Всадник

XX

      За прошедшие после этого несколько дней Всадник более-менее освоился в замке. Были еще места, куда он не ходил, да ему особо и не хотелось. Он облюбовал для себя два места — башня и крыша. В своей комнате он почти не сидел, читать было гораздо уютнее в башне, куда он таскался с книгами. Ему нравилось также гулять по крыше — он уже освоился и прыгал ловко, как кошка. Всадник надевал только брюки, причем те, что ему было не жалко испортить, и лазил наверху. Ну, иногда, в ветреные дни, компанию брюкам составлял плащ — воин стоял на краю крыши и заворачивался в него, чтобы его не продуло. Он любил крышу, потому что ему оттуда все было прекрасно видно, он чувствовал себя в безопасности и — слава Богу! — Алиса с шарманкой не доставала его тут. Когда он был в башне, она ныла у двери. В жаркие дни крыша нагревалась, и Всадник ложился на нее, подстелив плащ и подставив спину или пузико солнечным лучам. Грелся. Его прогулки и лежание на крыше напоминали повадки дикого кота.       Он еще иногда лежал на площадке башни, но редко и ненадолго — камни все равно не прогревались достаточно сильно, а он не хотел простудиться, поэтому его любимыми участками стали места кровли, покрытые железом, на которых он в теплые дни лежал и грелся, как аспид.       Ему было ужасно скучно: делать, кроме чтения, было особо нечего, и он стал предаваться тоске по Адлеру, которая отвлекала его ото всех его дел. Даже читая, он периодически мыслями возвращался к другу и сидел, тупо пялясь в пространство и думая о нем. В итоге перечитывал каждую строчку по несколько раз.       Всадник иногда начинал и вовсе слоняться по замку, изнывая от безделья. От нечего делать он ходил навещать Софи и Сорвиголову; первую с удовольствием слушал, а второго вычесывал, игрался с ним и бесился на поле.       Единственным событием за все это время стал приезд мастера, который натянул струны на рояле. Еле удалось его уговорить войти в Блутштайн, и делал это не сам Всадник, а слуга в черной маске — замок пользовался дурной славой, а его хозяин слыл отвратительным убийцей, что направо и налево рубит головы. Поэтому пока шла настройка, кавалерист ошивался на крыше, чтобы работник его не видел. Всаднику ужасно хотелось посмотреть, как он будет настраивать рояль, но все, что ему оставалось — метаться по крыше в нетерпении.       Наконец безделье и скука окончательно доконали кавалериста. Поездки по территории замка его не радовали, в город отправляться было незачем — его слуга ездил туда почти каждый день, и если тысячнику было что-то нужно, он просил об этом человека в черном заранее. Часто слушать Софи и разговаривать с ней он не мог — боялся расплакаться, да и музыка тогда быстро бы ему надоела. Среди книг того, что интересовало Всадника почти не было. В основном попадалась философия или еще какие-то научные труды, например, медицина. Наука, особенно философская, перестала привлекать его. Он любил переживать за героя, сочувствовать персонажам, с нетерпением ждать развязки. Этого требовало его пламенное сердце, не желающее бездействовать. Пустые размышления, особливо те, что были просто переливанием из пустого в порожнее, были ему скучны. Если уж на то пошло, рассуждать он любил сам, а не читать уже чьи-то мысли. Куда больше по душе ему было смеяться над незадачливым Дон Кихотом (а кое-где и задумываться), удивляться глупости короля Лира и недоумевать над странной для него любовью Ромео и Джульетты. Это чуть позже, в 1774-м, он презрительно пофрыкает над юным Вертером, который, по его мнению, зря потратил свою жизнь, и похотливо похихикает над мемуарами Джакомо Казановы. Все это будет немного позже, и уже в компании Адлера. Просто Всадник пока этого не знает.       Пока он знает только, что невыносимо тоскует по штабс-ефрейтору.       По этой причине после недели беспросветной скуки и тоски, смешанной с ночными неудобствами (к звериным концертам он привык, даже чудовище не тревожило его, а вот шарманка со своими кошмарными песенками про отрубание головы кавалериста его раздражала, бесила и немного пугала) Всадник решил послать за Андреасом.       Слуга в черном уехал, чтобы передать письмо Адлеру, а воин изводился, гуляя наверху.       Адлер появился ближе к вечеру, но солнце еще не село. Он приехал верхом на своей серой в яблоках кобыле (Всадник помнил ее еще с войны), и когда маленькая фигурка верхом на лошади показалась на горизонте, Всадник нырнул в чердачное окошко, протопал бегом по всем лестницам и коридорам и прямо босиком вылетел встречать друга.       Штабс–ефрейтор уже спешился и вел Золу под уздцы к створчатой двери замка — он здесь ненадолго, только чтобы забрать кавалериста. Пара томительных мгновений — обзор Всаднику закрыли рыжие волосы, а по спине проходились теплые родные руки друга.       Он влетел прямо в объятия Адлера.       — Ну, как ты тут? — спросил он, отстранившись.       Всадник неопределенно повел плечами:       — Скучно, — он улыбнулся. Андреас провел кончиками пальцев по его щеке, потом по волосам:       — Зачем же ты волосы отрезал, а? Такая красивая грива была…       Всадник поморщился и неуверенно попытался оправдаться тем, что они мешают.       — Я тебя жду, собирайся, — единственный глаз Адлера сиял теплом. Тот, что был сожжен петардой, отдавал мертвенной синевой и смотрел в никуда, но Всадника травма лучшего друга не пугала и не вызывала у него отвращения — напротив, он сочувствовал штабс-ефрейтору, поскольку прекрасно знал, что это такое, когда тебя калечат ради забавы. Иногда кавалеристу хотелось спросить, видит ли Адлер хоть чуть-чуть, или же слеп на один глаз совсем, и если глаз не зрячий, почему он тогда не носит повязку, пряча обожженную кожу? Но из чувства уважения Всадник молчал и не спрашивал, чтобы не делать Андреасу неприятно и больно.       Если уж на то пошло, он сам не считал себя красавцем. Застывшие глаза, рассеченная бровь, а помимо нее куча шрамов на теле, сточенные зубы — да, он выглядит пугающе, он это знал. Другое дело, что Адлера это абсолютно не напрягало.       — Ты не зайдешь со мной? — он с надеждой посмотрел на штабс-ефрейтора.       — Я хочу впервые осмотреть здесь у тебя все, когда приеду с ответным визитом, — офицер тепло улыбался.       — Ладно, я побежал собираться, — кавалерист погрустнел и вернулся в замок. Он поднялся в свою комнату, взял мешок, в который кинул только смену белья и пару книг, которые, он надеялся, ему не понадобятся — в обществе друга ему не будет невыносимо скучно. Он быстро переоделся, вывел лошадь из конюшни и они тронулись в путь.       Сорвиголова, увидев подругу и обрадовавшись ей, шел под седлом неспокойно: он играл, встряхивал головой, перебирал ногами, гарцуя, и иногда взбрыкивал.       — Ну, не воображай, — смеясь, Всадник похлопал его по шее.       — Как же не рисоваться перед кобылой, — отозвался Адлер, фыркая.       — Я тебя прошу, расставь их по разным стойлам, — улыбался Всадник. Вместо ответа Андреас пришпорил лошадь и полетел вперед. Кавалерист криком подогнал Сорвиголову, который, впрочем, и сам не хотел отставать, и они понеслись, ощущая, как бьется в груди сердце и хлещет ветер по ушам. Тысячник снова чувствовал себя свободным, живым, и на душе у него было легко и хорошо.       Они принципиально ехали не через город, а полями, точно так же, как Всадник отправлялся в свое маленькое путешествие за костюмом и обувью. Они наслаждались природой, быстрой скачкой, обществом друг друга. Кавалерист прижался к конской шее, чуть приподнялся в седле, чтобы не отбить зад, и летел, периодически оглядываясь на Адлера и улыбаясь.       В речку они влетели, разбрызгивая воду, переехали ее вброд и поскакали дальше, оба мокрые, но почему-то ужасно счастливые.       Семейство Адлеров проживало на берегу реки, чуть дальше от города. Здание было гораздо меньше и проще по форме, но тем не менее, выглядело куда живее и веселее, чем Блутштайн.       — Добро пожаловать в «Фуксе», — с легкой насмешкой прокомментировал штабс-ефрейтор. — Не дворец, конечно, но все ж я родился в этом доме.       Они проехали во двор, и Всадник вдоволь нагляделся на причудливое здание из красного кирпича. Оно походило на замок, только маленький и куда как более простой. Как только они въехали и спешились, слуги тут же выбежали их встречать — двое мужчин в бордовых сюртуках и белых перчатках отвели лошадей в стойла, а еще двое призывно распахнули двустворчатую дверь из вишневого дерева.       Адлер вошел через нее в просторный холл, оформленный в ало-золотых тонах. Ноги утопали в расшитом орнаментом арабском ковре, везде было ярко и светло. Это был дом, полный жизни.       Из одной из комнаты вышла высокая худощавая дама и бросилась навстречу друзьям.       — О, Анди, мой племянничек!       — Меня не было несколько минут, — он улыбнулся.       — Это же Блутштайн! Он так далеко! А хозяин — отвратительный… — седая сухая дама в фиолетовом вдруг заметила, что любимый племянничек пришел не один, а в компании двухметрового нелюдимого мужчины с застывшими глазами, словно присыпанными пеплом.       — Я хозяин Блутштайна, — прошептал Всадник так, что услышал его только Адлер.       — Это Гэн, он мой друг, — Андреас положил руку на плечо мейстера.       — Что ж ты сразу не сказал, что приедешь с другом! — дама всплеснула руками.       — Я говорил, — Андреас снисходительно посмотрел на тетушку. — Два раза.       Всадник фыркнул.       — Я пойду велю слугам готовить ужин, и пусть учитывают количество приборов еще и на герра…       — Каена, — подсказал Адлер. — Ладно, тетушка, увидимся за ужином — мне нужно многое показать Гэну.       Всадник и Андреас поднялись на второй этаж и стали ходить по коридорам. Там не было ничего необычного, просто множество одинаковых уютных комнатушек, гостиная с высоким потолком, камином и большими креслами.       — Анди! — от прогулок по коридорам их отвлек топот ног и голоса.       Наверху на лестничной площадке стояли юноша и девочка. Этаж выше располагался, как балкон, поэтому, подойдя к перилам второго можно было задрать голову и смотреть на лестницу и площадку третьего этажа. Там и стояли ребята, чуть-чуть наклонившись вниз. Парню на вид было лет семнадцать, девушке — четырнадцать. У обоих в копнах светлых волос были нити седины. Юноша и девочка могли бы выглядеть на свой возраст, если бы не сильная худоба юноши и чудовищный шрам на лице девочки. Вернее, шрамов было два и они взрезали ее кожу, сходясь на лбу и напоминая крест. Глаза у нее были пустыми, безжизненными — она была лишена зрения. Кожа возле шрама была стянутой, почти как у Адлера, только у него лицо не кривилось.       Это девочка, которой предстоит пройти путь издевательств со стороны одноклассниц, если она пойдет учиться в пансион или институт благородных девиц. Девочка, которая никогда не выйдет замуж — мужчина отлюбит ее только за деньги. Девочка, которая, если бы она могла, вставала бы каждый день возле зеркала и мысленно повторяла: уродка, страшилище, чудовище. Девочка, которая, скорее всего, будет ненавидеть себя.       Всадник это знал. Всадник это понимал. Прекрасно понимал потому, что сам из года в год испытывал то же самое — и если раньше он настолько любил людей, что прощал все выходки и грубости в его сторону, то теперь, когда Эйлин больше нет, он стал отвечать жестокостью на то, что творили с ним самим. Возможно, она сама станет такой, как он, если ее тоже будут превращать в монстра, как его. Если ее тоже изобьют шпорами, изнасилуют в задний проход и будут регулярно высмеивать и пытаться убить. И при всем при этом она будет одна. Может быть, подумалось кавалеристу, из нее вырастет какая-нибудь Всадница или еще что-то в этом роде.       Если она получит то, что получил когда-то он и если она будет совершенно одна.       — Привет, Рена, — Андреас Адлер обнял эту девочку, когда она при помощи юноши спустилась по лестнице. Затем он обнял и его: — Здравствуй, Кай. Как вы тут?       — Мы тебя ждали, Анди, — тихо сказала Рена. Кай кивнул.       — Я привел вам нового знакомого. Надеюсь, он вам понравится. Его зовут Гэн, он…       — Я Всадник из Гессен-Касселя, — спокойно поправил кавалерист.       — Можно? — Рена протянула к нему руку. Тысячник непонимающе уставился на нее.       — Дай ей руку, Гэн. Она хочет посмотреть на тебя.       Всадник дал. Неуверенно протянул ладонь, в которую тут же вцепились ловкие пальчики. Они пробежались по костяшкам его пальцев, по его ладоням, проходились по каждой ложбинке на его коже, по каждому маленькому следу от ударов или других происшествий.       — А ты красив.       — Нет, — Всадник горько усмехнулся.       Он ненавидел свою внешность. Он ненавидел свои застывшие глаза, ставшие его проклятьем. Ненавидел копну черных волос, которые когда-то так любила перебирать Эйлин, и, похоже, полюбил Адлер. Но больше всего он ненавидел шрам, рассекающий его левую бровь.       Нет, он как-то равнодушно относился к другим рубцам на своем теле, даже самым уродливым, от шпор на животе и на ногах.       Он ненавидел именно тот белый росчерк, пересекающий его бровь и задевающий веко.       Для него это было сродни пуповине, которая появилась во время рождения Всадника и во время смерти Гэна Джэда Каена. Он свято верил, что прежний Гэн внутри него умер. Он прекрасно понимал, что даже если и сможет привязаться к кому-то, (а он уже смог, но как раз-таки этого он не осознал), то полностью прежним ему невозможно стать. Война и страдания наложили на него свой отпечаток, и Всадник уже никогда не избавится от стального блеска в глазах, который бывает только у тех, кто прошел ад войны, никогда не исчезнут с его тела шрамы от его боли и страданий, и никогда не смыть ему со своих рук крови, что он пролил и прольет еще неоднократно.       А всему виной — и его боли, и его бесчинствам и убийствам на войне и в лагере — всему этому виной безымянная могилка за оградой и небольшой белый шрам, разделяющий бровь.       Поэтому ему, Всаднику, прекрасно осознающему, что никогда не искупит он своей вины и не будет ему прощенья, ненавидящему самого себя и свое существо, чуждо и непривычно было слышать, как кто-то называет его красивым.       Но еще больше удивило его то, что Рена сказала позже.       — Наклонитесь чуть-чуть, Гэн.       Он подчинился. Слепая девочка погладила его лицо — нежно, бережно, так, что он вздрогнул от неожиданности и того, насколько легким было прикосновение.       — Ты много страдал, так?       Всадник набрал воздуха в грудь и приоткрыл рот, собираясь ответить, но не стал: он просто не знал, что ему сказать. Говорить ли, что он мучился? Это покажет его жалким. Это покажет его слабость. Говорить ли, что он не страдал? Она сразу поймет, что он лжет. И Всадник промолчал. Вместо него ответил Адлер.       — Да, — тихо сказал он.       — Но ты все равно красив, вот здесь, — она ткнула его в грудь ладонью.       — Почему ты так считаешь?       — Потому что не может быть красивой душа, которая ни разу не плакала.       — Я…       — Пойдем, — она взяла его за руку. — Здесь тебя никто не будет мучить.       — Разве матушка за столом заставит доедать весь суп, — фыркнул Андреас. Все трое рассмеялись. Даже Кай, который за все время разговора не произнес ни звука.       — Ну что, сходим посмотрим дом? — обратился Андреас ко Всаднику.       — Да, пожалуй, — тот пожал плечами и улыбнулся. — Ребята, бегите играть или порисуйте.       Кай сразу развернулся и пошел, а вот Рена замялась: ей не хотелось уходить от Всадника, и она только сильнее вцепилась в его пальцы. Кай мотнул головой в сторону, показывая, что надо уходить. Рена помялась, но все же пошла за ним.       Всадник и Адлер отправились гулять по особняку вдвоем.       — Что с ними случилось? — спросил Гэн, когда обустраивался в выбранной им комнате. Апартаменты находились напротив комнаты Андреаса, и уж конечно, были хоть и меньше, чем в Блутштайне, но намного уютнее. И Всадник был абсолютно уверен, что ночью никто не будет выть, реветь, пиликать на шарманке и петь ему страшные песенки про обезглавливание. Поэтому кавалерист, почувствовавший себя намного лучше, взбивал перину и подушки пока штабс-ефрейтор совал одеяло в пододеяльник. Все эти действия сопровождались разговорами.       — Кай и Рена попали ко мне после войны, на которую я угодил еще до встречи с тобой. Я воевал недолго, но мне хватило. Эти ребята — дети войны. Кай не может говорить, потому что какие-то дьяволы вырезали ему язык, а Рену ослепили, но она все равно видит куда больше, чем мы.       — И ты их подобрал, да?       — Да, не оставлять же умирать. У Рены долго заживали глазки, я выхаживал ее. Кай оклемался быстрее. В какой-то мере я ее понимаю, — Адлер указал на свой ожог.       — Слушай, — Всадник решил воспользоваться случаем и задать давно мучивший его вопрос. — А почему ты не носишь повязку, если не видишь этим глазом?       — Мутно вижу. Иногда получается, правда, четче — перед этим глаз неделю слезится, может, месяц, гноится порой, и после этого я на какое-то время обретаю более-менее полное зрение. Но что-то давно у меня он не болел, скорее всего, я все-таки окончательно ослеп на правый глаз.       — А почему не надеваешь, когда не видишь?       — Потому что мне нечего стыдиться, Гэн. Я такой, какой я есть, и те, кому я дорог, принимают меня таким. Те, кто презирают меня за мое увечье — это просто не мои люди, они просто проходят мимо меня. Ты ведь меня не боишься?       — Нет, — Всадник мотнул головой.       — И уж конечно, ты не стыдишься меня?       — Нет.       — Значит, ты мой человек, — Адлер подошел ко Всаднику, пригладил его волосы и поцеловал в лоб, как младшего братишку.       — А ты тогда — мой? — кавалерист вцепился в его пальцы, не давая убрать руку.       — Ну конечно, — он улыбнулся. Они продолжили еще какое-то время возиться с постельным бельем, но уже молча, а потом, когда Андреас стал показывать Всаднику где взять второе одеяло, если станет холодно, куда положить мешок с немногочисленными пожитками, где взять ночное белье, куда повесить мундир и брюки. Кавалерист отвлекся от экскурсии по комнате на портрет рыжего мужчины с завитыми у висков волосами, как в старину причесывались почти все мужчины, злыми зелеными глазами и хмурым лицом, как две капли воды похожим на физиономию штабс-ефрейтора.       — Андреас, это… ты? — кавалерист взял с комода портрет, вгляделся повнимательнее, и, отметив про себя, что взгляд у мужчины слишком уж недобрый, совсем несвойственный Андреасу, добавил: — Нет, это не ты.       — Верно, не я, — Адлер взял у него из рук портрет, притянув его к себе за талию и положив руку ему на плечи. — Это Гюнтер, мой брат-близнец. Увы, он погиб, оставив после себя славу дважды предателя и детоубийцы.       — Что он сделал? — Всадник покосился на Андреаса.       — Подарил мне вот это, — Адлер указал на свой глаз.       — Ты же сказал, тебе в армии кинули петарду в лицо, — Всадник недоверчиво посмотрел на друга.       — Да, но в армию я угодил по его милости. И овдовел тоже. Впрочем, нечего его винить — своей ужасной смертью Гюнтер искупил свои тяжкие преступления, и я не держу на него зла. Потому-то его портрет и стоит здесь.       Всадник испытующе смотрел на него, не преминув отметить, что когда Адлер произносил эту фразу, сначала слегка сжал его плечо, а потом погладил.       — Если хочешь, я могу рассказать тебе, как это произошло, но для этого, думаю, будет лучше, если мы присядем или приляжем: рассказ мой будет долгим.       — Я с удовольствием послушаю, — кивнул кавалерист. — Тем более, что до ужина еще много времени, которое мы можем скоротать такой приятной беседой.       — Не могу сказать, что это красивая история и тебе доставит радость ее слушать, — Андреас грустно улыбнулся.       — Мне приятно, потому что я могу с тобой побыть, — тихо сказал Всадник. — Мне нравится тебя слушать.       Адлер смущенно улыбнулся, и они со всадником улеглись рядышком на кровати, подложив под спины подушки. Андреас взял руку Всадника в свою ладонь — ему было так проще рассказывать, чувствуя присутствие друга. И тысячнику тоже было легче — он испытывал, что ему оказывают внимание, что он не одинок. Ему приятно, что его гладят пальцами по тыльной стороне ладоней.       Всадник прикрыл глаза, готовясь слушать, а Андреас начал свой рассказ.