XXXII
Следующие дни у них ознаменовались визитом к Софи, который Всадник и Андреас совершили-таки совместно, распеванием военных песен и смертельной схваткой. Эти пару дней Всадник не отходил от своего товарища. Он показывал ему замок и боялся, что тот потеряется или оступится и сломает шею. Но больше этого он боялся, что Анди вдруг исчезнет, рассеется, как дым, будто его и не было, а он проснется в своей постели. Кавалерист сам не осознавал этого своего потайного страха, но он ощущал острое нежелание разлучаться с Анди хотя бы на несколько часов. Адлер должен был присутствовать, а Всадник — видеть его рядом, иметь возможность убедиться, что тот во плоти и никуда не денется. — Пошли, пошли, — подгоняя ворчащего штабс-ефрейтора, кавалерист уверенно вел его по коридорам и лестницам. — Да куда ты меня тащишь? Тысячник только загадочно улыбнулся. Однако через пару минут, когда до ушей офицеров донеслись первые звуки тонкой мелодии фортепьяно, Анди все понял. На миг Всадник замер, привалившись к стене плечом и слушая. Он мечтательно прикрыл глаза и поводил пальцем туда-сюда, как дирижер. Постоял так несколько секунд, и когда Софи перешла на крещендо, двинулся дальше, воодушевленно подгоняя Анди. В комнату Софи он вошел только тогда, когда она закончила играть эту мелодию — он, как бывший музыкант, знал, как важно бывает не мешать исполнителю. — Здравствуй, Софи, — войдя, он поклонился в пояс. Начавшаяся было заново игра мигом прервалась. — Я знаю, знаю, — виновато уставился Всадник на то место, где, по идее, должен сидеть пианист. Но девушки там не было — только стул со складками на натянутой коже, отчего видно было, что кто-то все-таки сидит. — Прости, что не навещал последние дни, — Всадник пристыженно посмотрел снизу вверх, комкая в руках край рубахи. В ответ ему раздалось несколько низких нот. — Прости меня, что я не приходил. Но я тебя не позабыл! Я даже привел друга, чтобы он тоже мог послушать, как дивно ты играешь… Софи оттарабанила по клавишам что-то вопросительное. Андреас во все глаза уставился на то, как они опадают и вскакивают под легкими касаниями невидимых пальцев. — Гэн… Это что… Рояль сам играет? Гневные ноты. — Ты ее обидел. — Извини…те. — Софи, поиграй нам, умоляю, — кавалерист сделал жалобные глаза. — Анди — тоже музыкант. Он и сам не знал, зачем это сказал — просто он смутился и терялся. — Пожалуйста, — добавил Всадник уже совсем стушевавшись. — Я тоже хочу послушать, — поддакнул Анди, и его единственный зеленый глаз блестел неподдельным интересом. Софи сделала несколько неуверенных нот на пробу, но, каким-то образом убедившись, что они закивали, продолжила уже уверенно и беспрерывно. Сначала она сыграла тихую и печальную песнь, одну из любимых Всадником. Ее он просил сыграть чаще всего. Анди, слушая музыку, привалился к дверному косяку и закрыл глаза, как сам тысячник некогда, а кавалерист наплевал на то, что он в чистом белье, и уселся по-турецки на пыльный пол. Он каждый раз не переставал отмечать, что этой композиции не помешал бы аккомпанемент скрипки. Да и Анди с гитарой лишним тоже не будет. Но пронзающая сердце мелодия заставляла его вновь и вновь отвлекаться на печальные воспоминания прошлого, и Всадник теперь сосредоточил все свое внимание только на том, чтобы не плакать. При Анди плакать было нельзя: Адлер никогда не видел и не увидит его в слезах. Он должен быть сильным, иначе зачем ему быть? Это наедине с Софи он может себе позволить слабину и расчувствоваться, хотя все равно будет держаться и крепиться до самого конца. Софи сменила мелодию. Одна гамма, пауза, другая. Дальше — беспрерывное умелое сочетание нот, переливы, переходы. Динамика постоянно меняется, и Всадник с Адлером покачиваются мелодии в такт — один взад-вперед, другой влево-вправо. Иногда рыжий замирал и покручивал кистью руки, слегка выставив пальцы, а Всадник стучал себе по коленке пальцами, словно тоже играя на клавишах. Мелодия достигла своего пика, затем последовала пауза, потом те же музыкальные фразы, что были вначале, но уже тише, и так, пока композиция не смолкла. Всадник тяжело дышал и кусал губы — перед глазами у него крутился он сам, когда жив еще был Гэн Каен, о, это время, когда тот маленький человек был жив! Гэн Каен крутился со своей скрипкой под рев взбудораженной толпы, и толпа хотела его, желала его — и растерзать, чтобы забрать себе хоть частицу его, и слушать его бесконечно. Единственной фигуркой, что стояла спокойно и смотрела на него не страстно, но любяще, была Эйлин. Софи играла уже третье произведение. Фраза, пауза, фраза, повтор. Пауза, совсем другое уже сочетание нот. Передать все это словами было, конечно, невозможно. Нужно было слушать. Слушать, как эта дивная песнь то вздымается, словно в отчаянии кричит о своей печали, то стихает, будто больше не может уже говорить. Нужно было видеть этот пустой рояль, издающий звуки из ниоткуда, прыгают клавиши только. Нужно было видеть, как мучается Всадник от своих воспоминаний и угрызений совести, шатаясь, словно завсегдатай трактиров. Как текут слезы из глаз у Анди, он украдкой сдерживает их рукавом, а Всадник сдерживает свои до последнего. Рыжий Адлер не мог никак дождаться, когда Софи доиграет. Ему очень хотелось аккомпанировать. Да и игра призрака стала бодрее, отчего все трое порядком оживились. Всадник смог справиться с собой на сей раз, не заплакать в присутствии Анди, хотя до этого никогда ему не удавалось. Он сдержался, чтобы накопить в себе больше и выплеснуть, когда он будет с Софи наедине. А она тем временем сыграла что-то совсем новое — Всадник такой композиции и не слышал от нее прежде. После еще нескольких волшебных мелодий, похожих на капли воды, срывающиеся с крыши, Андреас все же не выдержал и заговорил с ней: — Слушай, Софи… Извини, я… Мне бы очень хотелось тебе подыграть. — Возьми там где-нибудь гитару, — Всадник остался безучастно сидеть на полу, скрестив ноги и руки. Софи начала наигрывать что-то легкое и тихое, пока Анди искал и настраивал единственную уцелевшую здесь гитару. Инструмент оказался белым, с нарисованным на деке красной розой. Гитара была вся насквозь пыльная, и Адлер протер ее краем своего камзола, чтобы вся эта грязь не портила звук. В целом инструмент сохранился довольно неплохо — гитара только чуть потрескалась в тех местах, где это не могло повлиять на звук. И это произошло главным образом потому, что Анди нашел ее в небольшом поломанном шкафу. Андреас довольно долгое время убил на настройку несчастного инструмента, но его старания дали результат — гитара зазвучала более-менее пристойно, и ее звуки не вызывали у слушателя желание заткнуть уши ватой. Всадник уселся поудобнее, приготовившись получать вдвое больше удовольствия. Андреас покивал ему, усаживаясь белыми штанами на пыльный высокий стул, мол, присоединяйся. Тот с улыбкой помотал головой и остался сидеть и слушать. Сунув руки подмышки, он прикрыл глаза и погрузился в мир музыки. Умелое сочетание гитары и рояля было похожим на правильно приготовленное блюдо, которое и без того чудесно вкусно, но все ж чего-то не хватает. Приправы одной. В виде гессенской скрипки. Но он ее не станет искать, свою он сжег. А другой ему не надо. Не хочет он больше быть скрипачом. Это — его прошлое, и оно в прошлом. Всадник чувствовал одновременно и очищение души, то, как ему становится легче — груз снимают с плеч, но одновременно и вину, и стыд за то, что не подыграл. Чтобы избавиться от этого чувства, он стал представлять, что играет. Воображение его породило ту гамму, которая как нельзя лучше подошла бы к этой композиции, и он опять стал разрываться. Скрипка не то, что просилась, она кричала о том, что нужна здесь. Что здесь Гэн нужен. Но Гэна же больше нет, так? Всадник попытался сделаться глухим, и в первую очередь, к своей же совести, если это можно было назвать совестью. Это было чувство смешанное — и надо поиграть, и нельзя — Всаднику не пристало. Поэтому он маялся, но пока ничего не предпринимал. Он так и остался безучастным до конца этого своеобразного спектакля. Вышел из комнаты первым, несколько пристыженный, и долго не мог решиться заговорить. Сердце и душа его были взбудоражены, он ощущал бурю внутри и ничего не мог с нею поделать. Анди же всю дорогу щебетал о том, как ему было здорово играть вместе с Софи и как он жалеет, что Всадник не присоединился. Кавалерист старался игнорировать такие замечания, ибо от них ему становилось только хуже. У него появился еще один повод себя грызть, и совесть тут же радостно принялась за дело — вцепилась, как собака в брошенную кость. — Ну, ты хоть подпоешь мне? — Спросил Андреас уже парой дней позже, когда они со Всадником сидели в облюбованной ими беседке. Адлер приволок из музыкальной комнаты гитару и теперь нежил ее: то поглаживал по деке, то проводил пальцами по звенящим струнам. Он как будто приглашал тысячника составить ему компанию.Играли они так не первый раз, но Всадник постоянно молчал, только притоптывал ногой в такт, несмотря на то, что все песни эти, в большинстве своем военные, он хорошо знал и любил. В тот день Анди довольно долго играл ему, но Всадник только слушал и покачивал покалеченной ногой, прикрыв глаза, и вот Адлер все же решился попросить его спеть с ним. — Что подпеть-то? — Давай, что-ли, «Лесок» или «Немочку». — «Немочку» давай, — кавалерист несколько оживился. Он любил песни с войны, но «Немочку» особенно. Анди заиграл, а Всадник затянул:Монеты в мешках зазвенели, и мы подошли, Готовые сразу тело продать и клинки. Мы купились, и вот — идем к краю земли, Ощерив, как волки на псов, злые клыки. Наши души, разум и плоть в железной броне, Ружья, сабли, пули, мечи наизготове. Мы едем, каждый верхом на коне, В своей жажде войны, жажде огня и жажде крови. Нам долго еще не видать Германской земли, Мы оставили немочек плакать и ждать у порога. Вместо них чужеземных красавиц мы завели, Отпразднуем ими победу, ими, сидром, и грогом. Наше тело, по сути, сталь, как и наши сердца, Любовь, жалость и страх нам лишь помеха. Мы не будем щадить ни сирот, ни вдовца, Побежденных кровь прольем ради смеха. И белых немочек мы позабудем насовсем — Зачем они, когда нас ждут вино и злато? Надвинем на глаза пониже или снимем шлем — Пленники пускай лицо увидят супостата. И вперед, вперед, давайте, на лихих коней! Нас много денег ждет, крови, баб и пьянства! Во всей Германии найди еще таких парней, Кто купится, страну возьмет, а с ней — богатство! Плевать, что нас купили, как собак, Как негров, как рабов или распутных дев! Я перед войском — лидер, волк-вожак, А в драке я — бесстрашный черногривый лев! Нас всех победа опьянила хлеще пива и вина, Мы позабыли, что мы на войне, не на гулянке. Лишь единожды стальную грудь кольнет вина, Что плачет немочка, а хватит слез на склянку. И тут же утешаешь себя мыслью, бравым криком — Мы после белогрудых вдов утешим белых немок! И продолжаешь дальше, чертов горемыка, То к белогрудым вдовам, то сидр пить из шлема! Но честь и меру, наемник, надо знать и иметь — Ибо всегда по пятам за тобой ходит расплата. За немок забытых, отнятую жизнь и посеявши смерть В постели прирезали всех нас чужие солдаты. А немочки плачут, немочки все еще ждут, Когда мы вернемся домой и сойдем с кораблей. Дай бог, наши трупы с воем позже найдут, А так — тоска им еще на много непрожитых дней. Но мы знаем, что встретим их годы спустя, Будет шанс на коленях стоять и молить. Когда коса срежет души, возьмет букетом в костях, Тогда будем у каждой всем полком прощенья просить. Нам запоздало хотелось, как раньше, опять, Вернуться туда, где любимые ждут. Ступить на родное крыльцо, белых немок обнять, И слышать, как птицы по нам панихиду поют.
Адлер смолк немногим позже Всадника: нужно было доиграть музыкальную фразу до конца и красиво снять. Музыкальная пауза закончилась, и мужчины расслабленно уселись, чтобы поговорить. — Хорошо тут у тебя, что ни говори, — Андреас вытянул ноги. — Ну, не знаю, тут же мрачно и страшно? — С иронией спросил Всадник и тоже расслабленно повалился на скамейке. Он с наслаждением втянул в ноздри свежий воздух, откинулся на скамью, и вдруг его чуткий нос уловил тот самый запах, на который Всаднику уже приходилось натыкаться. Это был запах зверя, на чье лежбище он помочился. Запах зверя, уничтожившего здесь все и вся просто потому, что человеку хотелось поиграть. Кавалерист тут же вскочил и сел на лавку, как кошка, на корточки, сжался, готовый напасть. — Эй, ты чего это? — Анди недоуменно посмотрел него. Его лучший друг вел себя, как дикое животное, и так было всегда, когда Всадник ощущал неведомую опасность или попадал в незнакомое место. Впрочем, это не раз спасало жизнь ему и Анди, так что у штабс-ефрейтора был резонный повод не обращать на дикие замашки друга внимания. Если тысячник знал, что опасность будет от людей, он не собирался в комок, не сидел по кошачьи, и не подавал звериных знаков недовольства, лидерства и угрозы. Только рычал иногда в драке, распаленный битвой или же желая предупредить таким образом о нападении в случае, если человек не перестанет его злить. Если же Всаднику предстояло общение со зверем, он и вел себя диковато, если смотреть со стороны. Но вот когда он попадал в совершенно незнакомую и заведомо опасную ситуацию, тут уж подключались у него все инстинкты. Сейчас Всадник всем нутром чуял возможную драку, если зверь, который ломает где-то рядом кусты, трещит опавшими ветками и порыкивает, не уйдет. И он к этой драке всевозможно готовился. Андреас замер, не зная, чего ему ожидать и что предпринять. Треск и шорох становился все громче и громче, пока на поляне не появился огромный черный медведь. Зверь остановился, принюхался, подергивая похожим на дуло двустволки носом, после чего сделал пару уверенных шагов в сторону офицеров. Затем поднялся на задние лапы, выгнулся и заревел. Кавалерист успел углядеть у него на спине и на локтях костяные выступы вроде шипов, длинную шерсть на шее, похожую на рысячьи бакенбарды, нарушенное строение передних лап — у нормального медведя все пальцы вместе, а у этого — пятый чуть выше, похоже на то, как устроено у кошки. Ребра выпирают в самом крайнем смысле этого слова — они совсем лишены плоти и почти лишены шерсти, и сквозь них горит то самое пламя, что и подсвечивает круглые глаза. Только вот кажется, что в этой бочкообразной груди — очаг, эпицентр, печка. Чудовищный медведь подымается на задние лапы, издает свирепый рев, и падает на четвереньки. Всадник спрыгивает, как кошка, на землю, выгибается и отвечает ему бешеным рыком. Он сжался, сгорбился, оскалился и напрягся. Медведь постоял, встряхнул ужасной головой и полетел. Кавалерист выждал момент, когда он приблизится, и кинулся с криком: «Анди, беги!». Адлер никуда не побежал. Только вскочил на ноги и стал вопить и звать Всадника, не зная, что и предпринять. Он не мог бросить друга один на один в этой схватке с кошмарным созданием. Опять повторялась та же ситуация, что и с дуэлью — Анди видел, что Всадник ввязался в смертельную схватку, но сделать ничего не мог. А тот уже полностью отключился от всего остального мира. Для него значение имело только одно — драка. Рыча, безоружный Всадник использовал единственное, чем мог нанести какой-либо вред: зубы. Он яростно вцепился в лапу медведя и повис над ней, а потом резко рванул к земле, норовя развернуть чудовище. Монстр отмахнулся от кавалериста, как конь от овода, отбросил лапой в сторону и дальше двинулся в сторону Анди, издавая низкий рев и мотая лохматой башкой. Кавалерист, похоже, был ему безразилчен, а вот штабс-ефрейтор интересовал чисто в гастрономических целях. Всадник вылетел ему наперерез и бросился прямо в черную морду. Он вцепился в загривок и ухо Мортема и как следует укусил его за переносицу. Разозленный, зверь с ревом оторвал от себя воина, швырнул об землю и как следует наподдал когтистой лапой, разорвав на нем брючину и поранив бедро. Всадник поднялся, окровавленный, встал на все конечности и зарычал. Мортем повернул к нему свою морду, потеряв интерес к такому вкусному Анди и заинтересовавшись таким надоедливым кавалеристом. Медведь вытянул шею и заревел, вызывая на бой. Всадник ответил, выжимая из себя рык как можно громкий и грозный. Он стал обходить медведя со стороны, чтобы налететь. За свой прыжок Всадник получил удар мощными когтями по плечу вниз, так, что они вошли довольно глубоко и вдоль так, если бы его ударили лезвием косы, опустив его сверху. Вторая лапа пригвоздила тысячника к земле, а зубы полоснули по плечу и не впились только потому, что воин как следует вонзил свои в лапу чудовища. Это был нечестный бой. Нечестный, потому что медведь рвал своего противника зубами и когтями, а Всадник пускал в ход только зубы. Кавалерист пытался уцепиться в морду чудовища или хотя бы в загривок, а Мор-ду хотелось либо разорвать его пополам, либо хотя бы откусить ему голову. Когда Всадник в очередной раз был сброшен и встал по-звериному, медведь вдруг приподнес ему еще один неприятный сюрприз: бочкообразная горящая грудь надулась, медведь вроде как чихнул или кашлянул, сплевывая угли. Часть этих углей прилетела в лицо Всаднику и обожгла ему щеку. Кавалерист рыкнул и отшатнулся, потирая обожженую щеку, а Мор-ду, вкусив, что он может вредить так врагу еще и этим способом, воодушевился и наплевал во Всадника еще больше углей, но тот уже был готов, и отскочил. Разозлившись, кавалерист стал метаться туда-сюда перед мордой медведя, чтобы тот крутил башкой и не знал, откуда тот собирается напасть, а потом прыгнул. Он вонзил зубы в медвежью щеку, навешивая тумаков мощными руками. На какое-то время Всадник на этой самой щеке повис под оглушающий его рев, а потом Мор-ду стряхнул его и уже поднял лапу, чтобы добить, но тысячник опять вскочил и вцепился в морду медведя. Драка продолжалась и казалась бесконечной. Цвет кожи Всадника стал розовым от крови, но он не останавливался, несмотря на то, что периодчески его пошатывало. Силы его таяли с каждой минутой — он устал, он был тяжело ранен и каждый удар когтей, который он получал, мог стать для него последним. И вот уже он зашатался и упал, будучи больше не в силах пытаться как-то навредить огромной тушей с длинными когтями, к тому же умеющей обсыпать его углями. Лапа поднялась над ним, чтобы вышибить из него дух вон, но тысячник все равно из последних сил вскочил, впился в морду медведя снова, обхватил его шею руками и стал бить ногами, как кот, который бьет задними лапами. Медведь яростно ревел и мотал башкой, стремясь сбросить с себя кавалериста, как надоедливого и вредного клеща. Но клещ Всадник сдаваться и отцепляться не собирался. Он извернулся и ухватился руками за обе челюсти медведя и начал тянуть их в разные стороны, намереваясь порвать пасть зверю. Мор-ду начал крутить головой и рычать еще свирепее, чего Всадник не выдержал и все же упал, а медведь еще и добавил ему угля. Тяжело дыша, кавалерист осмотрелся. Принюхиваясь, Мор-ду приближался, рассчитывая, что сегодня он хотя бы хозяином замка пообедает. Всадник выжидал момент. Подгреб лапой львиной эти угли, обжигаясь, и швырнул их в морду медведя. Заревев от такой наглости, Мор-ду стал переминаться с ноги на ногу, а Всадник, воспользовавшись замешательством, опять налетел на чудовище, обхватил ногами его шею, ощущая уколы выпирающих костей икрами и жар от мощной пламенной груди спиной, а руками опять ухватил челюсти и стал растаскивать. Медведь сопротивлялся до последнего, и ему почти удалось захлопнуть пасть, если бы Всадник не поднажал из последних сил. Треск, противный хруст, рев. Всадник соскакивает с медведя и стоит, как неандерталец, пока Мор-ду мечется и пытается как-то пристроить назад челюсть, висящую на одном честном слове. Всадник не стал дожидаться никакого результата — выбрал момент, когда медведь опустил лапы, сиганул и наотмашь ударил рукой. Большой темный предмет, вертясь в воздухе, отлетел далеко и воткнулся в землю. Этим предметом оказалась нижняя челюсть медведя. Снова встав в позу первобытного человека, тысячник походил-походил перед мордой медведя, из которой вываливался язык, потом встал по-звериному и зарычал. Опять кинулся, вцепился в длинную шерсть на шее и одним мощным ударом ног проломил лишенную плоти грудь. Зверь взревел последний раз и начал медленно падать, как поврежденная башня. В последний момент тысячник успел отскочить, и туша упала, рассыпая угли. Всадник постоял еще какое-то время на всех конечностях, потом набрал воздуха побольше в грудь и зарычал так, что у него завибрировала глотка, а потом оглянулся на Анди, чувствуя, как ему хочется приблизиться к другу, но силы покидали его с каждой минутой все больше. Всадник все же поднялся на ноги и сделал пару шагов, но потом, все же, рухнул на землю без сознания, как подстреленный.