Всадник

XXIII

      Со дня того кошмара прошли считанные дни, которые молодому Андреасу Адлеру казались месяцами. Он не мог спокойно проводить вечера с семьей или за любимым делом — переплетными работами. Он страдал. Он переживал за Гюнтера, метался от незнания, увидит ли он когда-нибудь брата живым или тот умер и не стоит ему ждать.       Правда оказалась столь ошеломляющей, что Андреас долго не мог от нее оправиться. И, если честно, не может до сих пор — призраки прошлого не до конца отпустили его.       В один из черных дней в дом Адлера и его семьи (Андреас тогда уже жил отдельно) ввалились вооруженные констебли и солдаты.       Скрутили всех, даже малышню.       — Гюнтер Адлер! — один из констеблей, тот, что не принимал участие в общей сваре, развернул свиток и зачитал. — Вы арестованы по обвинению в убийстве девяносто девяти человек, из которых пятьдесят — дети! Вы будете преданы суду, который вынесет вам приговор о смертной казни!       Затем говоривший приблизился к Андреасу и прошипел ему на ухо:       — Я хочу, чтобы перед смертью ты хорошенько помучился, гребаный ублюдок. Я буду ходатайствовать за самый жестокий способ казни!       — Пустите меня! — взмолился Адлер. — Это не я! Это какая-то ошибка!       — Какая-то ошибка?! — взревел глашатай и с размаху пнул ногой Анди в живот, да так, что тот согнулся пополам, сплюнув кровь. — Ты убил мою дочь! — он ударил Анди наотмашь по лицу.       — Я не убивал! — возмутился Анди.       — Гюнтер Адлер! — отвернувшийся было мужчина вновь вперил в него взор ненавидящих глаз. — Хотя бы не лги! Уведите его, бросьте это чудовище в темницу! Приказ ландграфа гессенского!       Вопящего и орущего Андреаса выволокли на улицу. Ему заковали руки в кандалы и пинали при каждом шаге.       — Убийца идет! — орал глашатай, гордо вышагивающий впереди всех. — Посмотрите на этого урода! Гюнтер Адлер, тот самый убийца, который наводил ужас на всю округу! На казнь!       Толпа, что была на улице, расступилась, образовав так называемый живой коридор, и когда Анди шел по этому коридору, в него кидались тухлыми овощами и тяжелыми предметами, орали и обзывали по всякому, а кто-то даже пытался дать тумака.       — В смолу и перья его!       — Убийца!       Эти вопли сыпались на бедного Андреаса со всех сторон. Адлер находился в таком шоке, что не понимал, что вообще происходит: почему все решили, что Гюнтер тот самый маньяк, который терроризировал город? И почему его приняли за брата, не разобравшись толком? Он пытался доказать, что он не Гюн, но никто не желал его слушать.       Беднягу Анди дотащили до тюрьмы и швырнули за решетку. Он кричал и рвался, но тщетно. На утро был назначен суд, а после него, следующим днем на рассвете — казнь.       Андреас лежал на полу своей камеры и постанывал. У него не укладывалось в голове все произошедшее. Упорно не верилось в то, что Гюнтер убийца. Хотя, если вспомнить некоторые события, то все сразу становилось очевидным и ясным, но Анди все равно не верилось, что монстром, который кромсал людей на колбасный фарш, а некоторых еще и насиловал, оказался его родной брат, и более того, он теперь получит наказание вместо него.       Не нужно было быть семи пядей во лбу чтобы сложить два и два: связать даты убийств с теми днями, когда Гюнтер становился милым и спокойным. Страшная разгадка сжимала спазмом грудь и пускала ток мурашек по телу.       Как Анди, да и вся остальная семья Адлеров, могла быть настолько слепой? Почему никто не догадался связать даты убийств с поведением Гюнтера?       Накануне тот становился особенно нервным и раздражительным, а потом — на следующий день — снова приятный и добродушный молодой человек.       А кровь из глаз?       Единственной уликой против Гюнтера были следы его крови на задушенной жертве. И кровь его, вне всякого сомнения, шла из глаз. Гюнтер рыдал кровавыми слезами, ибо лопались у него сосуды в глазах, очевидно, от перевозбуждения или еще каких-то других очень сильных эмоций, которых он обычно и не проявлял. Он вымещал все на своих жертвах.       В чем перед воспитанным молодым человеком из знатного рода провинились дети, женщины и некоторые юноши?       Почему, почему, почему? Почему Гюнтер, никогда не знавший душевной боли и лишений, проведший безоблачное детство и юность, столь жестоко убивает беззащитных людей?       Деньги? Нет. Адлеры жили в достатке и ни в чем себе не отказывали. К тому же, жертвы вроде ограблены не были, по крайней мере, об этом в газетах не писали.       Месть? Ради мести достаточно было убить одного человека, который насолил вам. Двенадцатилетние девочки, юноши, которых близнецы даже не знали, определенно не делали этому чудовищу ничего плохого.       Самозащита? От кого? Опять же, от детишек? Бред.       Ревность тоже не могла быть поводом.       Четыре основных причины, по которым человек может совершить убийство, обоснованные и логичные, сюда не подходят.       Остается только одно.       Гюнтер Адлер убивал исключительно ради удовольствия. Другого мотива нет.       Осознав это, Анди разрыдался. Какая-то часть внутри него все еще отрицала, что это натворил Гюнтер — воспитанное и милое существо в светском обществе, прекрасный грамотный хладнокровный политик, уважаемый в своей сфере.       Но большая часть его сознания посылала телу импульс — содрогаться от ужаса при мысли, что всю жизнь он и его семья прожили бок о бок с настоящим маньяком, с монстром, и не смогли распознать в родном человеке настоящее чудовище. Он ведь так спокойно обсуждал с Анди статьи в газете, на каком-то этапе даже подключился к расследованию — Адлеры знали, что Гюнтер помогает констеблям в поисках убийцы, и ужасно гордились им, не зная, что тот душегуб, которого все ищут, на самом деле умело держит лицо, спокойно завтракая с ними за одним столом.       А конгресс! Вспомнить только последний конгресс, который закончился массовой смертью!       — Боже, Боже, Боже, — стонал Андреас, обняв свои колени и покачиваясь на полу камеры. — Он ведь специально пригласил их всех туда, чтобы порезать на куски, как свиней!       И СРЕДИ УБИТЫХ КОНГРЕССМЕНОВ МОГ БЫТЬ И ОН САМ!       Гюнтер хотел и его убить!       Анди стало так плохо, что он уже даже не мог рыдать. Просто прислонился к решетке и тихо выл.       А теперь ему, после того, как он узнал, что все это время злодей проживал рядом с ним все время и спокойненько разделял людей на составные части с помощью ножа, придется отдать свою жизнь за его преступления.       Андреас прорыдал полночи, а утром его уже повели на суд.       На площади, где проходило слушание, собралась огромная толпа. Анди повели в наручниках, осыпая ругательствами и ударами. Почему его не пытали, оставалось для него загадкой.       Наверное, дело было в том, что им не требовалось чистосердечное признание, вырванное силой — все равно преступник в жутких муках умрет. Они обеспечат ему такую казнь, чтобы смерть наступила медленная и мучительная. Как только Андреас сел на скамью подсудимых, он ощутил на себе взгляды, полные ненависти и жажды мести. Все здесь желали ему смерти, точнее не ему, а его брату, но вместо Гюнтера здесь сидит он!       — Гюнтер Адлер, — судья начал зачитывать обвинение и приговор. Анди слушал его не особо внимательно: краем уха он ловил пункты из бесконечного списка бесчинств, чиненных Гюнтером и дрожал, дрожал, дрожал. Он смотрел в одну точку и трясся от ужаса и стыда. Ему было ужасно стыдно за брата. Да и неизбежность гибели давила на него, лишала воли.       Из этого состояния его вырвала Марилиз, его несчастная Марилиз, которая в тот день прорывалась к нему через толпу, зажав в руке пачку бумаг.       — Вы не смеете казнить его, — Марилиз поднялась к судье. Никто не ожидал этого от нее, поэтому женщину никто не остановил. Марилиз подняла документы и постучала по ним пальцем. — Гюнтер Адлер действительно убийца, только вот вы схватили не того. Перед вами Андреас Адлер, его родной брат-близнец. Неужели вы хотите взять грех на душу и убить невинного человека?       — Любезнейшая, — к женщине подошел один из солдат и взял под локоть. — Мы не могли арестовать не того, поскольку у Андреаса Адлера в доме мы уже были и это именно он указал нам, где живет Гюнтер со своей семьей.       У Анди екнуло сердце, а внутри все похолодело так, будто ему в живот насыпали кусочки льда.       Гюнтер еще и предал его! Он выдал себя за него! И никого не волновало, что в отличие от него Анди имел семью, а убийца жил один!       — Вы схватили не того, — повторила Марилиз и потрясла документами. — Здесь сказано, что я замужем за Андреасом, а не за Гюнтером Адлером.       — Значит, говорите, он — Андреас? — прищурился судья. — А как вы можете это подтвердить, кроме ваших документов, которые на самом деле ничего не стоят?       — У Анди есть родинка на шее, — нахмурилась Марилиз. — У Гюнтера ее нет. Только так мы их и отличали.       Двое стражников схватили Андреаса под руки, а третий подошел и отдернул его воротник.       — Родинка есть, — объявил он.       — Значит, действительно Андреас Адлер, — фыркнул судья, сощурившись.       — А теперь отпустите его?       — Не сегодня, милая, — тот неприятно оскалился. — Его и девчонку заприте в темнице, казнь пока отложим, пока не… проведем некое расследование.       Солдаты вцепились в руки Марилиз, невзирая на ее крики и попытки вырваться.       — Что вам еще нужно?! — заорала она. — Почему вы хотите сунуть нас в эту вонючую дыру?!       — Видишь ли, милая, — неприятно ощерился судья. — О том, что родинка на шее у Андреаса, а не Гюнтера, знаешь только ты. Пока не появятся более весомые доказательства того, что перед нами действительно Андреас, мы не можем вас отпустить.       — Но как же наши дети?       — Ваших детей мы тоже возьмем под стражу, любезная.       Адлеров под вопли толпы увели обратно в темницу и швырнули в разные камеры.       — Лиз! — Анди тут же кинулся к прутьям решетки.       — Тишина! — стражник ударил прикладом мушкета по прутьям. — Сидеть! Сунетесь — тресну уже по пальцам и по лицу!       Андреас поник и сел у стены так, чтобы не прикасаться к решетке, но видеть жену. С той минуты он потерял счет дням. Раз в день ему и Марилиз кидали по корке заплесневелого хлеба, который и коню не дашь, и псу не кинешь. В туалет их, как и остальных преступников, выпускали один-два раза в день — если хотелось чаще, приходилось дуть в штаны, что чрезмерно веселило тюремщиков. Их череду бесконечных, как казалось Анди, часов, проходящих в страхе, однообразии и лишениях, нарушило появление офицера, при виде которого стражники и тюремщики тут же вытянулись в струнку.       — Кто здесь господа Адлеры? — строго спросил мужчина в белом накрахмаленном парике и гессенском мундире. Анди и Лиз кинулись к решеткам. Офицер, по виду лейтенант, вынул из внутреннего кармана бумагу с письмом или приказом и стал читать:       — «Вчера ночью, 6 марта 1755 года в своем поместье «Фуксе» был зверски изуродован и убит Андреас Адлер-старший и его жена Эльза, над которой было совершено надругательство. Убийство, очевидно, совершено Гюнтером Адлером, одним из их сыновей. В следствие этого Андреас Адлер-младший и его жена Марилиз освобождаются из-под стражи, с них снимаются все обвинения, но при условии, что они окажут посильную помощь следствию».       — Вы отпускаете нас? — Анди поднялся на ноги.       — Да, отпускаем, — кивнул лейтенант. — Вот только не сегодня.       — Как это? — нахмурился Андреас.       — Видишь ли, в письме не сказано, где и когда мы должны вас отпустить, зато сказано, что только при условии, если вы поможете найти Гюнтера.       — Но мы не знаем, где он может быть!       — Что ж, придется поднапрячь память. Энди, Рой, уведите их и покажите… сюрприз.       — Какой сюрприз? Что вы задумали, уроды?! — Марилиз вцепилась в решетку, пока один из солдат открывал замок на двери камеры Анди.       — Это быстро развяжет вам языки, — лейтенант неприятно улыбнулся. Когда Адлеры оказались на свободе, то тут же кинулись в объятия друг друга. Анди вцепился в Лиз и тихо плакал, покачивался, держа ее и не желая отпускать.       — Разошлись, — солдаты рывком расцепили супругов. — Пошли.       Адлеров выволокли из темницы, подгоняя тычками стволов мушкетов и пинками. Они оказались на площади, где двое солдат держали Тома и Вики — мальчика восьми лет и шестилетнюю девчонку, прислонив обоим лезвие сабли к горлу.       — Нет! — заорал Анди и рванулся, но конвоиры удержали его. — Отпустите наших детей!       — Конечно, отпустим, но только при условии, что вы скажете, где скрывается Гюнтер Адлер!       Андреас похолодел. Где прячется этот свирепый убийца, он понятия не имел. Но, похоже, власти готовы на все, чтобы найти Гюнтера и казнить, и из Андреаса и Лиз будут всеми силами выбивать информацию.       — Ну так что? Где Гюнтер Адлер?       — Я не знаю, — дрожа, отвечает Анди.       — Он может быть где угодно, — нахмурилась Лиз.       — Мы не слышали ничего о нем с тех пор, как он уничтожил всех конгрессменов и до сегодняшнего дня, — подтвердил ее муж.       — Не хотите по-хорошему? — лейтенант как-то странно вздохнул и улыбнулся. Вдруг резко разворачивается и рявкает на солдат: — Убить девчонку!       — Стойте! — не своим голосом орет Анди. — Я действительно не знаю, где Гюн! Я правда не знаю!       Но на его крики всем плевать. Все вокруг как-то замедлилось, и словно сквозь густой прозрачный кисель Анди видит, как повернутая рукоятью вверх сабля зависает над спиной Вики, напоминая змеиный клык, готовый вот-вот впиться в жертву и впрыснуть яд, а затем вонзается в тело ребенка. Вики кричит, Анди кричит, плачет и верещит Марилиз — все это будто сквозь вату. Анди видит кровь ребенка, видит, как небрежно бросили тело его дочери, видит, как вопит его сын, раздирая глотку, и кричит, кричит, не слыша собственного воя.       Марилиз через какое-то время перестает кричать и уже просто рыдает, глядя, как под маленьким тельцем растекается лужа алой жидкости и как эту самую жидкость вытирает о белые штаны солдат. А Анди все вопит, орет, слезы текут у него из глаз против его воли, но он перестает орать только когда удар ладонью наотмашь отрезвляет его, вырывает из этой густой пелены, возвращает в реальность.       Анди тяжело дышит, в груди у него рвется чудовище ненависти и жажды мести, словно тигра заточили в клетку и он теперь бьется в хлипкую дверь, готовый разорвать тех, кто дразнил его и тыкал в него копьями ради забавы долгие годы.       — Зачем вы это сделали? — рычит Анди и рвется. — Зачем? Она еще ребенок, она ни в чем не виновата!       Она не виновата, что ее дядя оказался ублюдком и выродком, кромсавшим людей направо и налево исключительно ради того, чтобы потешить собственную черную душонку! — так думает Анди, но вслух ничего этого не говорит.       — Мы предупреждали вас, герр Адлер, — холодно произносит лейтенант. — Если не хотите потерять сына, говорите, где ваш брат.       — Я уже говорил: я не знаю! Не знаю! — Андреас орет и мечется, и его награждают тумаками, чтобы он успокоился. У Лиз началась истерика, и она просто плачет не обращая внимания на солдат, которые держат ее. Плачет и периодически вскрикивает, но не рвется, а наоборот, оседает на землю.       — Значит, не хотите сотрудничать, герр Адлер?!       — Хочу! Но я ничего не знаю, правда!       — Герр Адлер! Последний шанс!       Другой солдат заносит оружие над Томасом Адлером, его маленьким лисенком, которого он любил больше всего на свете. Лисенок кричит и плачет, просит отца выдать дядюшку.       Анди бы и рад рассказать, где Гюнтер, вот только он не знает.       Томаса Адлера постигла та же участь, что и его маленькую сестренку. Он распрощался с жизнью под скорбный вой своей матери и полный ярости и протеста вопль отца.       — Что вы творите?! — орал Анди и выкручивался из мертвой хватки солдата. — Вы неповинных детей убили! -       Мы убили отпрысков человека, что состоит в родстве с убийцей, — хладнокровно отозвался кто-то из чиновников или судей — Андреас не разбирался в этой системе, кто кому подчиняется и кто это был, но сразу понял, что это был явно важный и влиятельный человек. — Мы сразу предупредили вас, герр Адлер, что будет, если вы откажетесь сотрудничать и помогать следствию.       — Я правда ничего не знаю, я его после конгресса не видел, не слышал о нем!       — Вы ведь братья, герр Адлер. Вы наверняка должны знать, где Гюнтер Адлер. Ну хотя бы предположить, верно?       — Но я не знаю, — Анди чуть не плакал. — Я понятия не имею, где он! Он может быть где угодно!       — Я теряю терпение, герр Адлер.       — Последний раз говорю — я не знаю, где мой брат!       — Вы категорически не желаете помогать следствию, а? — важный поднялся, задев стол животом, а потом гаркнул. — Убейте Марилиз Адлер!       — Убейте ее! — подхватил лейтенант. — Прирежьте сучку!       Андреас взвыл не своим голосом и стал выкручиваться, хрипеть, и ему уже даже почти удалось освободиться — он на долю секунды смог выпростать левую руку, но на него тут же с утроенными усилиями навалилась солдатня.       Марилиз потащили туда, к помосту, где считанными минутами назад расстались с жизнью ее сын и дочь. Лиз не кричала, не билась в истерике и не рвалась, как змея, которую держат за шею, а она извивается и пытается укусить. Лиз молча плакала, опустив голову, и входя на помост, обернулась на Анди и сказала одновременно громко и тихо, так, что слышал лишь один Андреас — вроде вслух, но сдавленно, и никто, кроме молодого Адлера не обратил внимания на ее слова.       — Анди, пожалуйста… — прошла какое-то время, и уже на лесенке обернулась и вскрикнула с надрывом: — Гюн должен за-платить!       А затем она умерла. Умерла, потому что ее завели на этот помост, как на почетный пьедестал, и ноги ее ступили в лужу крови ее детей, куда потом же и упало ее тело, изрубленное саблями. У Анди уже не было сил орать, выть и рваться — он просто беззвучно рыдал, раскрывая и закрывая рот в немых криках, словно лишился в тот момент дара голоса.       Дальше для Анди уже было все, как в тумане. Он плохо помнил, как его отпустили со словами: «Похоже, вы действительно не знаете, где Гюнтер. Найдите убийцу, герр Адлер, найдите, ибо помните, что у вас есть еще один брат, который может пострадать из-за вас. А мы же этого не хотим, правда? Найдите убийцу. Приведите его к нам или принесите его голову. Найдите вашего брата, герр Адлер».       С того черного дня Анди не жил уже полной жизнью — существовал. Он впал в то состояние, при котором не было для него никакой отрады — даже делом любимым, переплетом книг, занимался он с несвойственным ему равнодушием. Страсть, прежде заполнявшая его, когда он работал с книгою, угасла в нем, и смешалось все воедино — и апатичные движения иглы с нитью, и шелест страниц, и обертывание тонкой дощечки кожею, и тиснение золотых букв. Потом и вовсе подзабросил он переплетное дело — стоило ему взять бумагу и кожу, так руки у него тряслись, тело содрогалось от слез, он начинал плакать, будто в руке держал платьице Алисы, или платок Марилиз, или любимую деревянную лошадку Тома.       Андреасу не помогали ни утешения родни, ни вот это молчаливое оплакивание, ни спиртное. Пить он стал похлеще портового нищего, и через какое-то время бросил, когда осознал вдруг, увидев себя заросшего, грязного, небритого, с опухшими веками и красными глазами в зеркале. Он решил, что надо в своей жизни что-то менять, и поменял.       Первым делом он привел себя в порядок, сбрил грязную слипшуюся рыжую щетину и умылся, а потом собрал мешок и отправился в армию. Письмо с приказанием явиться по военной мобилизации давно лежало у него на столе, да Андреас и сам хотел служить. Тем более, что в душе своей он лелеял надежду, что доберется до засранца Гюнтера, не просто попортившего, а перечеркнувшего ему всю жизнь (а мог ведь и вообще отнять, и при мысли об этом Анди содрогался) и заставит заплатить за содеянное. Убивать брата Андреас не собирался, но предать справедливому суду, где негодяя казнят, было делом долга и чести.       Наступили дни армейской дрессировки, во время которых Анди было не до мрачных мыслей о Гюнтере: он вообще старался о нем не думать, но предательская память подводила его, услужливо подсовывая самые отвратительные кусочки воспоминаний и тошнотворные мысли, заставляющие сердце сжаться — мысли о том, с каким чудовищем он прожил все эти годы и сетования на то, что не распознал в родном брате монстра. Окончательно отвлекли от всяческих размышлений о Гюнтере издевательства Вальца и его любимчиков. Кому, как не Всаднику было хорошо это известно, что это такое, когда над тобой измываются и куражатся, когда калечат тебя ради того, чтобы позабавиться, посмеяться, получить удовольствие.       Именно Гюнтер был косвенно виновен в том, что во время таких вот забав Анди потерял глаз. Если бы не любимый братец, Андреас не отправился бы в армию, терпеть побои и издевки. А уж прямая вина за уродство одного из Адлеров лежит, конечно же, на Вальце и его щенках. Анди до сих пор четко помнит этот момент, когда он из завидного жениха превратился в редкостного урода, коим будет попрекать себя всю оставшуюся жизнь.       Его, потомка рода с гербом лисицы, даже не держат — он летает между такими же, как и он, рекрутами, практически не защищаясь и прикрывая лицо. Его пинают, как футбольный мяч, а стоит ему упасть, так его, после нескольких пинков в живот и по лицу, вздергивают с земли за грязный и разорванный мундирчик и снова начинают швырять. Рыжий хвостик Анди, перевязанный черной бархатной лентой, взмывает в воздух при каждом тычке Адлера, вздергивается и, дрожа, опадает, как язычок пламени. Анди старается не плакать, ощущая, как нагоняют его везде и всюду жестокие жесткие кулаки, напоминающие выстрелы, но очередной удар сапога под дых заставляет его шумно выдохнуть, сложиться пополам и все-таки заплакать от бессилия.       — Сожалею, мне пора, — произносит Вальц, вынув карманные часы и нарочито манерно щелкнув их крышкой. — Да и вам бы тоже надо идти — через пятнадцать минут отбой… Пятнадцать минут… Ну, вы же меня поняли?       Рекруты согласно закивали, заржали конями на выгоне, и едва Вальц удалился, продолжили швырять и бить Анди с новой силой, сопровождая гоготом и обзывательствами.       — Богатенький выродок!       — А если твою рыжую голову сунуть в охапку хвороста, ты огонь подожжешь?       — Лучше сразу в костер!       — Урод!       — Ты урод, Анди! Ты, рыжий, веснушчатый, в обносках своих братьев!       На самом деле Андреас понимал, что бьют его даже больше из зависти. Один из офицеров тогда похвалил его, отметил, что Анди метко стреляет, и что правый глаз у него, что называется, «прицельный». Богатеньких никто не любил. И плевать, что Адлер — живой человек, более того, натерпевшийся, настрадавшийся. Анди ненавидели, и все тут. Ничего не поделаешь.       И вот один из рекрутов, тот, что командует всей этой разбойничьей бандой, достает петарду — одну из тех, что можно было купить на базаре у арабов, когда те приплывали из-за моря со своими диковинными товарами. Он берет эту петарду и играется ей, но пока не поджигает.       — Ну что, ребята, куда мы ему ее засунем? — смеется лидер компании.       — В задницу, — хихикает один из его подпевал.       — Можно и в задницу, — соглашается главарь и рявкает своим прихехешникам: — Держите его! — а сам поджигает петарду. Анди рванулся, но рядовые удержали его. Лидер подходит к нему сзади, Адлер озирается, как связанная овца, видя приближающегося с ножом мясника, на миг замирает и рвется с новой силой. Ему удается освободиться, Анди срывается с места, но тут же падает — засранцы ловко поставили ему подножку. В тот же момент, когда тело Андреаса приземляется лицом в грязь, петарда, брошенная главарем, испугавшимся, что жертва сбежит, шлепается рядом, взрываясь.       Она должна была упасть под ноги, по замыслу лидера банды.       Должна была, но упала не туда. Если бы Анди не упал, его бы просто напугали хлопком.       Но петарда взорвалась близко, очень близко от лица Андреаса. До сих пор перед единственным теперь уже глазом у него стоит момент: вот он падает, он в полете, а петарда опережает его и взрывается, и в тот момент, когда он больно шмякнулся, взрыв опаляет ему лицо. Анди не успел ничего сообразить, как что-то, словно прикосновением пера, обожгло ему правую сторону лица, глаз дернуло, дернуло так, что он завизжал, будучи не в силах терпеть. Упав, Анди откатывается и воет, держась за пострадавшее лицо, чувствуя, как сползает у него с черепа кожа и участки плоти.       Анди не переставая хрипит и кричит, краем сознания понимая, что правый глаз уже не чувствует. Ощущает он в нем только жгучую боль. Он корчится и катается по земле, скуля и воя, и зажав рукой поврежденную часть лица, и сквозь пальцы у него текла кровь, а некоторые кусочки плоти продолжали отслаиваться. Анди вздергивают сильной рукой наверх, бьют в живот, чтобы он отнял руку, он отнимает, заходясь новой порцией хриплого рева, и рекруты, видя, что сделали, в ужасе шарахаются от него:       — Фу, урод!       — Ты глянь, ему полрожи снесло!       — Ну и морда!       — Прямо мясо жареное!       — Фу, какая гадость!       Кого-то даже стошнило, но Анди не вник, кого именно. Ему не было дела. Он почувствовал лишь, как его отпустили. Нет, не отпустили, шмякнули на землю и он, когда смог сесть наконец, оторвал от рубашки кусок и замотал глаз. Потом еще какое-то время сидел и покачивался, держась за повязку, которая быстро пропиталась кровью.       Он слабо помнил, как его, едва живого, отправили в госпиталь и как он там долго восстанавливался. Глаз ему и не пытались спасти — изначально знали, что не выйдет, пытались кожу как-нибудь зашить, заживить, чтоб у Анди не расползлось все лицо. Бедный Адлер редко пребывал в сознании: он словно выплывал из темноты, ощущая впившиеся в лицо ножи и иглы как в прямом, так и в переносном смысле. Задача врачевателей облегчалась тем, что Анди пострадал от петарды — взрыв опалил кожу, прижег рану, остановив кровоток довольно быстро. Глаз-то, наверное, и спасти было можно, вот только никто не пытался. Хотя изначально и вовсе вырезать хотели — ну а на кой он ему, мертвый такой, слепой, безжизненный? Но отчего-то не стали. Видимо, думали так же, как и в случае со Всадником: выздоровеет — хорошо, снова в строй, не выкарабкается — пристрелим. Всаднику по этой причине ноги отнимать не стали, а Анди вот глаз не вырезали. Оно и к лучшему: выздоровели оба. Гэн иногда ноги свои чувствует, а Анди после слезотечения обильного или периода, когда глаз исходил гноем и еще какой малоприятной жидкостью, видеть четче этим глазом может. Но оба они большую часть времени мучились.       Анди метался в бреду на своей истрепанной и загаженной пятнами отваров и кровью койке. Снился ему Гюнтер, который хохотал ледяным, беспощадным смехом и держал его, андин, глаз. Сказал, что Анди благодаря ему одному и жив, и глаз — малая плата за то. И что он, Гюнтер Адлер, однажды доберется до «маленького Андюшки» и когда придет пора, убьет его. Сны эти настолько изводили Андреаса, что он стенал и возился в постели, мучился и изнывал от боли и кошмарных снов. Лекари давали ему отвар, чтобы он спал спокойно и без сновидений, но это помогало через раз — ужасный братец все равно просачивался сквозь пелену, созданную лекарством в голове Адлера. С этими кошмарами все крепла его решимость поймать Гюнтера и призвать к ответу.       Только поймать, не убить.       И Анди грезил этой мыслью все то время, которое выздоравливал, часто плача и тоскуя по потерянному глазу и ощущая себя ущербным и увечным, а после поправки служил до тех пор, пока не пришла война. Его все же не отозвали, несмотря на увечье и то, что остался он теперь по милости братца уродом навеки, (Анди больше винил Гюнтера в том, что потерял глаз — ведь именно из-за поганого своего близнеца он ушел в армию), и остался он мушкетером в своем полку.       Но встретился он со своей кошмарной копией уже после войны, которая потрепала его и измотала так, что его долгое время мутило, да и кошмарные сновидения не отставали. В период бесконечной череды кровавых сражений Анди все же слышал о том, где сейчас Гюнтер. Дело в том, что на весь полк присылали несколько газет, иногда даже одну-две, и Андреас пытался первым урвать эту газету — в сводке новостей были заметки об убийствах или некрологи, и когда Анди их читал, среди этих записей регулярно находил и сведения о череде новых преступлений Гюнтера, и бесился, бесился, бесился. Он ведь не мог сорваться и отправиться ловить негодяя. Более того, впечатление у него создалось такое, что Гюнтер тоже, как и он, где-то воюет, потому как заметки подобные были в иностранных газетенках. Вопиющие преступления гремели по всем областям, где проходил этот ублюдок, оставляя кровавый след в виде изувеченных трупов, но почему-то Гюнтера никто до сих пор не изловил и не повесил, что до невозможности странно: у него была довольно яркая и запоминающаяся внешность, и как этого нахала не сцапали, оставалось загадкой. Еще до убийства конгрессменов Гюнтер обнаглел настолько, что стал убивать и средь бела дня, а тут уж совсем распустился, и ведь знает, что его ищут! При чем зарезанными или задушенными, изувеченными и обесчещенными оказывались на сей раз и свои, и вражеские солдаты, и даже мирные жители.       Анди ненавидел Гюнтера всем сердцем. Этот человек отнял сотни жизней, исковеркал, изорвал, отнял, в том числе и его собственную. И Анди мечтал заставить его заплатить.       Кай и Рена, изувеченные сироты войны, повернули вспять его черные мысли. Когда штабс-ефрейтор встретил юношу, которому ради забавы вырезали язык и девочку, что потеряла глаза по той же причине, сердце его размякло — он больше не мог злиться на злобного близнеца. Анди нашел свою любовь в дрожащих маленьких тельцах, которые нуждались в его опеке и в которых нуждался он. Иногда ему, кстати, думалось, что увечья брата и сестры — дело рук Гюнтера, но он сразу же отметал эту мысль — Гюнтер никогда не оставлял жертву в живых. Кай, который умел говорить без слов, и Рена, что видела незаметное обычному глазу, невзирая на слепоту, сделали свое дело — они вылечили израненную душу Анди и очистили его сердце. Благодаря им он стал часть своих денег и имущества раздавать бедным, чтоб им легче жилось, поскольку на своей шкуре познал чужую боль и страдание. Он переплетал книжки для детей и вырезал разные поделки из дерева. Он раздавал каждому нуждающемуся частичку себя, не желая, чтобы кто-то страдал подобно ему самому.       Он уже даже почти простил Гюнтера, во всяком случае, не так сильно сердился на него, хотя понимал всю его вину. И он знал, что все равно придется выловить негодяя и отдать в руки правосудия, хотя бы ради того, чтобы спасти Феликса от участи Марилиз, Тома и Вики, и вырвать невинных людей из лап злодея, которые нависли над его будущими жертвами, готовые схватить. Он вынюхивал, выслеживал Гюнтера ради одной цели — спасти от него других.       Уже не ради того, чтобы отомстить брату, глядя, как его казнят, а исключительно для того, чтобы не дать этому маньяку убивать людей себе в удовольствие, спасти беззащитных и слабых, над которыми его братец так любил чинить кровавую расправу. Жатву из бесчисленной череды жертв требовалось остановить, и он, Анди, остановит.       Беда только в том, что каждый раз, когда штабс-ефрейтор более-менее приближается к злодею, нападает на его след, Гюнтер от него ускользает, и Анди только в бессилии сердится, регулярно поставляя в штаб констеблей отчеты о том, как идут поиски.       Но встретиться с братом ему довелось уже после войны, хотя он разыскивал его и в то время, когда воевал, причем в тот день Андреас намеренно не искал его: Гюнтер сам на него набросился.       Анди шел по базарной площади, оглядывался, выбирал, осматривался, а потом свернул в маленький проулочек после свершения нескольких своих покупок; взял творогу, ягод каких-то, меду — хотел побаловать близких товарами иноземцев. Адлеры ни в чем себе не отказывали, поэтому он еще и набрал у арабов восточных сластей. Анди шел, жуя рахат-лукум с орехами, и когда он оказался в этом маленьком переулочке, что-то огромное сверху спрыгнуло за его спиной, налетело, сшибло, придавило к земле.       — Привет, малыш, — горячее дыхание обдало ухо, и Анди со страхом узнал голос.       Гюнтер навалился на него всем весом, зажал, обездвижив, и бедный штабс-ефрейтор со ужасом ощутил, как в горло ему впивается что-то холодное и острое, в запястья врезаются жестокие сильные цепкие пальцы, а в штаны сзади упирается что-то твердое. Андреас похолодел, а Гюнтер хрипло прошептал ему на ухо, как только почувствовал, что тот понял, кто на него напал:       — Без глупостей, сладенький, — он лизнул Анди в щеку, от чего тот содрогнулся. — Ты же не хочешь испортить мне все удовольствие, если я начну калечить тебя раньше времени за то, что ты рыпаешься?       Гюнтер одним движением, больше похожим на рывок, поднялся, увлекая за собой Анди, проволок его какое-то расстояние и затолкал в дверь, отворив ее пинком ноги.       Он отшвырнул брата к стене и запер массивный засов за собой. Андреас огляделся и увидел, что они находятся, очевидно, в каком-то помещении, похожем на склад или подвал — окон нет, всюду полки с банками, где хранят сыпучие продукты, на полу — мешки с зерном и рисом, и везде — пыль и паутина.       — Анди, моя прелесть, — прошелестел Гюнтер, и тот в ужасе уставился на замершего возле двери брата, похожего на змею: весь сжался, будто готовый атаковать, и такой напряженный, настороженный. Он был одет в темно-синий камзол, жилет посветлее и белую рубашку. В правой руке он держал тонкий узкий клинок, больше похожий на иглу, и поигрывал им. Волосы его были завиты в букли, как полагалось тогда по меркам красоты, глаза горели дьявольским огнем, а штаны топорщились палаткой — член стоял колом, а самого Гюнтера немного потрясывало от возбуждения в самом начале. Потом он выпрямился, грудь колесом, в зеленых огоньках — торжество, а узкий клинок пляшет в пальцах.       — Ты наверное знаешь, зачем ты здесь, — нежно сказал он и сделал шаг, мягко, осторожно, как пантера, и Анди на миг кинул взгляд на его белые чулочки и черные накрахмаленные туфли.       — Зачем? — осторожно спросил Анди. Он, в принципе, догадывался, но что бы ни задумал этот негодяй, главное — тянуть время.       — Ты в прошлый раз оставил меня без подарка, — Гюнтер сделал на удивление жалобное лицо и надул губы, как ребенок, что вот-вот расплачется.       — Какого подарка? — хмурится Анди. — Что ты хочешь со мной сделать?       — Сначала придется немного подрассказать, но думаю, ты уже и сам догадался, — еще шаг. Нож прячется за спину.       — Говори.       — Помнишь, когда мы были маленькими и учились в пансионе? Ведь помнишь?       — Помню, и что?       — Когда нам было четырнадцать лет, между нами стали пробегать… м-м-м… некоторые различия. Помнишь, Андюш?       — Не называй меня так.       — О, я буду тебя так называть! — Гюнтер делает резкий рывок, прижимает брата к стене и сам льнет к нему и еле слышно мурлычет возле уха: — Ты сегодня мой подарок, и я буду делать со своим подарком все, что захочу…       Он вдруг отпускает загнанного к стене Андреаса и, прохаживаясь перед ним, как кошка, что поймала на улице лягушку и явно не собирается ее есть, а только лишь удовлетворить свои инстинкты и потребности в игре, и начинает вкрадчиво говорить:       — Когда нам было по четырнадцать, ты, Анди, уже начал таскаться со своими компаниями, отдаляться от меня, и я ощущал себя одиноким, брошенным. Я не понимал твоей страсти чудить и хулиганить, лапать девочек под юбкой и шуркаться с мальчиками по углам. Я так сильно любил тебя, что не желал, чтобы ты от меня отдалялся. Я не хотел, чтобы ты пакостничал и получал, так как мне было больно видеть, как классная дама вощит прутом твой зад. Я стал искать что-то, что могло нравиться мне, и желательно, одному только мне, чтобы мне не пришлось делиться своим удовольствием. Я хотел найти себе удовольствие, в то время, как ты все больше и больше от меня удалялся.       Я не знаю, что дальше случилось, но наверное от того, что моя любовь к тебе была столь сильна, я стал получать это самое удовольствие от того, как наблюдал, когда ты огребаешь. Да, ты стойко выносил порку за свои проделки, если попадался, но мне становилось приятнее видеть, как ты жмуришься в те секунды, когда розги касаются твоей задницы.       А потом… А потом знаешь, что было, Андюшка?       У нас был мальчонка из параллельного класса, Хайнрих Майер, помнишь? Вижу, вижу, что помнишь, — Гюнтер облизывает губы, глядя, как кивнул Андреас, и продолжает. — И мы с ним однажды крупно повздорили. Уж не помню, с чего начался спор — то ли из-за того, что он желал умыкнуть побольше сахару и схрумкать у себя в комнатке, но кончилось все трагически. Трагически потому, что он начал говорить про тебя непотребства, малыш. Не знаю, как это зашло, но слова неосторожного не вернешь, и мы сцепились. И тогда, Анди, тогда, мой Андюшка, в запале схватки я его задушил.       Случайно, правда.       Другое дело, что мне это очень понравилось.       Мне до того понравилось, как он конвульсивно бился в моих руках, хоть я того и не осознавал, что я тогда какой-то частью своего сознания и тела ощущал, как мне хорошо, но окончательно понял только тогда, когда все закончилось.       Да, я от этого кончил, малыш. Я достиг экстаза, убив то-го, кто тебя обидел, пусть ты этого и не знал, да и не обратил бы внимание.       Через какое-то время меня постигло чувство, желание, во-жделение повторить это высшее наслаждение от чужой боли и страха. Нет ничего слаще этого, знаешь ли.       После него была Хэтти Хартман. Нет, она уж про тебя гадостей не говорила, но очень она уж была заманчива и сладка, что я не мог удержаться. Прямо притянула меня. И тогда я постарался, поверь мне, уж постарался! Я кромсал ее, еще живую, так долго, потому что хотел побольше ее криков и стонов послушать. Мне понравилось убивать ее медленно, отрезая от нее кусок за куском. Так я продлил себе удовольствие. Она правда не сделала ничего плохого, Анди, не смотри на меня так. Но мне ужасно захотелось ее убить, и я просто не смог с собой ничего поделать — купил ей пряник, завел в лесок, умасливая сладкими разговорами. Я вел ее, шел впереди, чтобы она ничего не заподозрила, а потом накинулся. Ох, ничего отраднее мне не было!       Так вот я и нашел свою тайную страсть, Андюшка мой. Раз за разом я убивал, и это стало для меня наркотиком. Я не могу не убивать, малыш. Я не только экстаз получаю, но и духовное облегчение.       — Значит, чем дольше ты терпел, тем более зверски кромсал человека, который ничего ни тебе, ни мне не сделал, — презрительно щурится Андреас.       — Да, моя радость, следующие мои вкусности и лакомства действительно перед нами невинны. Они вообще настолько сладки и невинны, что ничего не могли даже против меня сделать. Это ли не радость? Нет, животных я не трогаю, нету в этом смысла убивать существо, которое не испытывает таких живых эмоций, как разумный человек.       — Ты — чудовище! — с ненавистью выкрикивает Анди, но быстро затихает — ему, хоть и стыдно признаться, но интересно выслушать историю до конца. Вдобавок он опять же потянет время и, возможно, сможет сбежать.       — Может быть, — Гюнтер беспечно пожимает плечами. Он больше не играет оружием, а как-то странно только смотрит на брата и улыбается. — Но в этом ведь есть своя эстетика, согласись? Упиваться страхом и болью беззащитного создания, что может быть лучше?       Но увы, Андюшка, убийство всяких дрянных девчонок и просто мимо проходящих людишек через какое-то время потеряло для меня смысл и служило только прокормом, чтобы я не истосковался по крикам и сочащейся чужой плоти. Даже надругательства мне не помогали — что за радость незнакомого человека иметь? И я понял, что ничего слаще на свете нету, как убить самого близкого человека, которого больше всего любишь.       Вот уже через пару лет моей новой целью стал ты.       Я захотел убить именно тебя. И не просто убить, а свершить над тобою все акты, что только возможны.       Просто потому что я тебя люблю, Анди. Ты мне нужен, только ты и больше никто.       И я решил, что ты станешь десертом на моем последнем пиру.       Помнишь смерть конгрессменов? Это я решил закатить для себя небывалое пиршество, а ты должен был стать там не просто десертом, а вишенкой на торте. Ты, моя сладость, моя собственность, моя любовь, моя прелесть! В моих планах было после свершения всего, что я задумал, сжечь себя заживо или сдаться констеблям, но ты мои планы нарушил, Анди, нарушил! — Голос Гюнтера становится то истеричным, то плаксивым и жалобным под конец. Он с укоризной и чувством жалости к себе смотрел на Анди, будто расплачется сейчас от черствости брата: как тот мог лишить его такого удовольствия! Но потом успокоился и продолжил говорить, но все равно с ноткой обиды: — Мне ничего не стоило их опоить опиумом и морфием, чтобы они заснули, связать и по очереди творить с ними, все, что вздумается, но какой, скажи, в этом был смысл, если среди них не было тебя! — конец фразы Гюнтер уже прокричал. А дальше — всхлипывает: — Ты оставил меня без подарка! А я так долго ждал этого дня!       Он притих, покружил возле Анди, неожиданно рванулся к нему и прижался, бережно провел пальцами по лицу, отняв свободной рукой андины руки от тела, чтоб он не сопротивлялся и прошептал, обжигая кожу дыханием:       — Какие уроды тебя покалечили, а? Моя радость, моя прелесть! Как они могли! — на глазах у него навернулись слезы. Потом он быстро поцеловал его в сомкнутые губы, как принято у родственников, но резко и больно, как укусил, и отскочил — чисто змея, что впрыснула яд.       — Но теперь пришел мой час, — оружие снова начало исполнять свой танец в руках Гюнтера. — И я хочу, чтобы ты знал, что то, что я сделаю, я буду делать из любви. Из любви, а не из ненависти.       Он вновь кидается на Анди, вдавливая его в стену и держа рукой за горло:       — Ты знаешь, чего я хочу, верно?       Опять отпускает его и отскакивает, и уже, хрипло смеясь, кричит:       — Я хочу тебя видеть молящим и слабым, хочу узнать вкус твоих слез! Ведь от любви до убийства — самая малость! И тебе от меня не убежать! — он хохочет, вскинув руки, а потом бросается на брата. Он прижимает Анди к стене, и его сильные пальцы смыкаются на бледном горле. Штабс-ефрейтор бьется, Гюнтер надавливает сильнее, Андреас перестает трепыхаться — если он сейчас начнет интенсивнее сопротивляться, то скорее всего, спровоцирует убийцу. Гюнтер надавливал на шею как-то рывками, то расслабляя руки, то прижимая — видимо, чтобы дать Анди вдохнуть воздуха и подольше помучить. Потом отпустил — и вот уже офицер тихо сползает на пол, держась за занывшее горло и жадно хватая руками воздух.       — Многих мне пришлось, как в старой сказке, просто задушить, но большинство таких тел не были найдены, — с наслаж-дением сказал этот проклятый из рода Адлер. Он на миг отвернулся, заложив руки за спину, как арестант, а потом резко повернулся и дернулся в сторону брата. — Я водил их, мы развлекались в компании игристого вина, а потом я с наслаждением смотрел на легкий испуг в их глазах, когда они ощущали мои нежные руки на своей тонкой шее. Девушки, мои сладенькие девушки… По сравнению с тобой, Андюшка, совсем не сладенькие. Но надо же было чем-то себя утешать, верно? Мне нравилось смотреть, как они дергаются подо мной последние секунды, а потом замирают, и блеск в глазах у них гаснет. Ими я перебивался, когда не было ничего более лакомого или не хотелось выдумывать что-то изощренное. Хотелось, понимаешь ли, обойтись чем-то легким… Для меня было неземным блаженством видеть страх в этих глазах прежде, чем они погаснут и уснут в моих руках, — он подходит к попытавшемуся встать Анди, неожиданно бьет его по лицу, в живот, и тот сгибается, а Гюнтер ловит его, присаживается, укладывает его голову к себе на колени, сильно сжимая шею, чтобы Анди не удрал. — Но мое сердце болит от любви, Анди, — он негромко смеется. Штабс-ефрейтор тяжело дышит и с ужасом ощущает упирающийся ему в висок член. — Ты — все, что у меня всегда было и всегда должно принадлежать лишь мне! — он проводит чем-то по его голове, и бедный Анди вдруг понимает, что это Гюн ножом убирает волосы с его лица. Ему становится еще страшнее, поскольку он лежит незрячим правым глазом вверх и не видит, что творит негодяй. О его действиях он догадывается только по ощущениям, а вот они уж в данный момент говорили ему — да, этот гад в самом деле убирает ему тонким ножом волосы с лица — ласково, бережно, но тем не менее, все равно ужасно. — Изуродовали тебе лицо… Как они посмели испортить то, что принадлежит мне! — он поглаживает брата пальцами по некогда сожжённой коже на лице, а левой рукой стаскивает ленточку с волос, держа двумя пальцами тонкий стилет. — Как я мог это допустить! Но уж твою гибель от чужих рук я не мог позволить, поверь мне, малыш! Тогда-то и пришлось убить маму с папой: иначе негодные констебли убили бы мою радость!       Анди задрожал от страха и гнева, а Гюнтер над ним завозился, снимая камзол. И в этот момент Анди рванулся и побежал в маленький коридорчик, который вел уже в сеть длинных и темных коридоров.       — Знаешь, Анди, — услышал он глухой и отдающийся эхом голос от стен. — А я ведь был в курсе, что ты запирал двери, когда вернулся с войны. Ты запирался, даже ставни закрывал — значит, ждал меня. Это мне льстит! Можешь даже покричать: тебя здесь все равно никто не услышит, а мне — радость! — И он отвратительно захохотал. Анди добежал по коридору до конца и попал в примерно такое же помещение, куда затолкал его Гюнтер. Тот, спокойный, шел по коридору и разглагольствовал — он знал, что Анди никуда от него не денется. — Я знаю, ты здесь, — вкрадчиво сказал он, а потом вдруг хрипло прокричал: — Я чувствую твой сладкий запах, он наполняет меня, пьянит словно хмель! И я хочу, хочу ощущать его, хочу видеть, как ты молишь и плачешь, хочу, чтобы ты валялся у меня в ногах! И я буду слизывать твои слезы, Анди, ты слышишь? — под эти слова он появился из темного коридора, так же разводя слегка руки, повернув их ладонями вверх. Гюнтер снял камзол и бросил его на маленький комод. Анди обвел комнату быстрым взглядом и заметил, что над головой Гюнтера, совсем низко висит полка с металлическими запчастями. И висит на двух гвоздиках из четырех: странно, что не падает… Только бы дотянуться, оглушить чем-нибудь этого негодяя, а там уж…       Но Анди не дотянется, так как он стоит у противоположной стены, а перед ним маячит Гюнтер, который вот-вот разделает его на кусочки, как колбасу, а перед этим, похоже, еще и надругается.       — Ты ведь всю жизнь играл мной, — вкрадчиво говорил Гюнтер, гуляя взад-вперед, как тигр в клетке. Да, очень уж он был в ту минуту похож на тигра — опасный, непредсказуемый, готовый напасть. — Ты, сам того не осознавая, прогонял и манил меня, я все это время чувствовал, что теряю тебя, что не нужен тебе! Будто смеялся в лицо, для тебя я был никем! Но от любви до убийства — самая малость! — его затрясло вдруг, и Анди увидел, как лопнули сосуды у него в глазах и белок налился кровью, а потом эта кровь слезами пошла из глаз, и Гюнтер сморгнул ее. Однажды уже будучи свидетелем этого отвратительного зрелища, штабс-ефрейтор все равно снова содрогнулся от того, как ему неприятно было видеть это.       Это произошло за считанные секунды, и в то время как у Андреаса мелькнула мысль напасть на брата и обезвредить его прямо сейчас, Гюн уже выпрямился и сверху вниз посмотрел ужасными глазами на близнеца.       — Я выпью из тебя все соки, еще до того, как ты умрешь, до того, как проронишь последнюю каплю крови, — тонкий «клинок милосердия» опять заплясал в умелых пальцах. — Когда человек теряет соки, самую сладость для меня, то тогда он умирает, а не в ту минуту, когда последний выдох испускает, — убийца спокойно облизнулся. А потом вдруг зарычал и кинулся на Анди, но тот успел вцепиться ему в локти, не давая вонзить оружие себе в плечо или горло.       — Я хочу видеть, как ты умираешь! Я хочу видеть, как свет померкнет в твоих глазах! — они пошатались так какое-то время, а потом сцепились, разрывая друг другу рубашки в попытке утянуть на пол. Разошлись, а потом Гюнтер опять налетел, оцарапал Анди щеку, но ему пришлось отбросить нож: офицер ударил его кулаком по запястью, и тот невольно разжал руку. Они стали драться уже вроде как честно; по крайней мере, ни у кого из них не было оружия, хотя на драку это было мало похоже — они вцепились друг другу в плечи, и каждый стремился если не подобраться к шее и задушить, то повалить на пол. Рубашка Гюнтера окончательно превратилась в лохмотья, по сравнению с андиным кафтаном. Тщательно завитые букли растрепались частично, из-за этого вид у него был особенно дикий: словно аристократ собрался на важный прием, но решил пройти через лесочек, и через пару часов, заблудившись, до того одичал, что готов был сожрать собственного слугу, что явился на помощь.       Наконец Гюнтеру удалось-таки отшвырнуть Андреаса к стене, но достиг этого он лишь нечестным приемом: ударил брата в коленку, и тут же налетел, налетел, шваркнул головой о каменную кладку так, что у близнеца носом кровь пошла да и виском он убился. Тяжело дыша, убийца с совершенно безумной улыбкой разогнулся и медленно посмотрел на Андреаса.       — Я обжегся на этом, Анди… — прохрипел он. — И этот огонь только поджег то, что горит во мне!       Он опять бросился на брата в попытке завалить или придушить, и они опять зашатались, держа друг друга, как некая скульптура, олицетворяющая противостояние.       — Твои секунды в вечность я смогу обернуть, — Гюнтер опять кровожадно облизнулся. — Ты будешь умирать медленно, моя сладкая прелесть! И я убью тебя чисто из любви! И мне горько, горько, Анди, — он расплакался, и к его кровавым дорожкам примешались и слезы. — Что мое удовольствие кончится! Я хочу продлить твои муки, твою агонию, но ты ведь все равно умрешь, вот что больно мне! — а потом опять яростно заорал: — Чего стоят слезы твои, я их попробую на вкус! Чего стоит твоя жизнь? Я разрушу ее движеньем руки! Чего стоит твоя любовь? Я выпью ее до дна!       Они вновь сошлись, и на этот раз Гюну удалось прижать офицера к стене, и Анди резко ощутил прикосновение мокрых губ и языка к щекам, толчки, резкую боль там, где губы проходили — Гюнтер кусал его и целовал, толкая и вжимая в стену. Одной рукой надавил он ему на горло, и Анди задыхался, лишился возможности сопротивляться. Близнец отнимал периодически ладонь и пальцы от нежной шеи брата, чтобы дать ему вдохнуть, но не пускал, а только кусал и обцеловывал, скользя ниже.       Почувствовав нажим кулака под ребром, несчастный Адлер захрипел, стал сгибаться, но сомкнувшийся на соске рот, бывший сначала вроде каким обманчиво-мягким, а потом неожиданно и резко обидел сомкнувшимися зубами, заставил Анди взвыть и рефлекторно дернуться.       Штабс-ефрейтор случайно двинул коленом и попал Гюнтеру прямо в кадык, чудом только не убив. Тут уже расплакавшийся кровавыми слезами захрипел, закашлялся, отшатнулся, и, качаясь, привалился к стене. Он отдышался, хрипя, и попытался опять кинуться на Анди, но споткнулся и врезался плечом в шкафчик, частично подпирающий ту самую роковую еле висящую на двух гвоздях полку, что нависла над ним дамокловым мечом. Шкафчик пошатнулся, подобно самому Гюнтеру, и отодвинулся, тут же перестав быть опорою. Привалился к стене, как пропойца, отчего оная дрогнула. Гюнтер сам качнулся еще раз, попытался опереться на эту самую стену, но тут-то полка и свершила над ним свое наказание, рухнув сверху ему на спину.       Поскольку она была неимоверно тяжелой и представляла собой скорее маленький комодик с несколькими полочками, шкафчик такой подвесной, чем одну единственную, то живо переломала убийце хребет.       Гюнтер захрипел, попытался выползти из-под нее, и Анди бросился ему на помощь. Брат пускал ртом кровь, плевался, задыхался, а штабс-ефрейтор, поняв, что своими силами полку не сдвинет, схватился за кочергу и приналег на нее, используя, как рычаг. Шкафчик-полка с натугом поддался, и Гюнтера удалось вытащить из-под него, но было уже поздно — ему перебили позвоночник, размозжили ребра, их осколки пронзили легкие, и он умирал.       Анди взял его голову на колени и погладил по лицу, сам не зная, зачем. В те минуты забылись ему крики и угрозы, помнилось только личико Гюна, похожее как две капли воды тогда, в далеком детстве, на его собственное.       — Андюшка, — затуманенными болью глазами Гюнтер смотрит на брата, и слезы невольно льются по его веснушчатым щекам; кровь уже присохла, поэтому больше они не смешивались, а отдельной дорожкой бежали. Он попытался поднять руку, но сил у него не хватило, и он уронил — силы его таяли с каждой каплей, что выходила у него изо рта. Позвоночник у него был перебит, легкие проткнуты сломанными ребрами, и помочь ему нельзя уже. Оставались ему последние минуты, последние слова. Вот и выливал он эти самые слова, а Анди его слушал, и в этот раз ему не страшно было, а горько:       — Я всегда хотел, чтобы ты был только мой, — заявил Гюнтер. — Потому как мне нечего больше было хотеть, — голос у него слабел, а голова слегка перекатывалась по коленям Анди. Сейчас, раздавленный в буквальном смысле, он был уже совсем не страшным; глаза не горят, как у дьявола, руки нежные, а не сильные и властные, голос спокойный, даже в штанах уже ничего не топорщилось. — Но невозможно было тебя ни с кем делить. Даже к матери я тебя ревновал. Никому… не дам… тебя… никому не отдам… — он помолчал немного, а потом продолжил, но уже слабее, не так громко. — Любовь, она… трата вечности ради секунд. А от любви до убийства… — голос стал еще тише, почти совсем превратился в почти шепот, еле проби-ваемый звуком: -…Самая малость…       Это были его последние слова. Он попытался еще раз поднять руку и погладить Анди, и Анди ему в этом помог, прислонив мягкие пальцы к своей щеке, чтобы Гюнтер умер с улыбкой.       И он действительно слабо улыбнулся, глядя на человека, которым стал одержим, и свет в зеленых глазах его померк уже навсегда.       Анди прикрыл ему веки и поднял голову вверх, сдерживая слезы.