мысли вылетели у него из головы.       Во дворе стояла Эйлин, одетая во что-то наподобие шубки, темной с белым мехом по краям. Ее прекрасные черные кудри обрамляли ее хорошенькое личико, и Гэн в очередной раз смутился, как стеснялся он всякий раз, когда видел ее, хоть ему было и радостно. Но в его любимой ничего необычного не было. Необычное было рядом с ней.       Эйлин Циммерман держала за недоуздок годовалого черного жеребчика.       — С днем рождения, Гэн! — Эйлин счастливо помахала ему свободной рукой.       Жеребчик стоял, переминаясь с ноги на ногу, шумно втягивая воздух и выпуская пар с выдохом. Маленький конек вел себя беспокойно. Очевидно, ему хотелось поскорее сорваться с места и помчаться галопом.       — Где… Где вы его взяли?       — Мы с отцом давно решили сделать тебе такой подарок, — улыбнулась Эйлин. — Мы долго копили, и потом купили тебе породистого жеребца, сказали, что нужен самый крупный. Здесь таких не разводят, его везли сюда морем. Ты жаловался, что никак не можешь подобрать себе лошадь — все, что в конюшне пансиона, слишком хилые и низкие для тебя.       Это была правда. Гэн был выше своих сверстников, и ему нужна была соответствующая лошадь. Вольфганг пророчил, (и кстати, не зря), что молодого Каена в будущем разнесет до двух метров. А жеребчик для своего годовалого возраста казался слишком уж большим.       — Боже мой! — вскрикнул Гэн, опустившись на корточки перед конем и принявшись его осматривать. — Это же одна из испанских пород! А может, американских! А какой красавец, а! Что же это за порода? — Гэн стал ходить вокруг жеребчика и оглядывать его, издавая восхищенные восклицания.       — Гэн, давай отведем его в стойло, — рассмеялась Эйлин. — Мы замерзнем вместе с ним тут.       — Да, конечно, милая! — не помня себя от радости, с воплями «Спасибо, спасибо, спасибо!» он расцеловал ее в обе щеки. Эйлин рассмеялась, и они увели лошадь в конюшню. После этого Гэн очень долго рассыпался в благодарностях, то отцу, то любимой, а под вечер они с Эйлин устроились наверху у себя в спальне и разговаривали, и смеялись.       — Как хорошо, что мы с тобой вместе, Гэн, — сказала Эйлин, накрыв его ладонь рукой.       — Да, — он улыбнулся, когда она назвала его имя.       — Я так рада, что у меня есть ты, — она прижалась к нему. — Мне очень хорошо с тобой… Я могу доверять тебе, а ты можешь доверять мне, и у нас нет друг от друга секретов… Знаешь, что я расскажу тебе?       — Я выслушаю все, что ты мне скажешь.       — Недавно я встретила одну очень странную даму: она была одета в истлевшее свадебное платье. Когда она встретила меня, то начала кричать и смеяться. Она говорила что-то вроде того: «Ты наречешься со всадником без головы, но никогда не наденешь фату, потому что кровавая луна уже все решила».       Молодому Каену вдруг стало стыдно и страшно, и он сел в постели, на которой они оба лежали, и взял руки Эйлин, которая поднялась вслед за ним, в свои ладони:       — Прости меня, Элли! Я кое-что утаил от тебя. Я должен был сразу рассказать тебе все, но я не смог тогда. Я был слишком напуган, да и не придал этому большого значения.       — Что же ты утаил?       — Дело в том, что я тоже видел эту ведьму тогда. Она привела меня к себе домой и произнесла пророчество…       И Гэн рассказал Эйлин наизусть текст, который он тогда записал в свой дневник и так часто перечитывал, что уже хорошо запомнил.       Гэн, как мы уже знаем, регулярно вел дневники — он любил делать себе книжки для записей, где изливал все, что было у него на душе. Он просто редко выговаривал то, что мучило его, считая, что это будет волновать его близких. Вдобавок молодой Каен по-прежнему оставался человеком неразговорчивым, не спешащим говорить о своих чувствах. Истинные причины этому трудно понять — не то, чтобы он не доверял близким, скорее всего, дело было в его давней привычке — прятаться от людей, в замкнутости, которая шла у него из детства, и которую он так и не смог побороть. Именно поэтому ему стало стыдно, что он сразу не рассказал все Эйлин. Хотя, тогда она бы, наверное, не поняла, а теперь, когда она встретилась с Невадой, самое подходящее время.       — Дар графа… посыпанная пеплом голова… — задумчиво про-говорила Эйлин.       — Ты понимаешь, что это означает? — встревожено спросил молодой Каен.       — Посыпанная пеплом голова — это ведь скорбь, так?       — Это я и так знал… Но вот вихрь… черный вихрь…       Эйлин помолчала немного, а затем вдруг сказала:       — Обычно всадников называют вихрем.       — Опять всадник, — невольно вырвалось у Гэна.       — Кто-то еще говорил тебе про всадника?       — Да. Один человек… Тот, который подарил мне книжку, однажды сказал, что я когда-нибудь стану наездником…       — Без головы, — Эйлин рассмеялась.       — Почему без головы? — нахмурился Гэн.       — Потому что, глупый, я ведь буду твоей невестой, — она улыбнулась.       — Но я не всадник без головы!       — Но однажды мы с тобой поженимся, Гэн, ведь так?       — Да, но ты выйдешь за меня, а не за какого-то всадника без головы! — горячо сказал молодой Каен, подавшись вперед. — Тем более, что нет никакого всадника! Никогда не было и не будет! Чушь это, что она наговорила!       — Да, Гэн, — Эйлин приблизилась к нему.       — Я не позволю никому другому быть твоим мужем! — с той же горячностью прошептал Гэн, взял ее за запястья, притянул к себе и легонько коснулся своими губами ее губ. Он почувствовал, как жар заполняет его тело, ощутил, как желает любимую, но все, что он мог себе позволить — поцеловать ее, не открывая рта — только прикосновение его губ к ее. Это был его первый, самый настоящий поцелуй!       Сердце у него екнуло, по телу словно пробежал ток, и ему стало тесно в штанах, когда он поцеловал ее жарче и глубже. Он чувствовал аромат ее кожи, близость гибкого тело и горячее дыхание, и это безмерно возбуждало его. Он любил ее больше, чем что-либо на свете, и не собирался ее ни с кем делить. Ему досталась, по его мнению, лучшая женщина, и он не намерен был отказываться от своего счастья.       — Никому не позволю, — прошептал Гэн, на миг оторвавшись от любимой. — Ты только моя.       — Я всегда буду с тобой, Гэн, — отозвалась Эйлин. — Мы всегда будем вместе, обещаю. Он смущенно улыбнулся ей, и губы их опять встретились.