Отрывок из дневника Гэна
19 дек, 1764
Лондон в очередной раз застал меня врасплох своею премерзкой, хоть и относительно теплой, зимней погодой. Люди и лошади, тащившие вагон, покрылись белым снегом с ног до головы несмотря на то, что их меняли каждую станцию, на расстоянии несколько миль. Повозками я обычно делал часть пути — до порта, там небольшая пытка на корабле, и дальше опять поезд. К счастью, ехать приходилось не очень долго — я не выношу качки. Я пишу эти строки возле окна моего экипажа и чувствую, как меня мутит. Мутит и от дороги, и от того, что я перед концертом всегда нервничаю. У меня есть вся ночь и завтрашний день до восьми часов, чтобы прийти в себя и отрепетировать, но я столь испереживался, что могу, кажется, лишь тупо ходить туда-сюда, как заточенный зверь. Мне холодно — теплая шинель не спасает меня. Выйдя на улицу, я кутаюсь в шарф и трясусь. Хочу домой. Боюсь, мои пальцы сегодня от переживаний и холода не смогут играть так, как должны. Впрочем, я прекрасно знаю, что такое, когда мандражируешь, но, возможно, я сейчас действительно болен и нуждаюсь в отпаивании травами, ласке и заботе от Эйлин. Я всегда жалею, что не могу брать ее с собой на гастроли — мастер не разрешает. Он объясняет мне, что некогда там ухаживать и следить за родственниками — отыграем, и опять на поезд. Я радуюсь возможности посидеть на крышах города или полазать по башням и осмотреться. Предо мною все, как на ладони — при этом я невидим никем, никем не презираем и не могу быть потревожен. Я вижу, как люди-муравьишки копошатся, как мухи в гавне. Как же, черт возьми, холодно! Мне кажется, этот проклятый Лондон продувается всеми ветрами. В них и дело — так-то в Германии не холоднее. Идет снег, залепляя мне глаза, и мне приходится утирать его с ресниц. Наконец мне надоедает продуваться, я спускаюсь вниз, прыгая по крышам. Забираю скрипку и саквояж из тайника — пустого места за ящиками на каком-то складе. Я всегда прячу тяжелые вещи подобным образом, потому что не хочу лезть с ними, а потерять боюсь. Затем я прибываю на постоялый двор. Здесь уже немного теплее, и я получаю возможность усесться у камина, завернуться в плед и сидя подремать в ожидании скудного ужина. Мокрую свою треуголку я кладу к себе на колени, отряхнув от снега. Лишний раз стараюсь ее не трогать — она ледяная, и от этого на ощупь мерзкая. Поев, я не спешу идти в номер. Чай согрел меня, сморил, и я хочу теперь только уснуть. Думаю, пару часов у меня есть до того момента, как маэстро Охман не окрикнет меня, чтобы я шел репетировать. Он все чаще и чаще включает меня практически одного, дает мне поиграть сольно. Но это уже не радует меня так, как могло бы радовать, будь я в Кассиле. Мне бы сейчас прижаться к боку Эйлин и склонить голову ей на плечо. Ах, кажется, я болен и страдаю не сколько температурою, сколько самой настоящей любовной лихорадкой! Думая о ней, я порою ощущаю, что не нужна мне никакая слава — я был бы рад играть лишь дома, поскольку никакие дворцы знати, никакое высшее общество не заменит мне папеньку Вольфа и мою Элли. Вот они, вот та свита, для которой я готов день и ночь играть со скрипкой, даже будучи больной! Эта мысль поддерживает меня, и я уже исполнен решимости сегодня на «отлично» сыграть свои партии. Я хочу, чтобы родные гордились мной. Так пусть же моя любовь разольет мне лекарство по венам!