Всадник

XIX

      После этого Гэн Каен заболел. Тяжело заболел — он весь посерел, осунулся, глаза у него воспалились. Он лежал и бредил под лихорадкой. Он не ел, не пил и почти не спал — только проваливался в забытье, где его мучили кошмары, и снова просыпался.       Воспаленные от слез глаза у него был полуприкрыты и сильно болели. Гэн был в таком состоянии, что не мог ни встать и что-либо делать, ни спать.       За ним ухаживала служанка Мари, та самая, что ухаживала за Эйлин, когда отсутствовал Вольфганг и та самая, что фактически вывела Гэна на сцену. Она вытирала ему лоб и приносила воды и немного еды, но Каен не принимал питье и пищу. Он только лежал и тяжело дышал, и на лбу у него проступала испарина, которую старушка вытирала полотенцем. Она приходила к нему каждый день, по два раза, в тщетной надежде, что Гэн наконец поест или выпьет воды. Но он этого не делал.       За эти пять дней он сильно похудел и осунулся, и напоминал теперь мумию — сухой, костлявый, серый и безжизненный. Почти безжизненный.       — Он будет жить? Он поправится? — еле слышно спросила она, после того, как доктор посетил Гэна и осмотрел его. Он и Мари стояли за дверью и разговаривали. Служанка в волнении сминала в руках белый носовой платок.       — Будем честными, — доктор опустил голову и слегка мотнул ею, после чего выпрямился и посмотрел Мари в глаза: — Мари, он умирает. Он не выживет. Он будет медленно угасать так еще несколько дней, до тех пор, пока, наконец, не умрет.       Проводив лекаря, Мари долго плакала, после чего вернулась к Гэну и погладила его по мокрым от пота волосам:       — Бедный молодой хозяин. Бедный маленький хозяин умрет.       Каен все еще слышал ее слова, но уже не воспринимал. Он погрузился в один из своих кошмарных снов.       Ему снились яблоки, высыпавшиеся из корзины, снились обрубки братьев и убитые родители, снилась голова Эйлин, которую он примотал к ее телу куском рубашки. Сначала его мучили воспоминания. Потом стали мучить образы. Чаще всего являлась мать с братьями. Эйлин регулярно приходила к нему и шептала: «Я так любила тебя, так любила! И ты меня любил! Вспомни, как ты меня любил!». Погибшие его родные и близкие, которых он любил, вопрошали одно:       — Почему ты дал нам умереть? Как ты мог дать нам умереть? Почему ты стоял и смотрел, как мы умираем, почему ты ничего не сделал?!       Иногда они начинали кричать и кидаться на него, и тогда Гэн падал на колени, молил о прощении, плакал и говорил, что он и не мог ничего сделать.       На шестой день всех его мучений ему неожиданно явился отец. Не Вольфганг, которого он видел вместо него, а Джэд Каен. Он был будто соткан из дыма, и в животе у него торчал серебряный кончик штыка. Все его тело, да и лицо тоже, было в этих серых пятнах, и Гэн понял, что это кровь.       — Сын мой! — заговорил кузнец. — Я разочарован тобой. Я знаю, что ты уже и забыл меня, но ты не должен был забывать, кто ты такой!       — Я теперь никто, — прошептал Гэн.       — Нет, сын мой! Загляни в свою душу! Погляди в свои глаза! Ты не тот, кем ты всю жизнь себя считал! Вспомни, кто ты такой!       — Я простой скрипач, — еле слышно произнес Каен. — Я был им когда-то…       — Ты был кошмаром! Кошмаром! Настоящим кошмаром! — Рядом с отцом появилась и Анна, у которой отсутствовала голова. Она воздела руки к небу и принялась кружиться и шептать: — Ты всегда был кошмаром, Гэн! Все, абсолютно все тебя боялись!       — Братик, ты же отомстишь за нас? — вперед выступил Ганс. Питер вышел рядом с ним. Все они были словно из облаков. Питер тихонько плакал. — Братик, разве мы зря умерли? Ты сделаешь, чтобы оказалось, что мы не зря погибли, верно?       — Ты понял, кто ты такой? — снова заговорил Джэд.       Вперед вышел Вольфганг:       — Ты никакой не скрипач.       — Ты — кошмар, — кивнул Джэд.       — Придет черный вихрь, что будет сметать все на своем пути, и люди будут бежать и дрожать от того, кого сами же породили, — зловеще прошипела Анна. Так как у нее не было головы, смотреть, как она произносит слова, было странно и жутко — просто звук идет, и все. А откуда — непонятно.       От ужасного зрелища Гэна отвлекла еще одна выступившая из тьмы призрачная фигура.       Это была Эйлин. Она поставила свою отсеченную голову на меч, который держала на вытянутых руках. Это был тот самый клинок, что лишил ее головы. Отсекатель. Ее побитая голова в кровоподтеках медленно открыла глаза и заговорила с Каеном:       — Скажи, Гэн, ты любил меня?       — Да, — дрожа, кивнул он.       — Сильно любил?       Он замолчал, скорчившись на земле перед ними и заплакав.       — Скажи мне, Гэн, как сильно ты меня любил. Тебе было плохо, когда я умерла? Что ты теперь чувствуешь?       — Ты обещала быть рядом, а тебя нет, — только и смог выдавить он сквозь рыдания и вой.       — Раз тебе больно, так восстань! Восстань против своей боли! — Его невеста подняла руки с мечом и стоявшей на нем головой. — Восстань, мой мрачный мститель! Восстань! Подними свой меч! Сядь на огромного черного коня, обратись в темный вихрь! Хватит стоять на коленях! Хватит уже с нас боли!       Смаргивая слезы и плохо понимая, что делает, Гэн медленно поднялся с колен, на которых стоял перед своей умершей семьей. Он сначала встал на одну ногу, а потом поднялся на обе и медленно поднял голову. Сначала подбородок его касался груди, но потом вздымался все выше и выше, и наконец он гордо вздернул нос. Он вспоминал давящее прошлое, боль, которой ему не с кем было поделиться, и думал: А кто сделал все это ему? Кто убил его семью? Кто проклял его? Кто лишил его всего, чем он дорожил и что любил? Кто отнял у него его любовь? Все это сделали обычные люди, такие же, как и он сам, вот только вообще не похожие на него, и потому воспылавшие к нему ненавистью, хотя он не делал им ничего плохого. От осознания этого выражение его лица тоже изменилось — из заплаканного и испуганного оно превратилось в нахмуренное и гордое, полное решимости.       — Скажи мне, Гэн Каен, что ты теперь собираешься делать?       — Отомстить, — еле слышно прошипел он, а потом синие глаза его наполнились яростью, и он сказал громче: — Я хочу отомстить. Я стану сильным, и Вангер, злодей, заплатит. — последние слова он уже прорычал: — Я отомщу тебе, враг, за мою любовь, которую ты погубил!       Эйлин надела свою голову на полагающееся ей от природы место и протянула ему окровавленный Отсекатель.       — Теперь ты понял, кто ты такой?       — Да. — Гэн потянулся к нему.       Тени вокруг закружились, юношу затрясло и он проснулся.       Отдышавшись, Каен слегка приподнялся с кровати.       — Мари! — позвал он сначала слабо, но потом гаркнул: — Мари!       Ему хотелось пить — горло ужасно пересохло, поэтому он и звал служанку. Гэн покричал еще какое-то время, но потом решил, что она отвлеклась на что-то и не слышит его, или занимается своими делами где-нибудь во дворе.       Он только потом узнал, что в тот день ее еще утром задавили лошадью.       Как бы то ни было, Каен решил вставать. Он медленно сел. Спина, иссеченная, горела огнем. Раскалывалась голова, щипало глаз. Гэн протянул руку и ткнул пальцем в разрезанную бровь. Кровь уже запеклась на ране, прочертившей на лбу и веке Каена бороздку. Он послюнявил палец, легонько потрогал рану, отозвавшуюся болью, и поднес к губам. Ощутив солоноватый терпкий вкус, Гэн сплюнул. Потом он ощупал себя, пытаясь понять, есть ли части его тела, которые у него не болели. Оказалось, что нет. Он был несказанно удивлен тому, что ему не выбили зубов и не сломали носа. Но несмотря на боль, он понимал, что надо вставать. С трудом он поднялся на ужасно болевшие ноги, которые сначала у него подкосились, и он не рухнул только потому, что вовремя ухватился за спинку кровати. Руки тоже пронзило болью, но Гэн устоял.       Шатаясь, словно портовый пропойца, юноша побрел к двери. На полпути он особенно сильно пошатнулся, ноги у него заплелись, он рухнул боком на книжный шкаф, который тоже зашатался в ответ, угрожая рухнуть на Каена и похоронить его под собой. С полок упало несколько книг — их тогда было гораздо больше, чем в предыдущих веках, книги были доступнее, поэтому Каен, страстно любивший читать, не упускал ни одного экземпляра по темам, которые были ему интересны.       Книга, упавшая с самой верхней полки, ударила его по голове и раскрылась на том развороте, где была иллюстрация с наездником.       Это была та самая книга, которую ему когда-то подарили, в далеком детстве.       Когда была еще жива его мама.       Он эту книгу так и не прочитал — почему-то было не до нее. Но сейчас, казалось, самое время.       Гэн взял книгу, и, усевшись на корточки, разложил у себя на коленях. Дрожащей рукой он погладил страничку с иллюстрацией.       — Всадник, — прошептал он и нервно рассмеялся. — Снова всадник, да!       Немного погодя он вспомнил слова лавочника, который подарил ему книгу.       «Быть может, ты сам захочешь стать кавалеристом! Будешь настоящим всадником!».       Гэн сначала тупо смотрел на картинку, где мужчина скакал верхом на черном коне, размахивая мечом, а потом вдруг раскатисто расхохотался.       — Всадник! — твердил он и смеялся. — Всадник! Ха-ха-ха! Всадник!       Потом он перестал хохотать, выражение лица у него снова сменилось на отсутствующее, только на этот раз с некой примесью удивления.       — Черный вихрь, — прошептал он, а потом нервно хмыкнул. — Черный вихрь — это всадник. Значит… — он заговорил уже по-другому, и голос его звучал угрожающе и низко, но тем не менее, в нем присутствовали какие-то нотки изумления. — Мне, выходит, было предначертано… Самой судьбой было решено… что я стану всадником… не простым всадником, а самым кошмарным… — Каен приоткрыл рот, выпучил глаза и чуть выпятил нижнюю губу, отчего у него сделался ужасный, немного глупый и безумный вид. Он медленно поднялся. Синие глаза были наполнены какой-то смесью апатии и решимости, разбавленными щепоткой злости. Он сунул книгу за пазуху и пошел во двор. Шаги его, хоть и давались с огромным трудом, были уже гораздо тверже и решительнее.       Когда Гэн приблизился к конюшне, Сорвиголова почуял его и громко заржал, приветствуя хозяина, которого давно не видел. Каен навалился на засов и с трудом отодвинул его — он был очень слаб после болезни.       На ходу подобрав седло и сгибаясь от его тяжести, Гэн, шатаясь, подошел к стойлу, где Сорвиголова в нетерпении переступал с ноги на ногу, ржал и мотал головой, требуя свободы и бешеной скачки. Каен кинул седло на пол, вывел лошадь, оседлал ее, одел уздечку, с трудом взобрался в седло, и с громким: «Ха!» погнал коня.       Он какое-то время проскакал галопом, потом перешел на рысь, дальше поехал шагом. Скачка отвлекала его от раздумий. Он сам не знал, куда едет. Ему хотелось побыть одному, поразмышлять, решить, что теперь делать и как ему дальше быть.       Для начала Гэн решил заехать на кладбище и поискать могилу Эйлин.       Когда эта мысль взбрела ему в голову, он помчался галопом, уверенный, решительный. Косички его, как и разорванная одежда, беспорядочно развевались на ветру. Глаза у него горели холодным расчетом, замаскировавшим боль, причем не физическую, а душевную, которая была куда сильнее следов от побоев, что оставила на нем стража. Жуткое зрелище — избитый, изорванный безумец, летящий в опор на черном коне. От него шарахались люди, с визгом бросались в стороны, то ли боясь угодить под копыта коня, то ли боясь всадника. Пару раз наездник скалился, рычал и щелкал зубами в сторону тех, кто по каким-то причинам застывал, остановившись возле него или перед ним, и люди, крестясь или вскрикивая, бежали от него.       Каен приблизился к кладбищу, остановился и спешился. Он не стал заходить на территорию погоста, прилежащую к церкви. Он прекрасно знал, что казненных, как и самоубийц, хоронили за оградой, не ставя над могилами крестов. Сначала он подумал, что нужно бы спросить у могильщика, где закопали недавно обезглавленную девушку, но потом в голову к нему закралась угрюмая мысль, что не нужна ему ничья помощь, что он сам справится.       Гэн брел между холмиками могил, стараясь не наступать на них — он верил, что мертвые обидятся, если топтать могилу. Его вела интуиция — он уверенно шел, будто знал дорогу. Ноги сами вывели его к небольшому холмику — он вроде как осознавал, куда идет, и в то же время подчинялся какому-то наитию. Холмик, на который он наткнулся, имел вместо надгробия или креста вонзенный в кучу земли меч.       Тот самый. Отсекатель.       Казненным, как и самоубийцам, не метят могилы.       Но в этот раз будто кто-то сыграл злую шутку над несчастным Гэном.*       Тот, увидев Отсекатель, сразу все понял. Он упал на колени, тяжело дыша. Крылья его носа трепетали от плохо скрываемого гнева.       — Как они могли! — простонал он, скалясь и завывая. — Как совести хватило!       Он вспомнил то утро, спрятал лицо в своих ладонях и зарыдал, осознав трагедию до конца.       До него будто только сейчас дошло, что Эйлин больше нет — он никогда больше ее не увидит, никогда не обнимет. Никогда не погладит по животику в ожидании ребенка.       Никогда он больше не будет счастлив.       И кто лишил его всего этого, кто? И, главное, за что?       Гэну словно вонзился осколок в грудь, он раскрыл рот в беззвучном крике, давясь слезами и периодически кусая до крови губы.       — Кто я такой? — забормотал он, опустив голову и сложив руки на груди. Он решил помолиться. — Упокой, Господи, ее душу… Дай ей покою… Пусть ей там будет лучше, чем здесь… Прости меня, Господи, но я не могу иначе! Что мне делать? Я уже не тот, кем был. Господи, прости!       Он бормотал еще что-то, зажмурившись и иногда роняя слезы.       — Я должен подумать, — сказал Гэн, поднимаясь. Он развернулся и пошел было прочь, бормоча молитвы с просьбами даровать Эйлин прощение и покой, но вдруг какая-то незримая сила властной рукой остановила его и развернула.       Доброго и милого Каена в тот миг вытеснил зачаток некой сущности — злой, жестокий, жаждущий мести. Чудовище со сверкнувшими синевой застывшими глазами.       Это был еще не сам Он, но его зародыш.       Это был еще только росточек, зачаток Всадника.       Именно этот зачаток Всадника побудил Гэна с внезапно перекосившимся от ярости лицом резко развернуться, подойти к могиле Эйлин и выдернуть меч. Повинуясь неведомому порыву, Каен чмокнул два пальца и махнул ими в сторону могилы невесты, как бы посылая ей подобие воздушного поцелуя. Стремительной, невзирая на боль во всем теле, походкой Гэн вышел с территории кладбища, вскочил на коня и помчался прочь.       Ему нужно было подумать, побыть одному.       Он искал место, где он мог это сделать.       Гэн скакал по берегу Фульды, когда вдруг заметил в воде каменный выступ, на который вполне могла встать и лошадь; выступ представлял собой небольшой, крохотный островок, одна из скал которого возвышалась над всеми остальными и напоминала маленький пьедестал. Каен с характерным криком направил лошадь прямо в воду. Сорвиголова заржал и бросился в пену Фульды. Гэн сидел в седле, но вода быстро намочила его сапоги и брюки, когда лошадь поплыла, качая головой — вода достала ему до колена.       Лошадь выбралась на островок и отряхнулась. Каен спешился и оставил коня, а сам взобрался на островок. Он закрыл глаза, оперся на меч и предался раздумьям, чувствуя, как ветер с реки треплет его волосы и рваную одежду.       Он смежил веки, одно из которых было рассеченным, но перед глазами у него вставали образы. То холодный январь 1750го — он бежит, взрывая снег и утопая в нем, прижимает к себе отрубленную голову матери. То умирающий от болезни Вольфганг… Но эти воспоминания быстро ушли — их сменили более тяжелые, более страшные. Крики: «Ты урод, Гэнни!», «Будь ты проклят, скрипач дьявола!», «Смерть бесовке, что спуталась с проклятым скрипачом!».       И картины.       Снег.       Кровь.       Отрубленная голова.       Он роет мерзлую землю ногтями, под которые забивается грязь и которые ломаются и кровоточат.       Красные яблоки на белом.       «Эйлин Циммерман… казнить… через отсечение головы!», — вопит глашатай, качая головой, отчего синее перо на его шляпе трясется и мотается из стороны в сторону.       Опять красные яблоки.       Огонь, запах жженого сена.       Кроваво-красные яблоки.       Змееглавый меч.       Эйлин, пойдем домой!       Эйлин домой нейдет. Эйлин лежит у него на руках, безжизненная.       Опять эти яблоки, опять снег, опять змееглавый Отсекатель. Потом появляется кружащая, как коршун над добычей, Невада в протухшем доме в истлевшем платье над своим котлом.       Ты — черный вихрь, что сметает все на своем пути.       Белые тени в серебряной крови.       Ты — кошмар.       Ты — адский всадник.       Вспомни, кто ты такой!       — Кто же я такой? — заговорил Гэн, не открывая глаз и вдыхая запах речной воды, тины и рыбы. — Кто я такой?       Снова образы: яблоки, истлевшая фата, отрубленные головы, кровь, опять яблоки, Невада, меч — Отсекатель, крики и обзывательства в его сторону, среди которых помимо «Урода» и «Скрипача дьявольского» затесался «Всадник».       — Господи, — Каен не выдержал, заплакал и упал на колени, сорвав с груди распятие. — Что мне делать? Должен ли я простить все, что со мной сделали? Смогу ли простить? Справлюсь ли? Господи, помоги мне! Дай мне знак! Кто же я, наконец, такой?       Он целовал и целовал деревянный крест, плакал и молился, просил, чтобы Бог дал ему знак.       Одной рукой он опирался на меч, глаза у него были закрыты, и тот, что был рассечен, начало щипать, и он стоял так на коленях, чувствуя кожей холодные камни, и целовал распятие.       Гэн и сам не знал, сколько времени так простоял — он плакал и трясся, молился, закрывал глаза и снова видел образы. Его руки, онемевшие от страха, и так с трудом удерживали пляшущий в пальцах крест, а он еще и перебирал деревянные бусины, нанизанные на нить, периодически целовал распятие, поэтому было неудивительно, что порыв ветра, что был чуть сильнее, вырвал крест из рук Каена, покрутил, играя, и опустил в темные мутные воды Фульды.       — Нет! — закричал Гэн, беспомощно протягивая руку — распятие, ведомое течением, быстро уплывало прочь от него. — Нет! Нет! — он закусил губу, чтобы не заплакать, и тут в голову ему пришла мысль, которая начисто отбила у него желание снова разрыдаться.       — Может, это и был знак, посланный мне свыше? — Гэн все еще стоял на коленях, склонив голову в подчинении, но в его глазах снова начал пробуждаться… Он, тот самый, которого все боятся, а вслед за Ним в сердце Каена поселился гнев. — Значит ли это, что ты отказываешься от меня, Иисусе? Значит ли, что я тебе больше не нужен? — неожиданно для самого себя зло сказал Гэн. — Значит, ты сам решил для меня, кто я такой?       Ему хотелось крикнуть: «Ну и катись, Иисус, раз уж ты оставил меня!», но он сдержался. Вместо гневных воплей он снова закрыл глаза. Образы набежали на него, как лошади на водопой.       Яблоки, Отсекатель, оскорбления и проклятия в его адрес, погибшая мать, а с ней отец и братья, которых, впрочем, затмила Эйлин, лежавшая у него на руках.       «Ты — черный вихрь».       «Ты — всадник».       «Когда-нибудь ты станешь настоящим кавалеристом».       «Ты — настоящий кошмар».       Тяжело дыша, Гэн, не поднимая головы и не открывая глаз, медленно поднялся с колен, все еще опираясь на меч. Он постепенно открыл глаза, в которых тогда поселился тот самый известный впоследствии всем огонек холодной ненависти. Это была не вспышка раздражения или злости, а долгая, пожирающая, разумная ненависть.       — Теперь я знаю, кто я такой.       Он набрал побольше воздуха в грудь, с наслаждением ощущая, как ветер треплет его волосы, как играет с изорванной в лохмотья его одеждой, и выкрикнул, громко, насколько хватало легких:       — ВАГНЕР! ВРАГ! ВРАГ! — он выдержал паузу, а потом заорал опять. — Я ОТОМЩУ ТЕБЕ, ВРАГ! Я — ТВОЙ КОШМАР! Я ВООБЩЕ НАСТОЯЩИЙ КОШМАР! — он замолчал, вдыхая воздуха в грудь, но так и не крикнул, то, что хотел прокричать больше всего: «Ужасный всадник я!».       Да и важнее тогда был не его крик, а то, что он чувствовал, что он осознал.       В тот день отколовшаяся в момент смерти Эйлин частица его души полностью овладела им — захватила его разум, его сознание, его сердце.       В тот день умер Гэн Джэд Каен, любящий жених и отец, талантливый скрипач, да и просто добрый и чистый душой человек, и родился Всадник — чудовище, изгнанник.