Всадник

XIV

      Человек, пристрастившийся к опиуму или морфию, скрывает свою пагубную страсть ото всех, втайне наслаждаясь ею и окунаясь в нее с головой все больше и больше. Он уверен, что в любой момент может остановиться, прекратить, но в том-то и подвох, что обычно и не может. Он продолжает опускаться все ниже и ниже, ибо страсть поглощает и захлестывает его. Она пожирает его, сжигает и постоянно требует все большей и большей дозы. И это состояние прекратится только тогда, когда такой человек умрет.       Точно так же и настоящая любовь. Мы постоянно хотим быть с теми, кого мы любим, мы готовы ради них идти на жертвы, даже если любовь безответна; правда, в таком случае она превращается в болезнь. И только истинная любовь, точно так же, как и наркотик, требует некой тайны. Окуная мужчину и женщину с головой и гоняя в их жилах горячую кровь, чувство вынуждает их скрываться и лишь наедине проявлять его.       Точно такое же пламя все больше и больше пожирало Гэна Каена и Эйлин Циммерман. Весь день они не прикасались к друг другу, избегали даже взглядом выдать себя — им не хотелось, чтобы поползли слухи, что брат и сестра пылают к друг другу любовью мужчины и женщины — никто толком ведь и не знал, что Гэн и Эйлин — не родственники, хотя оба черноволосые и голубоглазые. Весь день они только и могли, что коситься друг на друга полными страсти и желания глазами. Но под вечер они устраивались в пустом стойле в конюшне, где могли позволить себе сидеть в объятиях и целоваться.       Оба чувствовали, что объятий и поцелуев им мало.       Оба сдерживали себя до поры до времени.       До тех пор, пока сдерживать себя дальше стало невозможно.       Накатившая волной страсть и любовь вместе взятые лишают разума.       Но от судьбы не уйдешь — если уж и было предначертано Гэну сочетаться с любимой до свадьбы, бесполезно было и пытаться это предотвратить.       Это случилось весной 1765-го. Гэну на тот момент был двадцать один год, Эйлин была на год моложе его. Но он уже был мужчиной, хоть и еще далеким от того, что стало с ним позже, и она уже тоже была женщиной — роскошной, шикарной женщиной, из-за которой Гэн не раз влезал в драку, когда на нее зарились другие мужчины и лезли к ней. Хоть он и ревновал, но не делал ничего, когда ей отвешивали комплименты, но когда один из соседских парней подстерег ее в закутке двора, в то время как она развешивала белье, прижал и облапал за грудь, Гэн пришел в ярость и пару раз врезал ему кочергой. Хорошо еще, что он сумел вовремя себя сдержать! После этого, он долго стоял на коленях и молился, прося у Бога прощения за свою несдержанность и ревность, но после этого, хотя он был довольно богопослушным молодым человеком, ревность и желание защитить Эйлин в нем не угасли. Она принадлежала только ему. Ему одному. Да ей и самой-то не хотелось принадлежать кому-то еще.       Она посмеивалась, глядя, как Гэн стережет ее с кочергой и лопатой, гоняя незадачливых ухажеров. Гонял он только самых наглых. Однажды он даже отстегал приезжего поводьями уздечки за приставания к своей невесте. Возможно, Гэн бы так не ревновал, если бы был избалован женским вниманием. Но он не был. Более того, он всю жизнь любил только Эйлин и не хотел, чтобы кто-то другой даже прикасался к ней. Она была по-своему красивой женщиной; красота ее не была глянцевой, как у светских дам, в Эйлин не было ничего фальшивого, неестественного, напомаженного. Она была высокой, бледной, с черными густыми кудрями, а синие глаза, опушенные ресницами, напоминали глубокий и неизведанный океан. Чем-то она была похожа на него самого. Правда, косичек из прядей возле уха у нее не было. К двадцати одному году у Гэна отросла еще и черная косичка, слева. Правая была белая от седины — он натерпелся горя и лишений в детстве. Эйлин эти косички очень нравились — они ее забавляли. Ей нравилось их теребить, расплетать и заплетать, наблюдать, как ветер треплет их и как забавно они колышутся при каждом шаге молодого Каена и подпрыгивают, когда он сопровождал игру на скрипке танцем. Собственно, ей нравились в нем не только его косички — лохматая взъерошенная копна черных волос, синие застывшие глаза, впалые скулы, чувственные губы с опущенными уголками… Ей нравилось в нем все. Причем она любила не сколько его внешность, сколько его душу.       Весной 1765го они сидели днем на конюшне в свободном стойле и отдыхали после тяжелой работы. Вольфганг уехал в город, и дом остался в полном их распоряжении, но они пред-почли сидеть здесь. Им было хорошо — их окутала приятная прохлада и уединение. Они сидели на соломе, между ними было постелено полотенце, на котором стоял кувшин воды и булка хлеба. После уборки двора Гэн и Эйлин с удовольствием перекусили, и булка с водой — то, что осталось от их перекуса. Когда они закончили есть, Гэн отодвинул кувшин подальше, чтобы его не опрокинуть, а потом подумал и поставил в пустую поилку для лошади. Туда же отправился завернутый в полотенце хлеб. Зашуршав соломой, молодой Каен подвинулся поближе к Эйлин. Она подсела к нему и обняла его.       Он понял, чего она хочет, но все равно потянулся к ней с какой-то неуверенностью и осторожно поцеловал. Эйлин запустила руки в волосы Гэна, обхватила его сзади за голову и прижала к себе сильнее, чтобы он не отстранился. Но он и не собирался. Он с жаром прижал ее к себе и нежно целовал, сплетая языки. Наконец он мягко отстранился от нее, чувствуя, как им овладевает желание и понимая, что им нельзя этого делать. Он со вздохом отсел от нее.       — Гэн, милый, чего же ты?       — Нельзя так, Элли. Мы ведь не поженились.       — Но ты ведь женишься на мне?       — Конечно! — горячо воскликнул он, схватив ее за запястья. — Как ты можешь думать, что я возьму в жены другую? Или ты выбрала кого-то иного?       — Нет, глупый, — она освободила свои руки и погладила его по щеке. — Я просто…просто я подумала, раз уж ты желаешь меня, да и я тебя… для чего нам сдерживаться, ведь ты женишься на мне?       — Я просто не хотел тебя обесчестить, — Гэн виновато опустил голову.       — Это останется только между нами. Никто не будет проверять.       Молодой Каен смутился и не знал, что ответить.        — Я люблю тебя, Гэн Джэд Каен. Я хочу быть с тобой до конца.       А вот этот аргумент на него подействовал, хотя он все еще был смущен, и краска залила ему лицо.       — Я тоже тебя люблю, — ответил он. — Люблю больше жизни, поэтому…       Эйлин не дала ему договорить — взяла его за лицо и припала к его губам. Целуя ее в ответ, Гэн почувствовал, что ему тесно в штанах. Страсть и желание медленно разгорались в нем, как пламя в камине, в который подбрасывают дров. Этот огонь лишил и его, и Эйлин способности ясно соображать: ведь она предложила ему идти до конца, будучи уже распаленная и возбужденная донельзя. Они оба чувствовали то, что чувствует травящийся опиумом — вкусив однажды, ощутили неизмеримое наслаждение, и уже не хотели его прекращать. Их любовь была похожа на распускавшийся на протяжении всей их жизни цветок, а страсть походила на закипание воды в кастрюле на огне. Ощущая, как кровь прилила к низу живота, да так, что ему стало немного больно, Гэн неуверенно протянул руку и погладил Эйлин по упругой груди. Затем в него словно что-то вселилось: в нем проснулась решимость, подобная буре — ему хотелось разорвать платье на Элли и страстно отлюбить ее, но от первого он все же удержался. Лихорадочно дрожащими пальцами он развязал шнуровку, после чего слегка расслабил ее и потянул вниз, обнажая грудь. Гэна слегка трясло от плохо сдерживаемого вожделения, и он сорвал висевшее на двери покрывало, которым они накрывали лошадь от дождя, если она стояла на улице, швырнул его на сено и указал на него пальцем, а сам принялся быстро расстегивать пуговицы на своей рубашке. Эйлин поняла его без слов: она расстелила покрывало и раскинулась на нем, ожидая, когда он торопливо избавится от рубашки и расстегнет брюки.       Отшвырнув в сторону рубаху, Гэн навис над любимой и жадно впился в ее губы, лаская руками ей грудь. На миг он остановился и замер, оторвавшись от нее и приподняв голову. В его застывших глазах загорелся лихорадочный блеск. Губы рас-тянулись в широкой, слегка коварной улыбке. Он слегка покачал головой и вдруг опустился ниже и зашуршал юбками.       — Гэн! — воскликнула Эйлин, когда почувствовала его губы и язык там, где ощущала жар и влагу сильнее всего. Он действовал, словно по наитию. Ее стоны и то, как она сжимала коленями его голову, давали ему подсказку, и он то ласкал ее нежнее, то наоборот, покусывал. Отстранился он лишь когда по ее телу прокатилась волна дрожи, и Эйлин сжала его голову так, что он на миг испугался, что она раздавит ему череп. Снова зашуршав ее юбкой, он поднялся, снял одежду с нее и с себя и навалился на нее. Все для них слилось воедино; близость гибкого тела, горячее дыхание в шею, ноги, скрещенные за спиной, ногти, царапающие спину, стоны и выдохи, рычание… Черные волосы Эйлин смешались с соломой, а косички Гэна щекотали ей лицо при его движениях. Но все неудобства, включая покалывание жесткого сена и боль от проникновения, отступили на второй план. Главным для нее было то, что она наконец с любимым, а все остальное было неважным. Покрывало под ней окрасилось красным, но они не остановились до тех пор, пока молодой Каен не задрожал, ощутив накатившее на него наслаждение. Он даже вскрикнул, а Эйлин застонала, сильнее обхватив руками его шею. Минутой позже, отдышавшись, он слез с нее и устало перекатился на бок. Она тоже тяжело дышала. Гэн обнял Эйлин за плечи, и она прильнула к нему, устроившись на окровавленном покрывале. Они полежали так какое-то время, восстанавливая силы, потом доели остатки хлеба и запили его водой, после чего, даже не одеваясь, завалились спать на этой подстилке, укутавшись ее краем и верхней одеждой.       Они еще спали, когда вернулся Вольфганг и увидел их, лежавших в обнимку и держащихся за руки. Он решил не будить их и не тревожить. Молча, стараясь не шуметь, завел лошадь, всыпал ей овса, налил воды и ушел.       Гэн тогда чувствовал себя донельзя счастливым, чувствуя тепло своей возлюбленной и засыпая рядом с ней. Он лежал, погруженный в дремоту, и улыбался, довольный, как кот, который знатно поохотился на мышей и наелся. Эйлин тоже спала, умиротворенная, от того, что с ней рядом мужчина, которого она любит, и который любит ее.       Они проспали так до утра, слыша сквозь сон тихое всхрапывание лошади, шуршание мышей и собственное дыхание. Они лежали не в императорской палате на пуховой кровати, не были ни баронами, ни королями. Они были двумя влюбленными, самыми счастливыми на свете.