Всадник

XXIX

      Мокрый с головы до ног, Всадник проплелся по холлу на-верх, оставляя за собой влажные следы и волоча окровавленный меч, будто клинок вдруг стал непомерно тяжелым. Вытянув правую руку, (оружие он держал левой), воин из вредности стучал кончиками пальцев по выставленным в коридоре доспехам.       Он брел в свою обитель, мрачный, уставший и злой.       Он все ожидал, когда же на него снизойдет благодать, и ему разом станет легче от того, что цель его жизни выполнена, Эйлин отомщена и обретет покой, а он избавится от боли.       Войдя в свои покои, Всадник бросил меч в угол, сорвал мокрый плащ и повалился на кровать, не раздеваясь. Усталость навалилась на него разом так, будто все его утомление за четыре года рухнуло на него и придавило. Кавалерист тяжело дышал, прислушиваясь к шуму дождя. Он прикрыл глаза и полностью отдался своим ощущением.       Лицо немного пощипывает, стягивает — кровавая маска на нем засыхает. Коже — мокро, это из-за того, что он попал под ливень. Уши улавливают грохот грозы и шелест ливня. Едва различимо играет Софи, и он улавливает звуки рояля только потому, что во всем замке тишина. Слышит ее даже невзирая на Алисину шарманку. Ноет колено, от перетружденных мышц словно идет пар — он сводил их по всему телу, когда трясся и выжидал. Ноги немного болят, это очевидно. Боль перекатывается, как известное пустынное растение от ветра. Это чуть ли не единственное, что он ощущает.       Всадник находился в состоянии между сном и реальностью. Это было похоже на ощущение человека, что долго не может заснуть, но очень старается, так как утром рано вставать. Разум уже отключился, но воин не дремал: глаза — закрыты, тяжело и глубоко он дышит, раскинувшись звездочкой на кровати и ощущая, как болят у него искалеченные ноги и ноют перетружденные мышцы. Тысячник лежал, не пытаясь осознать, что он только что сделал. Он чувствовал себя так, будто его заставили работать бурлаком по меньшей мере четыре дня без сна и перерыва на обед.       Он чуть позже со стоном перевернулся на бок, поджав ноги, как маленький, раненный и окруженный хищниками зверек, что больше не может бежать и упал, смиренно ожидая, когда его растерзают. Потом перевернулся на живот, уткнувшись мокрым лицом в отсыревшие подушки и все также раскинув руки и ноги. Затем опять вернулся в прежнее положение — сам на спине, а руки-ноги живут своей жизнью, занимая кровать по диагоналям. Он полежал так какое-то время, затем отогнул край длинного тяжелого покрывала и набросил на себя, а руки вытянул вместе, положив их на покрывало, как лежат обычно больные в госпиталях.       Всадник хотел, пытался заснуть. Другое дело, что у него это не получалось. Все, чего он добился — состояния отключки, сна разума, который включался и работал только в тот миг, когда он возился, ворочаясь с боку на бок. Его мучила боль в ногах — противная, ноющая и дергающая, а до обдумывания свершенного им ему не было дела.       Пока не было.       Его сразила усталость, боль и одновременно с ними он ощутил и облегчение: ему никуда не надо было больше стремиться, не нужно больше никого убивать. Это его состояние вспугнул голод, и Всадник резко сел в постели. Ведомый бурчащим желудком, он двинулся на кухню с целью урвать себе что-нибудь съестное. Больные ноги протестовали, но желудок не желал внимать их мольбам в виде саднящих вспышек, похожих на сверканье молнии во время грозы, и продолжал повелевать Всадником, заставляя его топать и топать по бесконечным коридорам, винтовым лестницам и длинным переходам. По дороге он пару раз рявкнул на Алису, уставший, голодный и раздраженный:       — Отвали ты уже! Нельзя ли пиликать в другом месте?       Девочка-призрак отошла на пару шагов, но тренькать не перестала. Всадник заворчал, как матерый волк, которого потревожили, но сделать ничего не мог для того, чтобы прервать музыку, поэтому смирился. Добравшись до кухни, он стал шарить по шкафам, выискивая сахар, крупы, и, если очень повезет, печенье. Печенья не нашлось, но зато обнаружилось большое количество неизвестных ему продуктов. В железной баночке с рисунком из роз он обнаружил нечто: кусочки сушеной лепешки со специями. Кавалерист взял на пробу пару и похрустел. Невиданные вкусности пришлись ему по вкусу и он забрал баночку и поставил ее на столешницу. Чуть позже туда же отправилась и коробочка с сушеным луком.       Потом — баночка с каким-то соусом, после чего, Всадник, пошуршав свертками и поскрипев коробочками, полез в кладовую. Он чуть не загремел вниз, споткнувшись о ступени в темноте. Рыкнув и выругавшись, кавалерист принялся рыться по подвалу в поисках чего-то вкусного. Банки с соленьями, вяленое и сырое мясо, бочки с медом и вином… Выбрал он, конечно же, мясо, помимо грибов. Сушеного ему не хотелось, ему оно еще во время путешествия на корабле надоело. Он взял себе кусок с телячьего бедра и отправился наверх. Нарезал, помешал это все в миске, и, усевшись на столешницу, принялся жадно поглощать пищу, размышляя.       Он стал сравнивать свои ощущения. Стало ли ему лучше теперь?       Образы давили ему на грудь, мучая. Красные яблоки, детство на игрушечной лошадке, объятия и что-то похожее на танцы — они кружатся, смеясь и держась за руки… Разрывающая душу мелодия скрипки, его плач, когда все оборвалось, смертная тоска… Пальцы, потирающие кольцо и губы, шепчущие одно имя перед битвой… Единственное желание — вернуть это все. Снова слышать звонкий смех, внезапно почувствовать, как она обнимает его сверху, увидев, как он сидит и читает один… Больно, больно, больно!       Всадник зависает с миской, в глазах — застывшие слезы. Хочется выть, разрыдаться, кричать, бросаться на стены.       Почему же после стольких лет он это вспоминает?       Почему ему все равно больно?       Всадник кусает губы, покачиваясь и совершенно забыв про свою еду. Перед глазами — картины прошлого. Вот он плетется, убитый внутри, плетется с места казни, ненавидя все, что его окружает и задаваясь вопросом: Почему все так же бегут по своим делам, почему светит солнце, почему поют птички, почему все продолжает жить, когда ему так плохо? Почему все живут и существуют, когда в душе он умер? А вот он сидит и воет, прижимая к себе ее портрет, воет, потому что больше никогда ему не суждено обнять единственного человека, который его любил. А теперь он стоит на коленях у могилы и разрывается от желания раскопать землю, извлечь погребенное тело и стиснуть в объятиях останки своей первой и последней любви. Дальше — потирает кольцо и молится на то, чтобы ей хотя бы где-то там, на небесах, было хорошо.       Чувствует, как кровит и болит у него тяжелая рана в душе, которая, похоже, никогда не заживет. Он не может не плакать, не может. Хочет, но не может. Ему плакать не положено, но рана слишком глубока.       Говорят — время лечит. Но он не верил. И правильно — почти пять лет прошло, а ему больно, ему все еще больно.       Он никогда не полюбит другую.       Никогда.       Он сделал все, чтобы ее отпустить — окончательно изорвал свою душу, отвернулся от света, стал проклятым. Но стало ли ему легче?       Нет.       Даже зная, что голова Вагнера теперь лежит на могиле у Эйлин, он все равно не перестанет так ужасно тосковать по ней. Ему не стало легче. И уже никогда не станет.       Станет только хуже.       Он теперь еще и проклят. Убив судью, он опустился до того же уровня, что и Вагнер.       Он сидит, шатается с миской, словно пьяный, скалится и кусает губы от боли, что рвет ему душу, чувствует, как у него щиплет в глазах и носу, но плакать уже больше не может.       — Все зря, — простонал он, со всею глубиною вдруг поняв, что прошлое так и будет мучить его, а теперь он еще и совершил непростительное. — Все, что я делал — зря…       От осознания всего этого Всадник пришел в ярость. С бешеным ревом он отшвырнул тарелку, которая разбилась вдребезги, разметав мясо и кусочки лепешки по всей кухни. Он сорвался с места и вылетел из кухни, разъяренный и взъерошенный.       — Все зря! — орал Всадник, уничтожая все на своем пути. Он сбил лапой вазу с постамента, испортил гобелен, пронесся бешеным львом по лестнице в верх, опрокидывая доспехи и швыряя на пол картины. Плащ взлетал за ним, как драконьи крылья. Одну из картин, он, рыча, разорвал — ту, где был изображен мальчик, очень похожий на него. В голову ему пришла ударом молнии идея, и он помчался в зал, где висел огромный портрет Эйлин, не переставая рычать, орать и портить все, что попадалось ему под руки. Ворвавшись в зал, Всадник набросился на несчастный портрет и изуродовал картину: порвал одним ударом лапы, оставив такие следы, будто это сделал гигантский кот своими когтями. Потом упал на колени, завыл, снова вскочил на ноги, расколошматил стулья, сорвал с окна штору и изодрал ее, остановился на миг, согнувшись и оперевшись на левую руку, сверкая глазами, а потом опять бросился.       Всадник вылетел в коридор, испохабил там ковер и разодрал еще пару картин, рыча от злости, прежде, чем на него вдруг налетел человек в маске.       — Хозяин! Успокойтесь, хозяин! — слуга держал его за воротник плаща, но кавалерист, злой донельзя, оторвал его руки и зарычал, разломав об пол еще один стул:       — Я пять лет горел в аду… гнил в тюрьме войны!.. — он продолжал носиться по коридору перед испуганными глазами единственного дворецкого. — И все это оказалось зря!       Он сначала опустился вниз, сжался, как пружина, потом опять резко вскочил, налетел на гобелен и быстрыми взмахами превратил его в лохмотья.       — Все мои страдания! Все эти шрамы! Ради чего?! — он на миг навис над человеком в маске, огромный и страшный, как хищник над жертвой.       — Я порвал свою душу зря! — после этой фразы Всадник издал очередной рев, пронесся вниз, разнес там что-то и помчался в башню. По пути он, словно обезумевший, вскочил на окно и опять грозно и громко зарычал, как король саванны предупреждает чужака, чтобы тот не совался на территорию прайда.       Вполне возможно, что этот рев предназначался неведомому зверю, что рыскал по лесам и рычал ночью, предъявляя свои права на жилище Всадника. А возможно, он так продолжал выражать свое бешенство и ярость.       Злой до невозможности, Всадник, уничтожая по пути фамильные реликвии Блау и еще какие-то ценности, умчался в башню — только мелькнул черный плащ с кровавым подбоем и скрылся за поворотом. Хлопнула дверь, щелкнула задвижка, раздался очередная вспышка рева, за которой последововал грохот, шелест и треск — и все стихло.       Всадник замер у окошка башни, согнувшись и нависнув над ним и уставился горящими глазами в никуда. Подобно вампиру, что и сам не рад свой сущности, он сокрылся в своем замке, не желая никого видеть и ненавидя всех, и в первую очередь — себя.