Всадник

XXIV

      — От любви до убийства самая малость, — задумчиво повторил Всадник, смакуя фразу. Адлер молча прижался к нему.       — Слушай, — заговорил он после недолгой паузы, отлепившись от Всадника. Тот вопросительно вздернул ту бровь, что носила отметку о выжженном прошлом. — Я никому не говорил, но если честно, я уверен, что во всем этом моя вина.       — Почему? — еле слышно спросил кавалерист, чуть шевельнув губами.       — Я не должен был его бросать, — Анди виновато опустил голову. — Если бы я уделял ему чуть больше внимания… — он окончательно поник, и тысячник обнял его за плечо. — Возможно, он не стал бы таким.       — Уж кто-кто, а ты в этом виноват меньше всего, — холодно сказал воин, нахмурившись. — Твой брат — низкий человек, что не нашел в своей жизни при наличии выбора из множества дорожек ничего, кроме как таскаться за тобой всю жизнь. Он зациклился на тебе, и от этого все беды. Но я не берусь его судить — я ничем не лучше.       — Гэн… — Анди осторожно тронул его за локоть.       Они помолчали какое-то время, а затем штабс-ефрейтор опять заговорил:       — Мне его так жалко, Гэн. Я не держу на него зла. Может, если бы я действительно проводил с ним больше времени… — голос у него стал совсем подавленным, и Всаднику показалось, что он едва сдерживает слезы.       — Сколько бы ты не проводил с ним времени, ему все равно было бы мало. Он не осознает, что ты имеешь право на общение с другими людьми, он хочет, чтобы ты принадлежал только ему, он же сам это сказал. Но ты ведь не можешь запереться с ним в одной узкой келье и прожить так всю жизнь, никого не видя. Ты был маленьким, тебе хотелось гулянок и девочек, беготни с мальчиками, и нельзя винить себя за это. Он мог бы делать то же самое, в том числе и в компании с тобой. Его привязанность к тебе превратилась в маниакальную страсть обладания, вот и все, — выдав эту холодную, мрачную тираду, Всадник вытянул на кровати больные ноги. — Я хочу, чтобы ты знал, Андреас — я не сужу его, я лишь объясняю тебе, почему ты не должен себя винить и грызть. Я тоже то еще чудовище, поэтому не мне читать нотации и говорить, какой он плохой.       Более того, он, Всадник, собирался совершить убийство, воплотить свою месть, чего он так долго ждал, и отказываться от своего намерения он и не думает. Разве смеет он после этого осуждать детоубийцу?       — Он просто хотел быть со мной рядом всегда, вот и все, и… ему приходилось бороться за мое внимание, как мне кажется, — Адлер виновато смотрел на Всадника.       — Ты — не какой-то приз, который можно выиграть, — обрубил он.       — Но мне все равно его ужасно жаль, — Анди опять прильнул ко Всаднику.       — Жалость — лучшее, что он заслуживает, — кавалерист говорил, глядя куда-то в пространство. — Хотя я бы не стал давать ему и этого.       Ему хотелось сказать, что никто ведь не станет жалеть его самого, но он отчего-то прикусил язык и промолчал, а потом, по-другому сформулировав свою мысль, сказал:       — Все убийцы ведь равны, неважно, из каких побуждений они убивают.       — Я считаю, есть случаи, когда убийство можно оправдать, — тихо сказал Андреас.       — И какие же?       — Ну, например, когда мать защищает свое дитя от пьяного отца, когда муж убивает насильника, отнявшего честь его жены или дочери… Много таких случаев.       Но Гюнтера оправдать было нельзя. Не тот случай. Это одновременно подумали они оба, но никто не произнес вслух. Офицеры посидели еще какое-то время молча, а потом Всадник поднялся с кровати:       — Ладно, Андреас. Поздно уже, пора мне к себе. Хороших тебе снов.       — Спасибо, Гэн, тебе того же… И… Гэн, я все равно почему-то его люблю. Просто он мой брат…       — Я понимаю.       — Спокойной ночи, Гэн, — Анди виновато вздыхает — ему и хочется позвать Всадника, чтобы обнять перед сном, но он в самый последний момент засмущался и сдержался, и кавалерист отправился к себе.       По пути в бывшие покои Гюнтера Всадник встретил Рену. Можно было сказать, что, увидев его, она вся там скраснелась или еще как-то выразила чувство, которое молоденькая девчушка перед статным кавалером являет. Но Рена не могла видеть. Более того, она стояла к кавалеристу спиной, но все равно поздоровалась с ним, когда он прошел мимо.       — Приятных сновидений, Гэн, — пожелала она ему, он поблагодарил и хотел было уйти, но чего-то остановился, будто она его за рукав дернула и притянула к себе. Он стоял, как в лед вмороженный, а Рена подошла ко Всаднику и вдруг взяла его за руку, погладила по тыльной стороне ладони большим пальцем и зачем-то (по крайней мере, тысячнику было непонятно, зачем) задумчиво произнесла:       — Такие приятные руки… Гэн очень хороший человек, правда, Гэн?       Он помотал головой, а потом вдруг сообразил, и подтвердил жест словом. Рена продолжала гладить его мягкие пальцы, но жесткие костяшки, прощупала его косточки, сосуды и сухожилия, грубые кончики пальцев на левой руке — это у него мозоли с тех пор, как скрипка стала его другом.       — А мне ты нравишься. И руки у тебя приятные. У плохого человека таких не может быть, и поэтому не спорь.       Всадник не стал перечить, даже больше потому, что не хотелось спорить, убеждать, доказывать, обижать девчушку. Тем более, что Рена быстро оставила его в покое и уплыла, как привидение, в свою комнату. Маленькая, хрупкая фигурка в белой летящей ночнушке. Чем-то она напомнила ему Алису, хотя он никогда и не видел ее портретов, не знал, как она выглядит. Просто почувствовал и все.       Она оставляла странные эмоции в его душе: смятение, неверие, но желание поверить. Может, даже некую кротость, уважение и, как он сам себя убеждал: «Маловероятное чувство, по-ходившее на отеческую любовь».       Обдумав произошедшее, в котором, казалось, был куда более глубокий смысл, чем в простом пожимании рук, Всадник сначала этот самый смысл попытался откопать, но никак трактовать ситуацию не смог.       Устав строить догадки, Всадник плюнул на них и улегся спать. Он вытянул больные занывшие ноги под одеялом и растянулся на кровати. Потом замерз и свернулся клубочком. Тут было еще не так холодно, как у него в замке, поэтому он быстро развернулся опять, как разворачивается полоска китового жира, если ее сжать в кулаке, а потом отпустить.       Ноги у него начало покалывать, и Всадник знал, на что это похоже. У него было две ассоциации: вороной конь, его Сорвиголова, несущийся по полю и отбивающий копытами и портной, который втыкает булавки в игольницу своим профессиональным резким жестом. Сначала эти два персонажа сосуществовали отдельно: Всадник чувствовал либо начиненную иголками ногу, либо пульсацию в такт тяжелым копытам Сорвиголовы. А потом он эти две ассоциации смешал для себя, и получилось у него вот что: портной сначала тыкает иголками и булавками в подушечку, а потом, дотыкав, идет и выпускает коня. Конь вылетает и носится, а портной возвращается к прерванному занятию. Вернее даже, по пути к загону коня портной все равно на ходу вонзает иголки.       Вот и конь опять стал долбиться могучей грудью о загородку, желая гулять; а портной шпиговал игольницу булавками. Всадник же, в некоем страхе и смирении ожидая, что Сорвиголова вот-вот вырвется, морщился от боли в постели и стискивал зубы.       Бух, бух, бух!       Сорвиголова всхрапывает, топчется в своем стойле, а портной идет к нему. Он все ближе и ближе к загону, а Всадник, кусая губу, рыкал и перекатывал голову по подушке, сжимая простынь.       И вот со щелчком засова вороной жеребец обрел свободу и понесся.       Бух, бух, бам! — удары копыт по земле. Глухие и тяжелые. Совершенно не в такт им — тоньк! Тоньк! Тонь! — уколы в игольницу.       Всадник хрипит и дергается, а вороной конь носится по полю, и каждый удар его копыта напоминает молот, заколачивающий гвозди в крышку гроба. Он потерял счет минутам и часам, во время которых лежал так, вытянувшись и прислушиваясь к боли. Позже Сорвиголову загнали в стойло, а у портного булавки стали заканчиваться, поэтому Всадник смог заснуть.       Вместе со сновидениями явилась и Эйлин. Она взялась за Всадника с новой силой — до этого просто являлась молча, как напоминание, еще и с головой, а теперь снова держит голову в руках и науськивает Всадника:       — Гэн! Помни, кто ты такой!       Он стоял перед ней, в воде на коленях, мокрый, растрепанный, ветер теребил его волосы, бросал капли воды ему в лицо. Эйлин возвышалась над ним, стоя на камне, а он — на мелководье соленого моря. Их окружали черные скалы, острые, как его, Всадника, зубы, а где-то рядом ревел водопад, успокаивая кавалериста шумом воды, когда он начинал к нему прислушиваться.       — Ты забыл, зачем ты создан?       — Я… — Всадник замялся, а потом решительно поднял голову. — Чтобы отомстить за тебя.       — Так отомсти же! Чего же ты ждешь? — Эйлин швырнула в него своей головой, он упал, она спрыгнула в воду и начала теребить его: — Чего ты ждешь? Или ты забыл меня? Или ты меня не любишь?       Всадник сжался и замолчал, не зная, что и ответить. Ну, конечно, он любил! Даже после ее смерти он все еще любит ее: другое дело, что то, как давит на него ее несчастный призрак, мучает его, доводит до того состояния, в котором не мог он ничего, кроме как рыдать и выть, тоскуя. Он тосковал куда сильнее, когда она являлась ему в мирных картинах, с детьми и в их собственном домике. Но в те минуты ему было только грустно, а не страшно, да и мучений он не испытывал — лишь щемящую грудь печаль, от которой становилось до того невыносимо и тошно, что некуда деться — хочется лишь плакать в подушку молча, кусая губы.       — Если б не любил, не встал на этот путь, — с болью сказал он. — Я сделаю… Сделаю то, что ты хочешь. Это дарует тебе покой…       — Да, дарует, — Эйлин подняла свою голову и водрузила на плечи. — Голова за голову.       — Ты должна быть отомщена, — Всадник кивнул.       — Ты не можешь отступить, — Эйлин нахмурилась. — Вспомни, что ты ради этого прошел.       — Я прошел через ад, — спокойно ответил кавалерист.       — Но я вижу в тебе семя сомнения, — рассердилась Эйлин. — Ты уже не уверен.       — Я уверен, — нахмурился Всадник. Он на краткий миг был не уверен, после вопроса, любит ли он ее. Но потом понял, что должен стараться ради своей невесты — стараться просто для того, чтобы она обрела покой. Просто для того, чтобы ему самому стало легче.       Всадник свято верил, что перестанет так сильно тосковать после своего отмщения.       Конечно, был еще Адлер. Человек, которого он любил. Но любовь та была не супружеская, а дружеская, близкая к братской. Адлер никогда не сможет заменить ему Эйлин, как бы они друг друга не любили. Иногда думалось Всаднику: правильно ли он поступает? А потом приходили иные мысли, оттесняющие все это: он обещал Эйлин… Вагнер перестанет с легкой руки отправлять на плаху невинных людей… Любимая упокоится, а ему станет легче… да, станет легче, он больше не будет так скучать по ней и плакать…       Он уже плакал во сне, увлажняя подушку, но он не ощущал этого.       — Любимый, — Эйлин неожиданно скользнула к нему, прижалась к груди. Его прежняя, милая Эйлин, которую он любил и знал, а не то чудовище, что пугало его и принуждало. Наверное, это ее несчастный дух так бьется, коверкает ее, а сама-то она прежняя, Всадник верил. Вот она какая — без красного следа на шее, в чистом платье, обнимает его, а он гладит ее шелковистые вьющиеся волосы, зарывается в них носом. Она ему: «Гэн, Гэн, милый мой Гэн», а он прижимает ее к себе, не желает отпускать, покачивается, скользя ладонями по нежной спинке.       — Сколько еще, любимый? — она с мольбой уставилась на него.       — Через четыре дня, — еле слышно прошептал Всадник. — Четыре дня — свершится страшный суд. И ты будешь свободна.       — Я буду тебя ждать, милый мой Гэн, — она потянулась к нему губами. — Ты только не торопись.       Они сошлись ртами, и Всадник ощущал запах сладких яблок, идущий от нее, трепетал, чувствуя — вот он, дома, она с ним рядом, не бросит его. Поцелуй был холодным и невесомым. После него Эйлин осторожно отстранилась.       — Пожалуйста, Гэн, — она провела рукой по его щеке и начала медленно таять в воздухе.       — Через четыре дня, — повторил он, чувствуя, как его душат слезы.       Картина переменилась, и он снова увидел аллейку, где он с женой бредут в компании детишек, хрустя опавшей листвой. Несмотря на седину, он ужасно счастливый, потому что наконец получил то, что хотел — людей, которые любят его, его семью. Ему больше не нужно тосковать и грустить, сердце уже не щемит мучительная печаль, он не станет обнимать подушку в тоске, иногда глотая при этом слезы.       Мирная семейная сценка с четой Каенов заставила его снова плакать, и Всадник во сне даже не ощущал, как слезы скатываются у него по щекам в и без того мокрую ткань. А потом она сменилась хохочущим Гюнтером, который орал: «Отдай мне моего Анди, а то хуже будет!», и кавалерист во сне заметался, перекатывая голову по подушке, даже пару раз рыкнул, отмахиваясь от него, и злобное хохочущее лицо пропало.       Следом начался форменный кошмар.       Ему опять приснилась смерть Адлера. На этот раз Анди умирал с простреленной навылет грудью. Умирал, лежа на снегу, и к бедному штабс-ефрейтору тянулся кровавый след, напоминающий пробный мазок художника кистью по холсту, проверяющего, как ляжет краска. Всадник бросился к нему, упал рядом на колени и начал трясти, умоляя Анди не умирать и клянясь отдать свою жизнь за его.       И вот когда веки бедняги Адлера смежились, Всадник закричал, завыл от горя и резко сел в постели, проснувшись в холодном поту. Тяжело дыша, он стал озираться, бешено вращая глазами. Потом поднялся, но тут же упал — больные ноги не слушались его и подогнулись, едва он встал с кровати. Всадник попытался подняться, ухватившись за кровать, но у него не вышло, и расстояние до двери он преодолевал, подтягиваясь на руках и волоча мощное тяжелое тело. Ближе к двери стоял комод, и Всадник подтянулся и встал, уцепившись за него. Дальше он осторожно побрел в коридор, придерживаясь стеночки.       В коридоре он опять наткнулся на Рену.       — Рена? Почему ты не спишь? — пробормотал он, сбитый с толку.       — Я часто не сплю, потому что вижу ужасные сны, — девчушка в легкой ночной рубашке повернулась к нему. — Я жду, когда до того устану, что смогу спать без снов.       Рена взяла кавалериста за руки.       — Тебя тоже мучают плохие сны?       — Да, о тех вещах, о которых я предпочел бы забыть, но из раза в раз вынужден вспоминать.       — Ты не прав. Это то, что не хочет тебя отпускать, а ты поддаешься.       Тысячник помолчал какое-то время, а потом кивнул, после чего вспомнил, что Рена не может видеть кивок, и уже более уверенно сказал вслух:       — Может, ты и права.       — Ты как дельфин, попавший в сети, но все еще рвущийся, чтобы спасти человека от акулы. И чем больше рвешься, тем больше запутываешься.       Кавалерист ничего не ответил, обдумывая эту фразу.       — Береги Анди, как он сбережет тебя, — сказала ему напоследок Рена и ушла. Ее слова показались ему более чем странными, но он решил поломать голову над ними позже. Ему ужасно хотелось спать, спать рядом с Анди, и чтобы ноги перестали болеть. Шатаясь, он с трудом добрел до спальни друга и скользнул к нему под одеяло. Адлер во сне завозился, ощутив его присутствие, кавалерист прижался к нему и смог, наконец, спокойно заснуть без кошмаров.