Всадник

XXX

      Всадник не выходил из башни ровно восемь дней. Он изнемогал от боли, злости, а так же голода и недосыпа, в которые сам же себя и вогнал. Обида на зря потраченные годы, на зря претерпленные страдания душила его, да так, что он забывал о своих потребностях. Он даже не мочился ни разу, да и не с чего — жидкости он тоже никакой не потреблял. Слуга в черном стучался к нему в башню сначала каждые пятнадцать минут, потом пару раз в день, потом и вовсе перестал — понял, что кавалерист все равно не выйдет оттуда. Ответом ему всегда был рев, разве что более тихий с каждым разом — от истощения воин слабел. Всадник выходил, но он выходил из окна на мокрую крышу и гулял там, рискуя навернуться и упасть камнем вниз. Удивительно, как не скользили ни сапоги, ни босые ноги по мокрой черепице. Он забирался на нее и оттуда взирал волком на свои владения, мрачный, одинокий и злобный, как уродливое создание, что годами истязали в цирке и предавали на потеху публике, а потом оно вырвалось и убежало, ненавидя весь мир. Полуголый, босой, в изорванных штанах и плаще — штаны и плащ у него были уже не те, что он заказывал для мести, а обычные, мягкие, он лазил по крыше в те часы, когда точно знал, что слуга в черном не может за ним подсматривать.       На девятый день измотанный и злой Всадник покинул свое логово. Впрочем, в нем не было уже того запала, что бушевал в нем поначалу — была усталость, пустота, горечь, но не то пламя, разрушающее все вокруг. Выползновение кавалериста из башенного логова означало только, что он успокоился и перегорел, но новых эмоций у него пока нет. Он устал от собственной злости, ему больно, будто на сердце у него язва, но боль эта не острая уже, а тупая. Часть жизни была потрачена зря, ноги отданы были тоже впустую, и имя зря отброшено, но тем не менее, месть совершена, а значит, ему больше не к чему стремиться.       Пока не к чему.       Всадник осознал только, что месть была пустой тратой времени и сил.       Ему еще предстояло понять и принять, что он может хотя бы попытаться искупить вину. А то, что он непримиримо виноват, он понимал еще до того, как совершил это проклятое убийство.       Истерзанный сам собою и уставший даже думать и мучить себя совестью, Всадник выбрался из башни с твердым решением хорошенько искупаться. В одной из комнат, где раньше барышни и кавалеры наводили свои туалеты, он сделал уборную, чтобы не выбегать каждый раз на улицу и не ставить ведро с нечистотами в комнату. Так вот в этой комнате же он устроил и ванную себе — сначала притащил большую лохань на первое время, а чуть позже заказал уже саму емкость, предназначенную для купания, из меди. Под ванной было обустроено нечто вроде очага, чтобы вода была горячей, а в углу — несколько наколотых дров и щепочек. Такое благоустройство, кстати, видел он и у Адлеров, другое дело, что Адлеры, подчиняясь неписанным канонам общества, мылись редко. Всадник же на правила общества плевал, и если раньше этот протест был молчаливым, то со временем он выливался в открытое противостояние. Ванная была лишь мелочью.       Всадник налил воду в ванну из ведер, стоявших в комнате рядом с дровами. Человек в маске регулярно менял воду на чистую, на случай, если его хозяин решит искупаться. До этого кавалерист мылся каждый день, но даже во время его «закрытого» периода слуга все равно приносил чистую воду — вдруг одумается.       Одумался.       Устроив себе все для купания, Всадник залез в ванную и расслабился, блаженно прикрыв глаза. Пока он получал успокоение, слуга в черном нервничал и носился, увидев, что дверь в башню открыта, и Всадника там нет. Только подергав ручку от обустроенной под ванную комнаты он убедился, что хозяин там:       — Герр Каен, с вами все в порядке?       Но Всадник на стук и крики не отзывался. Слуга замер у двери, прислушиваясь, не плеснет ли вода — живой ли? Но звуков из ванной ни шло: кавалерист лежал в этой своей лохани, запрокинув голову и свесив лапы, и, казалось, спал. Но бледная грудь его с торчащими ребрами едва-едва вздымалась, да и поза была настолько расслабленной и неестественной, что скорей можно подумать — труп.       Именно это и пришло в голову носившему маску дворецкому.       Всадник не отзывался на вопли, не слышал барабанящих в дверь кулаков — он просто отключился, как это было в памятный вечер после его страшной мести. Отключил сознание, вот и все. Но бедный дворецкий не знал о том, что тысячник, измученный мыслями и угрызениями совести, просто пришел опять в это состояние между сном и реальностью. Слуга в маске поломился в дверь и покричал еще раз, чисто ради проверки: отзовется, нет? От Всадника не последовало никакого отклика, отчего человек в черном с радостным ёканьем в сердце убедился, что злой хозяин, (который, впрочем, его ни разу не обидел), умер.       Дальше пришла минута паники: что делать с трупом? За ней тут же трусливая, но гениальная идея: спихнуть проблему на этого рыжего, что забирал однажды хозяина из замка в гости. Адлер, кажется, его фамилия. У-у-у, рожа сожженая, страшный, одноглазый!       Мерзко хихикая, слуга в маске отправился посылать Адлеру срочное. Пусть приезжает, попытается минут пятнадцать оживить труп и делает с ним, что хочет. Это будет уже не его забота, он снимает с себя ответственность. Написав послание, слуга запечатал конверт и поехал в город, отдавать на почту.       Стоит ли говорить, что Всадник еще лежал в ванной трупом, когда он вернулся. Он лежал трупом даже тогда, когда приехал рыжий Анди, всклокоченный и встревоженный.       — Гэн, Гэн, Гэн!       Только через полчаса отчаянных воплей звуки любимого голоса долетели до ушей Всадника сквозь мрачную пелену, закрывшую ему разум. Анди к тому времени успел вскрыть ножом замок, ворваться в ванную и начать тормошить кавалериста. Уж это возымело свое действие, и воина словно выдернули из воды. Он распахнул глаза и резко сел:       — Анди!       — Да, Гэн, это я, — Адлер улыбнулся, а Всадник привстал и заключил его в мокрые объятия.       — Как ты меня напугал, — прошептал штабс-ефрейтор, поглаживая черноволосую голову и чувствуя, как его одежда впитывает влагу.       — Я думал, ты не придешь, — еле слышно прошелестел Всадник.       — Ну как я мог! — Анди стиснул кавалериста в объятиях сильнее.       — Анди… — воин со счастливой полубезумной улыбкой сполз обратно в ванную.       — Вылезай давай, пойдем, прогуляемся, — Адлер погладил его по мокрой насквозь голове и покинул. Обретя вдохновение к жизни, Всадник живо вынырнул из лохани. Отряхнувшись, как собака, Всадник наскоро обтерся пушистым полотенцем и стал поспешно натягивать одежду на еще влажное тело.       Андреас ждал его возле ванной, испытывая желание покурить, но сдерживаясь из уважения ко Всаднику и его хоть какому-никакому, а жилищу. Когда кавалерист вылетел из ванной и они, загомонив, стали делиться друг с другом произошедшим, Адлер пожаловался на тягу к табаку, и они покинули замок, выйдя на просвежевший после ливня воздух. Зашуршали сапоги по мокрой траве, похожей на щеки наплакавшейся девицы. Забурчали мужские голоса, вполголоса, но все равно взбудораженно обсуждая новости.       Две фигуры с армейской выправкой удалились в лес, не переставая разговаривать. Говорил в основном только рыжий, высокий и черноволосый почти все время только молчал и кивал головой, иногда вставляя реплики. Они скользнули меж деревьев, периодически отодвигая для проходу ветви мягкими лапами. Они брели, всполоша шорохом сапог и негромкой немецкой речью птичек и мелкое зверье до тех пор, пока не набрели на заброшенную оранжерею. Она, как до этого успел уже заметить Всадник, соединялась коридором с замком, но при этом вход и в нее, и в замок через нее, был абсолютно свободен из-за вынесенных дверей.       Пройти мог кто угодно.       В голову кавалериста закралась нехорошая мысль о звере, которого он не так давно бешеным ревом вызывал на бой, показывая, кто здесь король. При желании существо вполне могло вломиться в замок через оранжерею, но оно что-то не спешило.       — Ну что, пойдем туда? — Анди прищурился, рассматривая единственным глазом местами выбитое стекло и деревья, которые радостно просочились через проемы, заполоняя собой все вокруг. Вообще эта гигантская теплица больше напоминала банку с соленьями: все битком, и все зеленое. Треснувшую банку с соленьями, если быть точным.       — Черт знает, что там водится, — поморщился Всадник.       — Да перестань, я думаю, там давно никого нет.       — Я не хочу подвергать тебя возможной опасности. Серьезно — кто знает, что за твари таятся там?       — Заодно и проверим, — залихвастски махнул рукой Анди, позабыв про весь здравый смысл: перед ним маячила авантюра, в которую он хотел не просто влезть, а влететь с ударом ноги. Вдобавок это был отличный способ отвлечь Всадника от грустных мыслей. Тому явно было плохо, Адлер понимал. И он решил сделать все, чтобы буквально вытащить кавалериста с того света — истощенный и изморенный, Всадник выглядел так, будто только что из могилы вылез. Впрочем, если бы его застой продолжался бы еще какое-то время, он бы в эту могилу и улетел. Анди обратил внимание, что тысячник до сих пор ходил, пошатываясь.       Шурша травой, мужчины побрели к оранжерее. Всадник шел первым, периодически оглядываясь на своего Анди: не сожрал ли кто его сзади? Он был хмур и напряжен: нос — по ветру, худые бока вздымаются и опускаются. Ни дать ни взять — волк голодный вышел на охоту. Чем ближе становился пролом в стенах оранжерее, тем мягче ступал Всадник: подойдя почти к самому входу, он сжался, согнулся и крался, как кошка за птицей. Настал момент, когда пришлось ему все же шагнуть через острую кромку разбитого стекла. Высоко подняв ногу, Всадник, а вместе с ним и верный Адлер, перелезли через дырку внутрь и осмотрелись.       Глазам их предстал форменный бурьян, смесь самых дико-винных растений, которые без ухода превратились в сплошные заросли, что и не понять, где что растет вообще. Всадник выделил только широкопалые листья пальмы, похожие на ладони с растопыренными пальцами, и то только потому, что видел он их некогда в книжках с картинками. На этом его познания о царстве экзотических растений заканчивались. Что-то бордовое, на сирень похожее, что-то белое, что выглядит, как лилия, и все сплелось в огромный зеленый комок, пестреющий либо живыми светлыми распустившимися бутонами, либо уже отцветшими коричневыми, увядшими и сухими. Самая высокая пальма вздымалась через брешь в стеклянном потолке оранжереи, так, что создавалось впечатление, будто сама она эту брешь проделала. Офицеры вздернули носы к небу, рассматривая самые высокие растения, что переплелись меж собою, как змеи, в попытке выжить и вытянуть друг из друга соки.       Всадник не выдержал и шагнул вперед, не переставая зачем-то пялиться в потолок. Но стоило ему только отвести взор, как вдруг листва поверх него зашуршала, из кроны выпорсталась птица, красно-синяя, большая, похожая на помесь орла и попугая, только из хвоста у нее торчало что-то, похожее на нить, на конце которой перо. Птица влетела в другую крону с каким-то резким диким криком, прошуршала и притихла. Всадник, услышав ее, вздернул голову, прищурился, принюхался, но все равно пошел дальше.       Он осторожно переступил через вьюн, опасаясь, что в нем может таиться змея или еще какая гадина, и прокрался вглубь оранжереи, рассматривая потрескавшееся запыленное стекло, гнилые старые балки, переплетение причудливых растений и таблички с названиями этой невиданной флоры.       Некоторые из зеленых были давно уже погибшими, например, кактусы, от коих остались лишь остовы — те погибли не из-за недостатка влаги, а от того, что крыша оранжереи была разбита, и температурный баланс был нарушен. Но другим же было привольно и просторно, и они продолжали произрастать, поглощая собою все вокруг.       Помимо флоры в цветнике завелось и много фауны — мимо ног Адлера дважды прошмыгнула жирная мышь с длинным хвостом, оканчивающимся кисточкой, похожая на тушканчика. Немецкие офицеры, правда, тушканчиков никогда не видели — в африканских странах они никогда не воевали. А там, где воевали — откуда там такое невиданное зверье? В ветвях массивного дерева с толстым стволом тысячник узрел кошку — сначала блестящие глаза, потом очертания ушей. Приглядевшись, понял, что кошка там не одна, а много, просто спрятались. Только вот пропорции морды у этих кошек странные были: уши слишком большие и под прямым углом ставленные, глаза маленькие и близко посаженные, морда треуглом. А когда одна из кошек не выдержала и шмыгнула по ветке, Всадник увидел, вообразите себе, рога! Он, конечно, подумал, что ему так померещилось. Потом вспомнил Артура с его библиотекою, тварей, о коих прочел, но все равно предпочел думать, что почудилось ему.       Его все время терзала мысль: «Черт его знает, кто здесь водится».       Но больше тварей им не встретилось: очевидно, обитатели заброшенного сада попрятались по своим закуточкам и теперь взирают оттуда на непрошенных гостей. Всадник и Адлер беспрепятственно брели дальше и вошли в павильон, где должны были находиться водные растения. Для них было специально сделано что-то вроде бассейнов, только вот вода в одном из них высохла вовсе, в другом поросла тиной, а в третьем еще можно было наблюдать кувшинки разного цвета. По обеим сторонам водоема располагались маленькие ящики со стеклянными вставками, в которых тоже помещались растения.       И столы с бесчисленными горшками.       Когда Андреас отошел подальше и прищурился, пытаясь рассмотреть эту цветочную вакханалию единственным глазом, его бедра уперлись в бортик одного из бассейнов. Анди какое-то время разглядывал цветочки, как вдруг в воде что-то булькнуло, высунулась маленькая лапка — когтистая, мокрая, черная, больше похожая на ручку, и попыталсь утянуть Адлера под воду. Обладатель лапки просто физически не смог бы этого сделать, он просто дернул Анди за штаны, и все, но напугал изрядно. Оба офицера аж подпрыгнули от неожиданности, выругались и тронулись дальше, на всякий случай избегая теперь к чему-либо прислоняться.       Если бы они обернулись, покидая залу с водными растениями, увидели бы, как из воды до уровня глаз поднялась черная лохматая голова с большими оранжевыми фонарями и жалобно уркнула, видимо, жалея, что упустила добычу или возможность поиграть.       Анди со Всадником еще долго бродили по запущенному саду, периодически озираясь и встречаясь со взглядами зверья, таящегося в листве и траве. Всадник видел даже змею, вальяжно лежащую на ветке. Наконец они набрели на укромное место, где в таком ореоле из вьюнка и деревьев стояла лавочка, и, оглядев ее на предмет каких-то тварей, уселись отдохнуть.       — Гэн, — Анди поднял было руку, чтобы положить ее Всаднику на плечо, но убрал и сменил позу: сел, наклонившись и опустив сложенные замком руки между колен, а голову повернул к воину. — Вот скажи мне: зачем ты себя довел до такого состояния, а?       Всадник не ответил. Андреас просто неправильно поставил сам вопрос — нужно было спросить не «зачем», а «почему». И тысячник это понимал. Поэтому сказал только после долгой паузы:       — Была причина.       — Причина, чтобы сводить себя в могилу, медленно угасая?       — Я ушел в себя.       — А теперь, значит, вернулся?       — Да, я вернулся, — Всадник откинулся на скамейке и прикрыл глаза. Чуть позже он выдал: — Когда у человека переворачивается внутренний мир, ему так… свойственно. Уходить в себя и в то же время забывать о себе.       — Ты мог умереть.       — На войне я мог умереть в любую секунду, но это никого не заботило.       — Это заботило меня.       — Но где ты был, когда у меня отняли ноги? Где был ты?       — Мы с тобой тогда еще не знали друг друга, и…       — Достаточно. Я не предъявляю тебе претензий.       — А чего ж ты делаешь?       — Констатирую. До меня долгое время не было никому дела, и я успел к этому привыкнуть. Вот весь трагизм одиночества — к нему привыкаешь. Потом — начинаешь получать удовольствие. А третья стадия — отрицание и неприятие.       — Отрицание?       — Да. Я уже и не хочу, чтобы обо мне заботились. Не хочу иметь привязанностей, слабостей. Любовь дает другому человеку силу убить тебя, Анди.       — Я знаю.       — А я знаю, что знаешь ты, но должен был озвучить это вслух. Хотя я отношу это к тем вещам, которые не следует говорить.       — Нет, Гэн, в этом беда твоя — ты любишь говорить всем правду в глаза, от чего и страдаешь. Ты рубишь эту правду с плеча, зная, что делаешь этим больно и себе, и другим.       — Мне плевать, если я делаю больно другим. А у меня самого уже нет чувств — все выгорело. Мне больше ничего не страшно.       — А вот теперь ты лжешь.       Кавалерист сначала воззрился на него недоуменно, вздернул рассеченную бровь, а потом подтвердил свои мысли вопросом:       — Почему?       — Ты такой, какой есть на самом деле и ты такой, каким ты хочешь себя видеть, и даже ты такой, каким себя показываешь — три разных человека.       — Хватит разводить философию, — поморщился Всадник. Ему не хотелось признавать, что Анди попал в точку.       — Ты страдаешь от того, что эти три человека не могут ужиться в тебе, — Адлер продолжал давить.       — Хватит! — уже грубо рявкнул кавалерист. Он на своей шкуре сейчас узнавал, каково было тем людям, которым он выплевывал в лицо правду. Но для Анди важным было показать ему не это. Он хотел дать Всаднику понять, что что бы тот ни делал, он будет для него любим, но говорить этого вслух не стал. Понадеялся, что тысячник сам поймет. Воин понимал и так, он все остро чувствовал, но боялся даже такой братской привязанности, которая могла сгубить их обоих, а в данный момент, ослепленный, растерянный и расстроенный, не желал ничего слушать.       Боль опять незаметно подкралась к нему, как леопард, вонзила ему в горло свои зубы и начала душить. Всадник злился от бессилия: ему не стало легче, он не может рассказать Анди всю правду, да и Адлер в точности описал его чувства. Он стиснул зубы и замолчал, выжидая, что Анди еще ему скажет. Но и штабс-ефрейтор ничего не произносил; откинулся на скамейку, прикрыл глаза и свесил лисьи лапы. Словно получал удовольствие. На деле же он размышлял. Хоть Андреас и казался спокойным, внутри у него носилось колесо из сгустка мыслей и порывов помочь Всаднику и он думал, как бы подступиться. Кавалерист же готов уже был вскочить и начать прохаживаться туда-сюда нервно, как раздраженный хищник.       — Пойдем отсюда, я покурить хочу, — выдал Андреас и первый поднялся с лавки.       Всадник презрительно фыркнул — он ненавидел вредную привычку друга пыхать трубкой или дымить сигарой, но запрещать ему не имел права, а посему приходилось мириться. Андреас, на ходу снимая кисет с табаком, пошел к выходу. Донельзя обиженный и злой на то, что приходится сдерживать эмоции и характер, Всадник потопал следом, высоко задирая ноги, чтобы не наступать на растения.