Всадник

II

      Накануне этого визита в приемную войск у Гэна Каена выдался тяжелый день. Мы оставили Всадника с того момента, как он принял решение отомстить Вагнеру за смерть Эйлин Циммерман, которая могла бы стать леди Каен и принести ему ребенка, и сейчас пора вернуться к нему. Давайте посмотрим на него — уже исполненный решимости он вскочил в седло и помчался галопом к себе домой. В васильковых глазах Всадника поселилась ненависть, смешанная с болью и жаждой мщения.       Он вернулся, и его ненависть временно сменила нахлестнувшая волной тоска, грусть, горечь от утраты любимой. Он прошелся по опустевшему дому, думая о том, как бы им было хорошо здесь втроем — ему, Эйлин, и ребенку, которому было не суждено появиться на свет. Гэн побродил по комнатам, гладя вещи, которые принадлежали его возлюбленной и со дня ее смерти так и стояли на своих местах, нетронутые, и собирали пыль. Он спустился в подвал, взял бутылку вина, но не сразу смог откупорить ее: штопора на месте не было, зубам пробка не поддавалась, и Гэн, опасаясь сломать себе зубы или вообще вывихнуть челюсть, взял нож и одним ударом отбил горлышко бутылки. Ее саму он, внезапно разозлившись, швырнул на пол, будто бутылка в чем провинилась, и темное стекло разбилось вдребезги, а само вино звездочкой расплескалось на полу, а потом потекло, словно струйки крови. Каен оскалился и зарычал, сам не осознавая, почему сердится. Всадник, прежде, чем разбить бутылку, налил себе вина в бокал — только один бокал, и с этим бокалом вернулся в их с Эйлин спальню. По пути он только пару раз приложился к фужеру и пригубил напиток. Гэн походил по спальне туда-сюда, поглаживая корешки книг, проводя пальцами по поверхности стола, теребя уголок лоскутного одеяла, которым они с Эйлин укрывались, когда занимались любовью или спали в обнимку. Его гуляния по комнате сопровождались глотками вина. Потом он поставил бокал на тумбочку, уселся на кровать, спрятал лицо в ладонях и беззвучно зарыдал, осознавая, как пусто и одиноко у него в душе. Наплакавшись, Каен откинулся спиной на постель и тяжело вздохнул.       — Спасибо, отец, — тихо сказал он, закрыв глаза. — И тебе, Эйлин, тоже спасибо. Если бы не вы, я никогда не понял бы, кто я такой.       Он вынул из-за пазухи книжку о кавалеристе, открыл ее на первой странице и держа книгу одной вытянутой рукой, принялся читать первые главы.       — «Он был неистов в бою», — губы Каена шевелились, когда он шептал вслух строчки, вычитанные из книги. — «Он был везде, где начиналась битва…»       Гэн прочитал еще несколько глав и сунул книгу за пазуху. Рассказ о кавалеристе окончательно подогрел его решение стать сильным, жестоким и беспощадным воином, чтобы отомстить за все — за свою поруганную честь, за отнятую у него невесту, которую он уже величал женой, хотя он даже не успел попросить ее руки, и за своего сына или дочь, что никогда не увидит белый свет. Он решил, что заступит на службу в армию, и другого пути у него нет.       Пути назад у него тоже нет.       А это значит, он должен забыть прошлое, отринуть, похоронить. Он должен навсегда уничтожить себя таким, каким он был прежде. Ведь он уже дал жизнь Всаднику, а значит, другого пути нет и не будет.       Он должен забыть прошлое.       Да, да, забыть, уничтожить.       И оставить только одно — воспоминания о ребенке, которого он хотел воспитать и вырастить. Об огне, пожирающем солому. О мече Отсекателе. О красных яблоках. И о центре всего этого — о женщине, чьи волосы навсегда останутся цвета воронова крыла.       У него нет другого пути назад.       Теперь он — Всадник. А у Всадника другая дорога.       Гэн сел на краешек постели и задумался. Даже нет, не задумался — прислушался к своему сердцу, к своим чувствам. Что он чувствует? Тоску по любимой, сжимавшую ему сердце стальными оковами. Он понимает, что никто уже в этой жизни не полюбит его, и никого уже не полюбит он. Он сам не знал, что Эйлин находила в нем, но зато прекрасно знал, что любил в ней, не осознавая того в те дни, когда она еще была жива.       Он любил Эйлин за то, что она умела видеть в людях хорошее, даже если они сами в себе этого не видели. Она была для него не просто любовью, не просто желанной женщиной — она была тем, что давало ему силы жить дальше.       А теперь у него все это отняли. Боль полоснула Каена где-то в груди, внутри, когда он вспомнил минуты, в которых он и Эйлин были рядом. Он задохнулся от этого щемящего ощущения и закусил губу, стараясь сдержать слезы.       Хватит, хватит плакать. Слезами он себе не поможет. Слезами он ничего не изменит, он так решил. Что он может сделать в этой ситуации?       Он может отомстить, он это уже давно понял. Отомстить, чтобы Эйлин погибла не зря. Это все, что ему остается. Это все, ради чего был рожден Всадник.       А Всаднику не пристало сидеть дома сложа руки. Всадник пойдет в армию, пойдет, да!       Но сначала он должен оставить свое прошлое позади, оставить доброго и милого Гэна Каена. Того самого, которого еще мама, и только мама когда-то звала настоящим именем — Гэндзо.       Всадник решительно поднялся с кровати. Он подошел к портрету, на котором была изображена Эйлин, и чмокнул его со словами:       — Прости, милая, я должен. Я всегда буду любить только тебя. Всю жизнь. Кроме тебя мне теперь никто не нужен. Я сыграю для тебя последний раз, хорошо? Ты так любила, когда я играл…       Гэн взял футляр со скрипкой, достал ее и заиграл.       Но в этот раз мелодия его звучала не печально и нежно, как обычно, а напряженно, агрессивно. Пляска бледных, но теперь уже перемазанных засохшей кровью пальцев и взмахи смычка рождали новую мелодию, от которой передергивало всех, кто ее слышал. Сами ноты звучали как-то недружелюбно, а струны, казалось, дрожали от плохо скрываемой ненависти.       В тот раз Каен не танцевал. Его рука со смычком двигалась теперь не нежно, а грубо, резко и угрожающе.       Если кто и проходил под его окнами в тот день, то наверняка крестился, дрожал, и, кутаясь поплотнее в свой сюртук, спешил скорее пройти мимо.       В тот день его скрипка, хоть и пела зло и обиженно, напоминая свист, который издает рассерженный конь, хлещущий себя хвостом по бокам, звучала в последний раз. Закончив играть, он отложил инструмент на стол и принялся собираться в армию.       Он взял мешок, собрал туда пару рубашек и смену нижнего белья, вышел из дома, бросил мешок, отпер сарай, с трудом вытащил оттуда бочонок с маслом, которым заправляли лампы. Потом вынес ведро и спички, после чего, сгибаясь от тяжести ведра, побрел к дому.       Гэн вошел в комнату, где спали они с Эйлин раньше, а потом он один лежал и болел. Первое, на что попал его взгляд — стол, на котором лежала его скрипка и ноты. Каен размахнулся ведром.       Плеск!       Скрипка и ноты политы маслом для зажигания свечей.       Плеск, плеск, плеск!       Он разбрызгивает масло по всей комнате. Он брызгает мало, но этого достаточно.       Ведра ему хватит на весь дом.       Облив маслом комнату, Гэн поставил ведро на порог комнаты, взял спички, чиркнул ими, зажигая, прошел вглубь комнаты и швырнул горящую спичку на стол, где лежала скрипка и ноты.       Огонь тут же занялся. Всадник минуту смотрел на то, как пламя лижет, подобно преданному псу, его музыкальный инструмент, а потом жадно вгрызается в скрипку, начинает пожирать ее, как волк рвет и заглатывает убитого им олененка. Взгляд Каена на минуту стал испуганным, обалдевшим, но потом брови его нахмурились, а в глазах загорелась странная, маниакальная решимость.       Он вышел из комнаты и продолжил поливать дом маслом и бросать зажжённые спички.       Гэн не видел, как треснуло стекло в рамке с портретом его любимой. Портрет упал на пол, где его тут же принялся поглощать жадный огонь.       Каену не было до этого никакого дела.       Маленький портрет Эйлин в рамочке горел, а Гэн продолжал бродить по дому и сжигать все, что попадалось ему на глаза. Он остановился лишь на одно мгновение, когда вошел на кухню и увидел себя в зеркале. Почему-то его взгляд в его собственном облике притянули косички, которые он сплел из специально отращенных волос на висках — одна белая от седины, другая — пока еще черная.       Он кинул взгляд на ящик, где они хранили ножи, вилки, ложки и прочие приборы. В этом же ящике лежали и ножницы, которые обычно использовались для отрезания плавников у рыбы, но иногда и для стрижки человеческих или конских волос. После каждого использования ножницы тщательно мылись — Эйлин не терпела, если волосы у нее пахли рыбой или конским потом, и ругала Гэна, если он бросал ножницы в ящик немытыми.       Одним движением Всадник оказался у ящика, рывком выдвинул его, так, что ящик вывалился полностью, и из него со звоном посыпались вилки, ложки, ножи… Гэн наклонился, подобрал ножницы и вернулся к зеркалу.       Он еще раз посмотрел на себя, набрал в грудь воздуха, словно готовясь завопить, но он не закричал, а просто шумно выдохнул, и сделал одно движение — одна из его косичек, левая, черная, оказалась между лезвиями ножниц.       Щелк-щелк.       Снова вдох и вот это движение.       Щелк.       Гэн уже запускает пальцы в волосы и теребит, взъерошивает слежавшиеся пряди на месте косичек.       Плеск-плеск. Чирк. Треск.       Это те же звуки, что раздавались, когда Каен бродил по дому, сжигая все на своем пути. Он лил масло, кидал спички, касался зажженным поленом всего, на что падал его взгляд и беспрестанно бормотал:       — Огонь!.. Гори, гори!       Затем, когда не осталось ни одной комнаты, где бы не бушевало пламя. Гэн почему-то с особой маниакальностью подпалил кровать, на которой умер Вольфганг — у него с момента смерти приемного отца остался какой-то первобытный страх перед местом, где умер человек. И этот животный, в какой-то мере благоговейный страх гнал его всегда прочь от этой комнаты. Всегда, но не теперь.       Теперь он Всадник. А Всадник не боится умерших, Всадник ничего не боится. И Всадник ходит, жжет и рушит свой дом, бормоча, что теперь его прежняя жизнь окончена и незачем ее больше беречь.       Затем он, обожжённый, с грязным, измазанным сажей лицом, подхватил меч, стоявший у входа, и вышел из горящего дома.       Гэн повернулся лицом к охваченному пламенем зданию, бросил меч рядом с мешком с вещами, воздел руки к небу, захохотал, а потом закричал:       — Гори! Гори, прежняя жизнь! Гори, страдания! Больше никто не причинит мне боли! Хватит, хватит слез и мучений! Гори, прежняя жизнь, гори вместе со своими муками!       Сощурившись, он стоял и смотрел, как дом рушится, пожираемый пламенем. Он кашлял от дыма, который ел ему глаза, вытирал лицо, измазанное сажей, отчего оставлял на своих щеках еще больше разводов, но все равно смотрел.       Каен не стал дожидаться, когда его дом полностью сгорит дотла. Он закинул мешок на плечи, взял меч, вскочил на коня, посмотрел еще какое-то время на пылающее здание холодными, злыми глазами, а потом отвернулся, опустил голову и поехал прочь, глядя на свои руки, державшие поводья.       Все. Вот теперь точно все. Мосты сожжены, и возвращаться больше некуда.       Он ведь для этого и сжег свой дом — чтобы ему некуда было вернуться. Чтобы его прежняя жизнь была окончательно перечеркнута и уничтожена.       Он больше не Гэн Каен, он Всадник, а какое уж Всаднику пристанище? Разве что казармы в армии.       Туда-то он и направлялся. Но сначала ему нужно было, чтобы его записали в войска, поэтому Каен погнал на другой конец городка, там, где находились казармы, военные полигоны, и, разумеется, приемная.       Он ехал в полной решимости, что окажется в том месте, где его научат убивать, где у него отключат доброту и жалость, где он возьмет меч и будет проливать кровь.       Он мчался галопом, и не остановился даже, когда поравнялся с колоколом, хомут которого был прибит к столбу, стоявшему на высоком холме. С помощью колокола били в набат или оповещали жителей о необходимости собраться. На полном скаку Каен ухватился за веревку, привязанную к языку колокола и с размаху дернул. Не отпуская ее, он развернул коня, который взвился на дыбы, и принялся трезвонить. Сорвиголова то вставал на задние ноги, угрожающе размахивая передними, то опускался, встряхивая головой, а Всадник на нем звонил и звонил в колокол до тех пор, пока люди не начали высыпать на улицу, кучкуясь вокруг него. Дождавшись внимания, Гэн набрал побольше воздуха в легких и рявкнул, исполненный огня, который заменил у него в жилах кровь.       — ВРАГ! — кричал Каен, размахивая мечом. — ВРАГ! Я ОТОМЩУ ТЕБЕ!       Лошадь, словно чувствуя настроение хозяина, металась под ним и всхрапывала, но не пыталась его сбросить. Скорее, она отражала состояние Всадника — ненависть, нетерпение, и… жажды схватки.       — Я ЗВОНЮ В ЭТОТ КОЛОКОЛ, — Гэн продолжал орать, горя от ненависти. — ЧТОБЫ ТЫ ЗНАЛ, ЧТО ТВОЙ ЧАС ПРИДЕТ! И КОГДА Я ПОЗВОНЮ В НЕГО ЕЩЕ РАЗ — ЗНАЧИТ, Я УЖЕ ПРИШЕЛ ЗА ТОБОЙ! Я ПРИДУ ЗА ТВОЕЙ ГОЛОВОЙ ВРАГ! ПРИДУ! Я ОТОМЩУ ТЕБЕ, ВРАГ! Я ПОЗВОНЮ В ЭТОТ КОЛОКОЛ, ОТСЛУЖУ ПО ТЕБЕ ЧЕРНУЮ МЕССУ! ДАЮ ТЕБЕ СЛОВО ВСАДНИКА, А СЛОВО ВСАДНИКА НЕРУШИМО!       Он бросил веревку и помчался дальше. Шепчущаяся толпа с воплями ринулась в разные стороны, чтобы он не задавил их конем, но он с криком двинул лошадь каблуками по бокам, и конь, заржав, прыгнул с холма, опустился на ноги, поднялся на дыбы и помчался галопом, поднимая тучи пыли.