Всадник

XXVIII

      Ранним утром 1773 года в черном плаще с кровавым подбоем верхом на огромном вороном коне с пристегнутым к поясу Змееглавым мечом из заброшенного, полного призраков и чудовищ замка, выехал Гессенский Всадник. С свинцом в груди и жаждой мести он движется, как входит в плоть стороною кинжал. В глазах — металл, гордая голова поднята, нос по ветру. Холодный ветер обдувает его со всех сторон, свищет, словно хвост льва, когда рассерженный зверь бьет им себя по бокам. У Всадника слезятся глаза от скорости и ветра, треплющего волосы и черно-красный плащ. Он летит, не замечая, что слезы его примешиваются к каплям начинающего накрапывать дождя.       Ливень хлестал всю ночь, то затихая, то усиливаясь, и тысячник вопреки ему плохо спал. К утру дождь вроде стих, но чуть позже опять начал капать, медленно, потихоньку. Небо снова накопило сил на очередные раскаты грома и вспышки молний. Спертый воздух, ветер, мотающий из стороны в сторону не только колоски, но и верхушки деревьев — все свидетельствовало о том, что грядет настоящая буря.       Но отменять вручение дарственной никто не собирался, во всяком случае, одаряемый уж точно уведомлен не был, а посему Всадник мчался.       На полях не было крестьян — все попрятались, боясь бури, и лишь из окон видели черный силуэт, озлобленный, орущий, летящий на черном коне. Сорвиголова храпит, встряхивает тяжелой головой. Копыта бьют по земле, словно кузнец стучит кувалдой, превращая кусок раскаленной стали в длинный клинок. Так стучат подковы о камни мостовой.       Сначала Всадник несся через поле, пугая своим силуэтом случайных несчастных, еще не укрывшихся в ожидании бури: кто-то в спешке уводил скот, кто-то прикрывал те посевы, что еще можно прикрыть. Позже кавалерист влетел в город, где ему пришлось уже сбавить темп, чтобы не наехать на мечущихся под ногами людей лошадью. Но чем ближе он продвигался к площади, тем сильнее была его ярость, и он пустился в галоп, пролетая мимо того самого памятного места, где звонил в колокол и клялся отомстить несправедливому судье, коего он обозвал «лживый проповедник». Он хотел было снова яростно подергать за веревку, что привязана к языку колокола, крича, что вот он приехал, чтобы отомстить, но не стал.       Он прозвонит, когда месть свершиться, он так решил. Ни к чему заранее радоваться, делить не награбленное золото.       Сбавив шаг, Всадник выехал на ту самую площадь, где свершился несправедливый суд. Он, как и его конь, опустил голову, поднял плечи, собранный, угрожающий, смертоносный.       Вагнер и его приспешники стояли на балконе в окружении стражи, не так, как в тот раз, а глашатай объявлял о событии, которое сейчас произойдет. Толпа не была такой уж большой и плотной, как при казни: ожидалась гроза, и народ попрятался. Более того, награждение казалось им не таким уж занимательным зрелищем, как казнь. Уж на казнь они бы даже в торнадо высыпали все, Всадник знал. Так устроены люди: чужие страдания им смотреть любо, а вот награда вызывает зависть, отчуждение.       Внутри Всадника собиралась, готовилась и зрела не меньшая буря, что ожидалась с небес. Проехав по площади и совершенно не слушая глашатая, он остановился, спешился и дальше двинулся уже на своих двоих. Встал в центре, положа руку на эфес меча — прятал змеиную голову, чтобы нельзя было узнать Отсекатель. Свое лицо он опустил, уперев взгляд в землю, но периодически злобно зыркая на собравшихся.       Речь глашатая, длинная речь Вагнера — все пустые слова пролетают мимо ушей.       Всадник злится.       Он кипит внутри. Чудовище, живущее в его груди, рвется на свободу. Огонь, пылающий в чаше, жаждет, чтобы ее опрокинули. Огонь покорным быть устал, устал смирять свой гордый нрав и дух. Он ждет часа, когда восстанет жестоким зверем, презревшим милость чужих рук.       Всадник медленно втягивает воздух в легкие с шумом, и так же шумно выдыхает; он старается не броситься на Вагнера сейчас, пока лживый судья еще читает свои льстивые похвалы в адрес кавалериста.       — …Настал торжественный час вручить дарственную графу Гэну Джэду Каену! — Вагнер развернул свиток и продемонстрировал документ. Потряся этой бумагой на вытянутой руке, он ее свернул, заложил за спину и двинулся к тому месту, где стоял кавалерист, чтобы подарить ему документ, поднять вверх его руку в знак принятия. Всадник только искоса смотрел как он идет, смотрел на уличные фонари-факелы в чашах, которые зажигались только по особым пафосным и праздничным случаям. В другие дни горели обыкновенные свечи в высоких светильниках со стеклянными дверцами.       Идея зажглась и горела внутри тысячника так же, как эти фонари-чаши, на которые он смотрел, как голодный на жаровню. Вагнер тем временем уже спустился с лестницы и уже пересекал площадь. Воин смотрел исподлобья снизу вверх, глаза горят не просто гневом, вспышкой раздражения, а холодной, расчетливой ненавистью, что копилась годами и вот-вот выйдет наружу.       Цок-цок.       Это каблуки судьи стучат о грубый камень, коим была вымощена площадь.       Шурх.       Это пальцы Всадника шевельнулись под плащом, сжимая и перекатывая под подушечками змеиную голову Окаянного клинка.       Ненавидящие синие глаза смотрят на мостовую, помнят, как камни пропитались невинной кровью трех человек.       Воспоминания бьют по мозгам, по глазам, ослепляя, душат, разжигают пламя в сердце, раздувают огонь в крови. Вагнер идет, а Всадник стоит и ждет, как кобра, свернувшаяся кольцом. Наконец Вагнер подходит к нему на расстояние вытянутой руки и еще нескольких шагов.       — Согласны ли вы, Гэн Джэд Каен, принять в дар замок Блутштайн и его слуг, принять почести и обязанности графа Гессен-Кассельского…       Опять пустые слова, которые Всадник не слышит. Не хочет слышать. Не хочет вникать. Поток пустых лицемерных слов оканчивается характерным для церемонии жестом: Вагнер кланяется, вытягивая одну руку вперед, ту, что была со свитком, а другую закладывая за спину. Этот изящный пафосный шажочек со взглядом Всаднику в глаза. Нет, с попыткой поглядеть Всаднику в глаза. Кавалерист медленно кланяется в ответ, пряча взор льдистых глаз, кланяется только для того, чтобы забрать дарственную, а потом — тихий лязг, и Вагнер вдруг чувствует, как в подбородок ему упирается кончик длинного меча.       — Мне не нужны замки, почести и титулы, — раздался низкий бархатистый голос. Всадник поднял голову, сверкая васильковыми глазами. Небо над его головой потемнело еще сильнее, ветер трепал волосы, отчего у него сделался величественный и пугающий вид.       — А что же тебе нужно? — крикнул кто-то с трибун. Видя, что что-то пошло не так, подлизы Вагнера стали потихоньку спускаться с балкона, стражники схватились за мушкеты, готовые стрелять, но совершенно позабывшие о том, что нужно было накануне прочистить и зарядить ружья — нападения никто не ожидал.       — Мне нужна… — медленно начал Всадник, а потом резко выкрикнул, ощерившись: — Его голова!       Вагнер так и застыл в своем поклоне, в ужасе пялясь на кончик меча, потом — быстрый взор на кавалериста, и во взгляде уже появляется что-то осмысленное, чувство, похожее на память о прошлой невинной крови. Он вспомнил не Эйлин, он вспомнил сам факт. Эйлин была не единственной, кого он отправил на эшафот без вины. Женщину с ребенком от «скрипача-дьявола», равно как и его самого, он позабыл.       Истрепанного и измученного армией и войной Всадника он тоже пока не узнал.       Но знает кошка, чье мясо съела, знает, но не признает вину. Вагнер справедливо решил, что кто-то теперь явился по его душу.       Трусливый судья рванул со всех ног, намереваясь вскочить на балкон, где он точно будет в безопасности, под пулями и саблями стражей. Свист, удар, вскрик — никто даже заметить не успел, как Всадник выхватил из-за пояса топор и швырнул его. Лезвие вонзилось Вагнеру в щиколотку. Тот рухнул и взвыл, дергаясь и пытаясь перевернуться.       Целью Всадника было обездвижить врага. Если бы он хотел убить его сейчас, отсек бы голову этим броском, швырни он выше. Но убивать Вагнера, если тот даже не будет знать, за что, не имело смысла. Всадник желал, чтобы тот вспомнил, за чью конкретно смерть лживый проповедник получит возмездие. Он не торопился, знал, что никуда враг от него не денется.       — Вагнер, — шипел Всадник, подходя все ближе и ближе. Корчившийся от боли и страха судья взирал на огромную черную фигуру и дрожал. — Скажи, мне… — дождь начал капать сильнее, оставляя звездочки на мостовой рядом с растекающейся лужей крови и придавая кавалеристу еще более жуткий и свирепый вид. — Скажи, как ты смеешь дарить мне замок, после всего того, что ты сделал?! Как смеешь нагло насмехаться мне в лицо, надеясь своими подачками откупиться от меня?! — Всадник взял его за грудки, поднял и встряхивал после каждого гневного вопроса, а потом заорал и как следует приложил Вагнера об землю: — Как смеешь слать портреты, издеваясь и напоминая, что ты наделал?! Как смеешь ты смотреть мне в глаза?!       Вагнер прищурился, рассматривая оскалившегося тысячника и хрипло спросил:       — Ты… Кто ты такой?       — Всадник, — рявкнул воин, в очередной раз продемонстрировав сточенные зубы.       — Что… с твоим лицом? — Вагнер понимал, что видел его где-то, но где, и кто это был, он все никак не мог угадать.       — Что с моим лицом?! — прорычал кавалерист и швырнул судью. — Тебе следует задать этот вопрос самому себе! Ты меня таким сделал! Ты! Ты своими руками выковал из меня чудовище всем на погибель, закалил в пламени войны, придал форму молотом боли и страданий! — Крича, Всадник гневно прохаживался перед носом оторопевшего судьи, зажимающего раненную ногу и с надеждой поглядывающего на возящихся с ружьями стражников. «Быстрее, быстрее!» — торопили их дружки Вагнера, которые сами, однако, на помощь судье не спешили. Нечего под меч подставляться, благоразумно решили они. Только гоняли и торопили стражников, коих ждал неприятный сюрприз — порох подмок из-за вчерашнего ливня. Более того — ожидалась новая буря, и она точно убьет все надежды быстро и с наименьшими потерями избавиться от Всадника.       А тот тем временем продолжал свою гневную и пламенную речь.       — Ты спрашиваешь, кто я такой, да? — кавалерист мерил шагами участок площади возле Вагнера, злой, как никогда. Плащ летал за ним, словно хвост рассерженного льва, что мечется по клетке. — Неужели ты сам не помнишь, а? Неужели ты забыл меня?       Он одним прыжком оказался у раненного, схватил за грудки:       — Вспомни тот день! Вспомни тот гребаный день, сукин сын! Вспомни, кого ты убил тогда!       Он снова бросил лживого проповедника, и тот упал, как мешок с картошкой.       — Я слишком много терпел, ждал, прощал, — Всадник то хрипел, то говорил ровно, то срывался на рык. — Но я той ночью поимел свое терпение.       — Чью смерть ты ставишь мне в вину, мальчишка?! — Вагнер набрался храбрости, задавил страх отвращением и выпалил Всаднику в спину. — И что за день…       — Август шестьдесят девятого, — прервал его кавалерист, резко развернувшись. Плащ взмыл за ним, как грива коня, что взлетает над пропастью, чтобы в следующий миг с грохотом опуститься на свои тяжелые копыта.       — Я никого не убивал… не велел казнить в тот день, — решил отпереться судья. Сгорбившийся было Всадник вдруг резко распрямился, налетел и вцепился ему в горло, чуть приподняв над землей. Краем уха кавалерист слышал раскаты грома, что угрожали бурей.       — А ты вспомни! Ты трех убил тогда! Трех на плаху отправил! — Орал Всадник в лицо человеку, чье существо переполняла смесь ужаса и отвращения. Он под конец притих, а потом зло выплюнул, снова сменив говор на крик: — Вспомни Эйлин Циммерман!       Вагнер замер, не зная, что сказать, а тысячник продолжил более спокойно, когда схлынула первая волна гнева:       — В тот день ты убил трех человек, и породил одного, обернувшегося сущим кошмаром и тебе же погибелью. Помимо Эйлин Циммерман, ни в чем не повинной Эйлин Циммерман и ее ребенка, который из-за тебя никогда не увидит свет, ты своими руками отнял жизнь Каена и дал жизнь Всаднику!       Вагнер смотрел еще с минуту в глаза кавалериста, а потом неверяще мотнул головой и прошептал:       — Ты!..       — Узнал меня?!       Вагнер узнал его исключительно по застывшим глазам, но даже больше — по рассеченной брови. Узнал и закричал, зовя на помощь стражу:       — Убейте его! Он пришел за мной!       Солдаты ринулись на зов, сорвались со своих мест и помчались ко Всаднику, побросав бесполезные ружья и выхватив сабли.       — СТОЯТЬ! — во всю глотку рявкнул Всадник. — ВЫ НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТЫ!       Солдаты внезапно замерли, а Всадник, не давая Вагнеру опять их спровоцировать, продолжил:       — Мне не нужна ваша смерть. Если вы броситесь — я порублю вас на куски. Вы этого хотите?       — УБЕЙТЕ ЕГО, ИДИОТЫ!       Солдаты стали кружить вокруг кавалериста, но ближе не подходили, напряженно слушая, что он скажет, пока судья орал и бесновался на земле.       — Почему вы должны умирать за чужие грехи? Он будет платить за свое преступление, а вы тут не при чем. У вас жены, дети, так зачем же вам гробить свою жизнь за человека, за которым я пришел?       Солдаты остановились, но оружие пока не убрали. Всадник продолжал:       — Мне не нужна ваша смерть, — бархатистый голос звучал очень, очень убедительно. Какой соблазн бросить оружие! Но их долг — вытащить судью из лап убийцы! А может, он прав? — Только один умрет сегодня.       — И это будешь ты! — рявкнул Вагнер, попытавшись приподняться, но кавалерист поставил на него ногу, не давая ему встать:       — Молчать! Умрет сегодня тот, кто слишком любит казнить невинных. Тот, у кого хватает совести и смелости вручать звание тому, кого он своими руками превратил в чудовище! Тот, у кого хватает наглости издеваться и потешаться, присылая мне портреты! Тот, кто смеет смотреть мне в глаза!       Солдаты все еще топорщили сабли, напряженно переглядываясь. Какое-то расслабление частично пришло к ним, когда они узнали, что этот страшный человек не собирается их убивать, поэтому просит уйти. Речь Всадника продолжалась:       — Подумайте о том, что для вас важнее — долг или совесть. Можете ли вы с чистым сердцем защищать человека, что с легкой руки отправляет невинную женщину на погибель? И моя была не одна такая, я уверен. Можете ли вы умирать за такого? Ведь его следующей жертвой может стать кто-то из ваших близких.       Кавалерист помолчал, а потом тихо проронил:       — Если в мире и существует справедливость, то он умрет, а мы останемся жить. И я, и вы. Вы не заслужили смерти.       Один из стражников отшвырнул саблю:       — Он прав. Я не хочу расплачиваться жизнью за то, что ты наделал, Вагнер.       — Я тоже, — другой солдат с хлопком убрал оружие. Примеру этих двух вояк последовали остальные. Звенели и хлопали сабли, которые солдаты отбрасывали или убирали в ножны. Круг разжался, вояки разошлись. Кто-то убрался восвояси, но большинство осталось смотреть интереснейшее представление. Всадник снова поднял Вагнера. Нужно было заканчивать, а то тот мог умереть от потери крови или потерять сознание.       — Я стал кошмаром из-за тебя, — прорычал Всадник, а потом ткнул рукоятью клинка под нос судье. — Помнишь этот меч?       — Откуда он у тебя, ты…       Всадник вместо ответа раскрутил оружие. Левой, свободной рукой он сунул свиток в огонь одной из чаш, что были расставлены повсюду.       — Вот я где видел твою дарственную, — льдистые глаза злобно сверкнули. — Думал откупиться от меня, подарив замок, звание и чертов портрет?       — Я не дарил тебе портрет, — лицо Вагнера исказилось ненавистью.       — Но тем не менее, он пришел мне с твоей подписью, — рыкнул Всадник, приближаясь к врагу — он отходил, чтобы зажечь дарственную.       — Если уж говорить о подписях, посмотри на свой меч, — посоветовал Вагнер.       — После того, как ты отправишься на тот свет, — шипел Всадник. — Я мог бы убить у тебя на глазах твою дочь, которую ты выгородил за счет моей невесты, но я милосерден. Я не такой, как ты.       Он кинулся на Вагнера, зажал ему лицо, сдавил щеки, вынуждая открыть рот, и засунул туда горящий документ.       — Давай, жри ее, жри свою дарственную!       В глазах судьи отразился неподдельный ужас и боль от то-го, как горящая бумага обжигает рот. Но Всадник не давал ему выплюнуть, и пришлось скулить, жевать и глотать.       — Жри, давай, жри ее, соси ты свою дарственную, лживый проповедник! — Всадник продолжал его трясти. А потом резко развернулся, словно желая уйти прочь, сделал пару шагов, опустив голову, и внезапно снова бросился.       Лязг, звяк, хруст — и для Вагнера все было кончено. После удара Всадник сначала отвернулся — его трясло. Он рычал, скалился и дрожал от ярости и неверия в то, что все наконец свершилось. Тяжело дыша, он медленно повернулся, скаля зубы и сверкая васильковыми глазами. Опустился на колени рядом с головой, отделенной от тела, туловища с раненной ногой и лужей крови. Перчатки снял, заткнул за пояс. Белые пальцы зачерпывают свежую, еще теплую кровь, и судорожно, словно в лихорадке, перемазывают на лицо. Она тянется, тягучая и липкая, словно краска. А потом, осмелев, Всадник уже ладонями загребает алую жидкость, умывается ею, зная, было бы чуть больше — искупался бы. Щеки, лоб, губы — все становится в оттенках алого, от светло розового до багряного. Чуть позже, когда кровь свернется, будет цвет ржавчины, но это потом, Всадник знает.       Он встает на ноги, поворачивается, трясущийся, яростный, дрожащий от ненависти и неверия в то, что его цель наконец-то достигнута — месть свершилась. Он на вид кажется слабым, невнимательным — удобно напасть, но на деле — все еще смертоносный.       Деловито надевает перчатки, словно хирург перед сложной операцией. Глядит в пол, ссутулился — тигр перед прыжком.       С противным хрустом он ударом меча насаживает орубленную голову на клинок, вздымает оружие, встряхивает пару раз, словно знаменем, и произносит одно слово:       — Справедливость.       К грохочущему грому и моросящему дождику добавилась первая вспышка молнии, озарившая лицо Всадника. Из-за этого всплеска света он показался еще страшнее, окровавленный, нависший над телом с мечом, на который нанизана голова.       Опустив оружие, воин командует коню, чтобы тот подошел, вскакивает в седло и едет прочь. Сначала — рыцарским шагом, когда лошадь, будто гарцуя, высоко поднимает ноги и чеканит шаг, отдающийся звоном по камням дороги.       Отрубленная голова поднята вместе с мечом умелой рукой. Лицо — без эмоций, даже оскала нет. Глаза горят ненавистью и торжеством.       Никто не подумал его остановить.       Никто не бросался ему вслед.       Никто не шарахался от него с визгом и не орал: «Убийца!».       Он ехал, демонстрируя свою победу, ехал, гордясь своей победой, уверенный в собственной правоте. Он был убежден, что не зря свято верил во взлелеянную в нем жажду мести, ожидая, что это избавит его от боли.       Чуть дальше он пустил коня галопом, на полном ходу вцепился в язык колокола, в который уже звонил однажды, и заорал:       — СПРАВЕДЛИВОСТЬ! — потом расхохотался злобно, холодно, как эдакая Королева льда и снега, а после опять заорал: — Я ВОССТАНОВИЛ СПРАВЕДЛИВОСТЬ! ГОЛОВА ЗА ГОЛОВУ! КРОВЬ НЕВИННАЯ СМЫТА КРОВЬЮ! ДА! ЭТО МЕСТЬ! БЕСПОЩАДНАЯ МЕСТЬ! Я — ВСАДНИК ИЗ ГЕССЕН-КАССЕЛЯ, ОТСЛУЖИЛ СВОЮ ЧЕРНУЮ МЕССУ!       Его вопли и гогот частично глушил звон колокола, поскольку воин беспрестанно дергал за веревку, что была привязана к языку колокола. Конь под ним переминался с ноги на ногу, храпел, вставал на дыбы и рвался, но воину это не мешало, тем более, что краем сознания, не затуманенного долгожданной расправой, он понимал, что лошадь чувствует его состояние. Его ор и смех кто-то видел из окон, кто-то выбрался из домов, но никто, никто не подходил близко, никто не прервал, не помешал.       Зато все запомнили.       Из поколения в поколение потом передавался тот ужас, который внушал Всадник на черном коне, хохочущий и грохочущий что-то о справедливом возмездии, демонстрируя всем чью-то отрубленную голову.       Голова Вагнера была залита кровью настолько, что его узнать можно было только в близи. А лицо Всадника уделано багровой водой до того, что вызывало дрожь и намоканье в штанах, потому как кровь на губах донельзя сочеталась с застывшими горящими злорадным торжеством глазами и этими кошмарными сточенными зубами, похожими на звериные клыки. Вторая ударившая молния только прибавила в его облик сверхъестественного, пугающего, неживого.       Ужасный наездник умчался, заставляя горожан молиться, осенять себя крестным знамением и теребить распятие.       Будто это поможет от появления и мести Всадника неугодным ему.       Если б он обратил на это внимание тогда, только бы посмеялся.       Но его ждало еще одно дело. Во весь опор он летел на кладбище, то поднимая, то опуская меч со своим жутким трофеем. Возле ограды погоста он остановился и спешился, держа оружие. Он уверенно шел к насыпи, что находилась за изгородью и не имела никакого навершия. У изголовья могилы не было ни креста, ни памятника, ни камня, ни херувима.       А был один-единственный меч со змеиной головой, четыре года назад, который теперь находился в руках высокого сильного мужчины с глазами цвета озера во время шторма.       Мужчина встал на колено перед могилой, снял с меча голову и положил ее туда, где должен находиться памятник или крест. Меч лег ему на колено.       — Эйлин, — с почтением заговорил Всадник. — Я выполнил свой долг. Я сделал то, чего ты хотела.       Он поклонился низко, слушая шелест ветра и шум дождя. Он не чувствовал капли воды, что небо роняло на его кожаный костюм и лохматую гриву, но ощущал легкое касание своей кожей. Короткие росчерки, будто взмахи мокрого пера, чтобы пощекотать. Похожи на слезы.       — Я твой рыцарь, — шептал он, терзаясь воспоминаниями. Как хорошо было, когда Гэн Каен еще был, и когда Эйлин была с ним, и он верил, что так будет всегда! И как плохо теперь, когда он уже отомстил, но ее все равно нет и никогда уже не будет! Но он берег и будет хранить воспоминания о ней, как хранил он ее кольцо, что тогда не надел на ее палец. Надел он ей тогда кулон, а кольцо в черный день осталось у него в кармане.       Судьба подарка этого была проста: он всегда носил его с собой, куда бы ни направлялся. Крутил в пальцах в минуты тоски о любимой, с горькой улыбкой пытался надеть на собственные, заранее зная, что не получится. Тер в кармане в трудные минуты, например, перед каждым боем.       Тут-то и надо бы ему положить это кольцо на могилу, но он не мог заставить себя с ним расстаться. Это все, что у него теперь от любимой осталось. Кольцо в виде двух рук, которое он так хранил и берег. Столько печальных воспоминаний, душевной боли, рвущей грудь — он не может все это отпустить. Он никогда ее не забудет. Он никогда не забудет свою единственную любовь.       Даже если бы и хотел, Всадник не мог полюбить никого другого. Он как волк, что любит лишь раз.       И он будет переживать и тосковать вечно, всю жизнь, так же, как и любил Эйлин — всю жизнь, с самого детства.       — Ради тебя я отдал на проклятье свою душу, — снова негромко сказал кавалерист, поглаживая землю. Он мелко дрожал от горя — ему хотелось плакать, но он держался. — Освободи же меня, — Всадник умоляюще смотрел на кучу насыпи, где у изголовья лежал его страшный трофей. — Освободись и сама.       Голос у него надломился, но он продолжал говорить:       — Приходи ко мне только в добрые сны, хорошо? Не надо больше меня пугать, — в глазах стало щипать, и он понял, что не может больше сдерживаться от слез, что выступили у него будто в насмешку над его стараниями и попытками крепиться.       — Я не хотел, чтобы так получилось, — он поднялся. — Но я надеюсь, что я поступил правильно. Я сделал то, что ты от меня хотела. Больше, чем я этого хотел.       Всадник медленно пошел прочь, сдерживая стоны и беззвучный плач.       — Я не хотел, чтобы так получилось, — он сделал шаг назад спиной. — Я хочу, чтобы ты вернулась. Чтобы ты была моей.       Еще шаг назад. Он отступал и продолжал говорить.       — Я бы отдал все, чтобы тебя вернуть.       Боль его душит. Боль коверкает ему голос. Он держит меч одной рукой, второй украдкой вытирает грязное окровавленное лицо, оставляя больше разводов.       — Я хочу, чтобы ты была рядом.       Снова.       Слеза течет по белому носу, изгвазданному в багровый.       — Это все, что я мог сделать для тебя.       Шаг назад.       — Я люблю тебя.       Еще две слезы по носу и щекам.       — За что ты меня бросила?       Шаг назад, неловкое движение рукой — убирает мокрые волосы со лба. Бесполезная просьба:       — Пожалуйста… Вернись.       Два шага назад:       — Я знаю, что мне никогда не искупить своей вины. Я совершил преступление, но я мог помочь тебе только так. Это все, что я мог для тебя сделать.       Шаг назад, прикусывание губ.       — Я закажу тебе памятник. И пускай запрещено. Я сделаю для тебя все.       Еще две дорожки слез.       — Я не хотел, чтобы это получилось. И ты не хотела.       Он подходит спиной уже к краю ограды, там, где на территорию кладбища врезана калитка. Эйлин была похоронена за территорией погоста.       — Я тебя люблю, правда.       Еще два шага, и он дойдет до жующего веточки акации Сорвиголовы. И Всадник говорит и говорит до тех пор, пока не дойдет до коня. Он отступает медленно, идет спиной вперед.       — Я не хотел… Прости меня.       Он делает оставшиеся два шага:       — Пожалуйста, прости… Если сможешь. Я очень хочу, чтобы ты вернулась.       Он отворачивается на миг, чтобы вскочить на лошадь и оторвать ее от жевания акации, потом оглянулся в последний раз, с любовью и болью глядя на безымянную могилку, и ускакал прочь.       Сначала медленно поехал, старясь не смотреть, не оглядываться. Дождь усилился, и он пустил Сорвиголову сначала рысью, а потом галопом — помчался в Блутштайн.       Молния шарахнула третий раз.       Он молча смотрел в никуда: губы сжаты, взгляд отсутствующий. Сорвиголова, чувствуя его настроение, перешел на легкую рысь, боясь его потревожить.       Те немногие горожане, что были на улицы во время дождя, тоже страшились побеспокоить Всадника.       Воздух был пропитан его печалью и страданием, его мрачным злорадством, которое с переменным успехом перекрывала тоска по Эйлин.       Он ехал, абсолютно свободный.       Никто не остановил его, не орал, не попытался задержать за совершенное им убийство.       Он выехал из города совершенно свободным и никем не тронутым.       «Смотрите, это черный всадник мчит!» — шептались несчастливцы, что по каким-то своим причинам не могли покинуть улицу или же пялились из окон.       Смотрите же, смотрите, как он летит на своем вороном коне, чьи движения точно работа механизма, прижавшись к гриве. То мчится, а то скользит, как безмолвное изваяние — памятник скорби.