Всадник

XIII

      Провожая Гэна Каена на поезд*, отправляющийся в Лондон, Эйлин плакала. Она сама не знала, что было причиной — она ведь давно знала о его отъезде и была уже морально готова к этому, но все равно не могла сдержать слез.       — Хватит, моя милая, не плачь, — говорил он, прижимая ее к себе и гладя по голове. — Ну же! Я ведь вернусь! Да и мне тяжелее будет без тебя, ты ведь останешься с отцом!       — Ах, Гэн! Знал бы ты, как беспокоюсь я за тебя!       — Элли, я тоже, и я… — он хотел было сказать что-то еще, но грозный окрик мастера Охмана: «Каен!!!» с платформы, заставил его по-быстрому чмокнуть любимую в щеку и отбежать к остальным музыкантам.       Эйлин еще долго махала ему и плакала. Но на этот раз не от нежелания расставаться, а от счастья за него. Она верила, что из своей поездки молодой Каен вернется знаменитым.       Так, в общем-то и случилось.       Гэн уже намеренно опоздал — он решил повторить свой трюк с игрой на скрипке, проходя через толпу. Люди пришли от него в восторг. Как и в прошлый раз, всем хотелось трогать и хватать его, как будто прикосновение к идолу, которого они сами себе возвели, принесет им удачу и счастье. Он танцевал на сцене, кружился и подпрыгивал, а ему аплодировали, кричали, женщины даже плакали. При этом белая от седины косичка у него подпрыгивала при каждом его движении, отчего у него был немного забавный вид. Он играл несколько нот, делал короткую паузу и принимался опять. Потом его мелодия полилась уже беспрерывно, бодро и весело. Он играл так, что им хотелось танцевать. Гэн Каен закрыл глаза и изливал свои трели.       Это был волшебный вечер. Волшебный и для него, и для его слушателей. Для Гэна потому что он побывал в другой стране, и его там полюбили, а для гостей потому, что никогда в жизни не слышали они столь прекрасной игры. Он стал для них чудом.       Когда концерт кончился и молодой Каен ушел со сцены, зрители о нем еще долго судачили. Он восхищал их, но они и сами не могли понять, что же такого в этом худом, высоком, лохматом и нескладном Каене, и это смущало их. Он и сам их смущал. Он не был похож на вышколенных скрипачей, виолончелистов, трубачей и других оркестрантов.       Порой даже казалось, что он вовсе ненамного талантливее, чем они. Но, тем не менее, когда этот странный Гэн Каен оказывался рядом, играя на своей скрипке, люди лишались покоя. Он в мгновение ока как по мановению волшебной палочки стал всеобщим любимцем не только в Германии, но теперь и в Англии тоже.       — Ты делаешь большие успехи, Гэн Джэд Каен, — мастер поклонился ему. — Может быть, когда-нибудь ты будешь выступать сольно.       Мастера долго и горячо хвалили Гэна, когда он вернулся в Германию. Но даже отмечая его талант, они содрогались, говоря с ним. Ощущая это, молодой Каен опускал голову, пряча глаза — он не хотел вызывать страх, и тогда люди вновь ощущали себя выше, важнее и сильнее него. Но все равно это мерзопакостное чувство оставалось — заглушить его могла лишь скрипка.       Этим Гэн и занимался — звуками своей музыки он заглушал ненависть и страх людей к себе.       Но он знал — стоит ему взглянуть на человека — очарование тут же падет, и его нарекут демоном или еще кем-то столь же отвратительным. Его опять будут страшиться и воспылают к нему неприязнью. Именно поэтому своим успехом молодой Каен был обязан лишь одному простому правилу — не смотреть в глаза людям. Желательно было не смотреть даже в их сторону. Гэн это правило чтил и безоговорочно следовал ему.       Именно благодаря этому волшебному правилу — не смотреть никому в глаза — он довольно быстро стал знаменитостью.       Он ездил с оркестром по разным странам, иногда даже плавал за море, и всякий раз его привечали с восторгом и упоением. Ему было и непривычно, и сладостно от всего этого. Одно лишь омрачало ему душу — он не хотел расставаться с Эйлин ни за что. Иногда молодому Каену казалось, что он бы с радостью променял свою известность на то, чтобы быть с ней рядом.       — Ах, он волшебник, волшебник!       — Как поет его скрипка?       — Вы слышали скрипку Каена, месье? Обязательно сходите, он играет сегодня вечером с оркестром в варьете, первой скрипкой!       — Он чародей!       — Это бесподобно! Если и есть скрипач, равный ему в мастерстве, то лишь маэстро Никколо Паганини!       Порой Гэн Каен был готов все эти восторженные возгласы променять на тихую мирную жизнь в доме у Циммерманов. Спасало его только то, что выездки заграницу выпадали нечасто: в основном он выступал на приемной своей родине. Это радовало его больше всего: он мог являть людям свое мастерство, не разлучаясь при этом на несколько дней с любимой.       Люди приходили от него в восторг, они его обожали.       Конечно, он понимал, что любят они его вовсе не той любовью, что любит он с Эйлин друг друга. И, разумеется, в полной мере Гэн Каен, будучи далеко не глупым молодым человеком, осознавал, что стоит ему нарушить заветное его правило — одарить народ взглядом, на него тут же, как нечистоты из таза, польются ругань, ненависть, раздражение и страх. Одна лишь Эйлин, возлюбленная его, останется. И он это знал, и берег ее. Он знал, как гордится она им и его успехами, он понимал, что она одна останется, если он потерпит неудачу.       Неудачи, казалось, его и вовсе миновали.       К двадцати годам Гэн Каен завоевал славу во всей Европе. Теперь он выступал уже сольно: его регулярно звали в разные дворцы, салоны, приглашали на балы. Поездки его на какой-то период стали чаще, но затем снова вошли в привычное русло, и в основном Гэн стал выступать в Германии. О нем шептались, его обсуждали, но делали это с каким-то смущением, с каким мальчики говорят о том, что видели полуприкрытую девичью ножку на балу. Он нравился дамам, а некоторые из них даже чувствовали жар ниже пояса и опускали туда руки украдкой, стоило лишь им вспомнить, как он прыгал по сцене, кружился, как пальцы, белые, как лепестки камелии, плясали по выточенному грифу. Все это вместе было для них очарованием, волшебством.       Но никому не было дела до того, что было очарованием и волшебством для него самого. Для Гэна же это была любовь к Эйлин.