Всадник

XXXIII

      Вынужденный и внезапный отъезд Андреаса Адлера по причине всадниковых ран с самого начала не предвещал ничего хорошего. Нет, в тот день не было грозы и дождя, урагана или бури, никакого протеста со стороны природы, только чтоб Анди остался в замке. Просто было прохладнее, чем обычно, и все. Другое дело, что раны Всадника опять открылись и начали кровоточить, а раны у него были тяжелые — удары медвежьих когтей пришлись ему в плечо, грудь, задели бок и бедро. Сами порезы были длинны и глубоки, отчего кавалерист мучился, будучи не в силах принять удобную ему позу, в коей тело перестанет беспокоить его болью. Вечером того дня, когда состоялась эта ужасная драка, тысячник пришел в себя.       К концу недели он начал поправляться и пытаться ходить, но потом раны у него снова открылись. Внутри, в самой глубине, серьезные царапины уже зажили, но вот снаружи от того, что Всадник ворочался с боку на бок, выбирая положение, пытался ходить и падал, обдирая грудь об пол, бока об двери, а бедро об кровать, задевая еще и обо что-нибудь спину, Андреасу пришлось сорваться в город за лечебными мазями и бинтами, потому как на перевязки Всадника уже порвана была не одна рубашка.       Почему же не послать было в город слугу?       Ответ прост.       Негодяй в черной маске снова куда-то запропастился. Он часто пропадал, когда был больше всего нужен. Всадник и Адлер по очереди трезвонили в колокольчик, но ответом им была наглая тишина. Посему и было решено, невзирая на кавалеристские протесты, что Анди поедет в город и будет искать лекарства для Всадника. Заодно Адлер решил навестить семейство — ему необходимо было проверять, как там идут дела, да и Рену с Каем не хотелось бросать, поскольку без него они начинали тосковать.       Всадник отпустил Адлера очень нехотя. Да и тот уезжал с черным сердцем — ему не улыбалось оставлять почти беспомощного Всадника одного. Но другого выхода он не видел.       Анди не было четыре дня — первым делом он заехал в дом Адлеров, откуда не выпустила его разыгравшаяся буря. Началась гроза, хлестал ливень, и лошади дрожали в конюшне, а сам Анди грелся в теплом доме, в отличие от Всадника, который мерз в холодном и запущенном замке. Он уже начал, пошатываясь, ходить, и постепенно худо-бедно разработал мышцы. Движения его были резкими и прерывистыми, как у сломанной ходячей куклы. Его походка напоминала бумагу, которую рвут с определенной методичностью — как-то неловко, тяжело поддается лист, грубо идет. Иногда он двигался мягко, как старый раненный волк, который ищет, где б ему поудобнее завалиться на бок под елкою на ковер из опавших игл и замереть навсегда. Он ходил, опираясь на стенки, как чудовище Франкенштейна, неуверенно, будто только что встал с операционного стола, на коем его создавали. Сидеть он мог, только если под спину была опора — на табуретке бы не выдержал, ноги должны были быть вытянуты, а голову положить надо на мягкое что.       По-хорошему, нельзя вообще было Всаднику с постели вставать. Но кто ж еще ему попить принесет, покормит его? Вот он и шатался. Да, мучительно было по лестницам подыматься да спускаться по нескольку раз, ибо они были многие длинные, крутые, а то и вовсе винтовые. Алиса со своей шарманкой неотступно за ним следовала, но он уже привык и не замечал страшной песенки.       У него, помимо горящих ран, болела голова, так сильно, что ему порой невыносимо было даже смотреть, его пробивал насквозь холод — ноги мерзли даже если он два слоя наматывал портянок под сапоги, если ему вообще удавалось обуться. Он был сейчас как старый, беззубый лев — былая опасность в своем лице. Вроде и беззащитный и дряхлый, но все еще смертоносный, если придется ему защищать свою жизнь или чью другую.       Всадник терпел до тех пор, пока голод не начнет уж очень сильно донимать его: тогда он поплетется на кухню и возьмет мясо из кладовой, зажует сырьем — у очага сил стоять нет. Рухнуть бы в кресло и не умереть от того, что ноги много по ступеням бродили. От холода старые травмы давали знать, и он, как бывший спортсмен, лез на стенку. Он не возвращался в спальню после еды, а прямиком шел в библиотеку Артура Блау, по пути жуя мясо и капая на некогда красивые дорогие ковры и мрамор кровью. Там он устраивался в кресле, поджимал под себя ноги, укрывался пледом и читал или дремал. Это хоть как-то спасало его от холода и скуки. Очаг топить он не мог по той причине, что за дровами идти нужно было на улицу, так как давно он уже израсходовал весь их запас, что лежал у камина, а новый принести было некому. Да и буря, разыгравшаяся на улице, держала его в доме. А больное тело само не желало куда-то выползать. Благодаря огромному окну в библиотеке, запримеченным офицерами еще на улице, Всадник грелся, как кошка, когда наступали минутные просветы и светило солнце. Дождик, однако, продолжал моросить, а потом солнце уходило, и небо опять затягивало тучами, похожими на дым от выстрела.       Всаднику самому не нравилось, что он стал похож на старую развалину, и он желал, чтоб скорее прекратила грызть боль и он обрел былую силу. Пару раз он даже выбрался на крышу — ему не терпелось снова обозреть свои владения, пройтись, как леопарду по ветке, что высматривает добычу. И он не выдерживал и вылезал — ходил босиком по камням и стали, оглядывался, кутаясь в плащ, словно гигантская летучая мышь, что заворачивается в свои крылья.       Все эти дни он протяжно и беспросветно тосковал. Совесть дождалась, когда Анди оставит его, и набросилась с утроенной силой. Он часто захаживал к Софи, мучимый совестью за свершенный им грех, и облегчал таким образом все, что душило его. Он все время думал об Эйлин, и мысли его редко смещались на что другое. Даже сидя за столом с пером и бумагой он через какое-то время штрихами грубыми изобразил ее небрежный портрет, а когда сообразил, что делает, в гневе изорвал, тоскуя.       Ничего он сделать для нее не смог.       Для себя только сделал.       И добро, и худо. Добро только в том, что Эйлин его по ночам доставать перестала. Являлась иногда такой, как раньше была, но уже не пугала и не принуждала его. Вызывала только тихий вой и слезы тоски и печали.       А все остальное — худо.       Вместо невесты, что требует отмщения, его теперь терзала совесть. Но больше нее — осознание того, что смерть Вагнера страданий его, Всадника, ни капли не облегчила, а только усилила.       Все эти дни он крепился как мог, старался не плакать по прошлому и как можно реже вспоминать Эйлин и свершенное им убийство. Он поник духом и совершенно не хотел никакой бурной деятельности: все опротивело ему. Эта боль и печаль доконала его, и он превратился в апатичную куклу, что только и может, что ожидать Анди. Даже каяться у него не было уже сил: наступило какое-то отупение, туман нашел на сердце и разум Всадника. Он только и делал, что еле-еле ползал по замку, захаживая иногда к Софи и молча слушая, как она играет, то привалившись боком к дверному косяку, а то спиною к стене, вытянув при этом разметавшиеся ноги, как сидят бродяги на вокзалах, настолько пьяные, что не в силах подобрать ноги или же поднять голову.       В такой же апатии он, чувствуя себя безвольной механической куклой, выбирался на крышу босиком, даже если шел дождь. Вечером того дня, после коего настал долгожданный приезд Адлера, он снова полез на крышу, воспользовавшись тем, что дождь был не таким сильным, что мог запросто смыть его с черепицы. Он сидел на краю водостока, словно горгулья из Нотр-Дама или же перемещался прыжками, подобно вспархивающей летучей мыши. Иногда же взирал, подобно дракону, изогнув шею и обернувшись в плащ, как в черные кожистые крылья. Он тогда, в тот злополучный день, так же проводил время под легким моросящим дождиком, который порою и вовсе затихал; посидит, выставив колени, на краю, порхнет на ту площадку, что ведет в маленькую комнату в башне, еще куда переберется, и все смотрит, взирает, высматривает. Наблюдая за тем, что происходит внизу, хотя внизу не происходило ровно ничего, он совсем упускал из виду то, что творится вокруг него. Он бы не заметил, если бы птица, пролетая мимо, нагадила б ему на лохматую голову. Всадник все равно пялился туда, вниз, на ворота, словно верный пес следит за дверью, выжидая, когда вернется хозяин. Кавалеристу просто подсознательно хотелось, чтобы Анди вернулся как можно скорее, и он так его ждал. За рассматриванием тяжелых кованых ворот, наводящих ужас на народ, он и не заметил, как над ним нависла черная тень.       Из мрачных мыслей его вывел звук удара и резкая боль в боку. Захрипев, Всадник повалился на четвереньки. Тут же получил пинка под раненный бок грубым сапогом, ощущая, как в открытую рану задувает ветер, и повалился мешком на плоский участок крыши, на коем стоял. Его пнули еще раз, он откатился и увидел нависшее над ним лицо человека в маске и сверкающий обагренный кровью нож.       — В чем дело, зверь? Теперь ты не такой сильный и храбрый, а?       Всадник апатично поднял ставшей чугунной голову, безразлично посмотрел на него и уронил лицо на сгиб локтя. Делай, мол, что захочешь. Все равно мне жизнь не мила.       Всаднику не хотелось спрашивать за что, не хотелось ввязываться в бой. Суждено ему тут умереть — и пускай. Все ж лучше, чем жить придавленным и сожранным собственной совестью и болью.       — Какой ты сейчас слабый, какой… уязвимый.       Всадник не поворачивался.       — Ну что, ты не можешь даже дать сдачи?!       Всадник на этот раз опять устало посмотрел на человека в маске, добавив во взгляд «И ты, Брут?», промычал что-то, как потревоженный со сна хищник, и голова его упала уже на холодный камень крыши. Он чувствовал мокрую черепицу и камни щекой, жжение и боль — раненным боком.       — Вставай! — заорал предатель и с размаху опустил на бок Всадника каблук, как некогда давил его Вальц и его любимчики. — Чего же ты, зверь?! Давай! — Он принялся так бить Всадника, приговаривая: — Вставай и дерись, трус! Сражайся! Ты, дряхлый калека, вставай! Дерись! — под конец подобных реплик он так распалился, что град ударов каблуками стал чаще, выкрики перемежались с тяжелыми вдохами и выдохами, но Всадник не реагировал до тех пор, пока слуга не задел святое: — Умрешь, как твоя сучка! Что я скажу твоему дружку-мужеложцу, если ты умер, как побитая собака?       Предатель-дворецкий в этот миг занес над Всадником нож. Кавалерист ударил его ногой, поднялся на ноги, рыча, схватил за горло и прижал к печной трубе, после чего зарычал ему прямо в лицо:       — Закрой свой поганый рот.       И на этом, казалось, все, потому как воин отшвырнул предателя и медленно побрел к краю крыши. Стискивая зубы и шипя от боли, Всадник уселся опять, как горбун из собора Парижской Богоматери. Разозлившись не на шутку, человек в маске сорвал с крыши какое-то каменное украшение, державшееся на одном честном слове. Он стал медленно подкрадываться со спины ко Всаднику, зажимавшему раненный бок рукой, нависать над ним, подняв свое оружие, похожее на дубинку, чтобы оборвать жизнь кавалериста одним роковым ударом.       Но тысячник уже заметил тень, снова накрывшую его, и в тот момент, когда каменное украшение грозило уже обрушиться на его несчастную голову, он резко развернулся и перехватил руку слуги. Рыча, он стал теснить врага к стенке — тому месту, где часть крыши возвышалась над другой.       — Что я тебе сделал? — он прижимал слугу, вцепившись обеими руками в «дубинку» и вдавливая с ее помощью человека в черном в камень. После своего вопроса он уронил предателя на крышу снова.       — Ты не знаешь, что ты сделал? — спросил бывший дворецкий, поднимаясь и отряхиваясь. Его темные глаза отливали зе-леным, горели ненавистью и буквально метали молнии в кавалериста. Всадник прищурился, не понимая, о чем он говорит.       — Я ни разу не унизил тебя, за все то время, что ты служил у меня, а ты меня предал, — с обидой произнес тысячник низким, приглушенным голосом.       — Я тебе сейчас расскажу, что ты сделал! Ты воцарился здесь, как дракон, что выжег дворец и уселся на золоте! Ты переманил призраков на свою сторону! — по мере того, как человек в маске говорил, злоба в нем росла, и под конец фразы он сорвался в крик: — Библиотеку Артура Блау открыл тоже ты! Еще и привел туда своего дружка! — внезапно он заговорил тише, но яда в голосе прибавилось — словно змея зашипела: — И ты убил стража этого места… Существо, которое все боялись, поэтому никто не решался сунуться в замок… А ты его убил!       — Какое тебе дело до Артура Блау? — Всадник снова прищурился, ощущая, как в душе у него возятся червячки сомнений и подозрений. Слуга затрясся, сорвал с себя шляпу и маску, и предстал перед Всадником человеком неопределенного возраста с огромным шрамом, пересекающим нос.       — Я — Артур Блау!       Опять подхватив свою импровизированную дубинку, он с воплем бросился на Всадника. Кавалерист только отступал, прикрываясь руками и то и дело хватаясь за раненный бок, потому как от его наклонов в разные стороны в целях увернуться от неумелых ударов ему становилось все больнее и больнее.       — Этот замок должен был принадлежать мне! Мне, а не такому негодяю, как ты! — хрипел и орал Артур, размахивая дубинкой. На миг он остановился и замер, опустив кусок украшения с крыши, который использовал в качестве оружия. Тяжело дыша, он заговорил уже тише: — Когда я вернулся из путешествия и увидел, во что превратился замок, я всем сердцем возненавидел Генриха и то, что он сделал. Я еще до всего этого убеждал родственников, что замок должен принадлежать мне, но никто, никто меня не послушал. Но теперь-то, думал я, я смогу стать полноправным владельцем Блутштайна. Когда я понял, что все уничтожено, все пропало, я понадеялся, что смогу восстановить Блутштайн и его земли, если обитатели замка признают меня своим повелителем. Но этого не произошло. Даже Мор-ду, которого Генрих долгие годы натравливал на людей, хотя я велел ему не делать этого, сначала не узнал меня. Видишь, что он сделал с моим лицом? — Артур ткнул пальцем прямо в свой шрам. — Я ждал, что хоть Алиса или Софи признают меня, но этого не произошло. Они признали тебя! — он ткнул пальцем во Всадника. — Алиса начала играть незадолго до того, как тут появился ты! А потом власти объявили, что замок переходит в руки некоему Всаднику из Гессен-Касселя…       — Почему ты не попытался предъявить о своих правах на замок?       — Потому что по документам я признан мертвым! — рявкнул Блау. — Я никто! И род мой считается вымершим! Даже о смерти моей дочери и Софи я узнал сначала из старых газет, из сплетен и рассказов местных жителей. Мне сказали, что после гибели всех Блау еще раздавались звуки шарманки и звуки рояля, а потом смолкли. Те, кто знал о трагедии Блутштайна хотя бы слово, утверждал, что духи девочек заиграют снова, когда прибудет истинный хозяин замка. Они ждут своего короля, решил я, и подумал, что нужен им. Когда я прибыл в замок, убедился, что там нет живой души и все пришло в запустение. Я наивно ожидал, что девочки начнут пиликать, признавая меня королем. Но этого не произошло. Произошло то, о чем я дальше сказал — я прожил здесь месяц, может, год — здесь время течет по-другому, и никто даже не знал о том, что я поселился именно здесь. А потом стала играть и петь Алиса. Я не мог поверить своим ушам. Неужели она признала меня? Но нет.       До моих ушей дошли слухи, что в Блутштайне поселится некий Всадник, которого все боятся, и эти слухи оказались правдой.       Я решил лично поехать за тобой, встретить тебя, чтобы узнать, кто же ты такой, потому что информация, которую мне удалось собрать, была условной. И мне очень, очень не понравилось, что ты заслужил расположение обитателей замка! Тебя ни разу не кусали летучие мыши, не норовили порвать волки, только пели, прося, чтобы ты им ответил. Но главное — призраки!       И тогда я решил избавиться от тебя. Это я разнюхал про твое прошлое и повесил в зале портрет, якобы от Вагнера! Я надеялся, что ты сойдешь с ума или вляпаешься в смертельную переделку! Это я позвал Адлера, надеясь, что он приедет любоваться на твой труп и его сожрет Мор-ду! Это я сказал Адлеру, что у нас нет лекарства, чтобы он уехал, и я смог убить тебя!       Выдав эту тираду, Блау снова набросился на Всадника и протянул к нему руки в попытке задушить, но кавалерист вцепился ему в локти и они стали так шататься по крыше, намереваясь то задушить друг друга, а то сбросить. Тысячник не сколько наносил удары, сколько отражал их. Ему не хотелось драться. Но чем дольше шел бой, (а длился он, в отличие от поединка Всадника с Беккером или Мор-ду, относительно недолго), тем сильнее болела у Всадника рана, назревала обида на то, что в очередной раз он стал жертвою обстоятельств — ведь ему и дела не было до интрижек рода Блау, куда втянут он был супротив своей воли. Глаза у него стали кровью наливаться, мышцы — силой, боль только раздразнила его. Больше всего его злило предательство. Почему нельзя было поговорить? Всаднику безразлично было, будет он королем или нет, ему было бы достаточно жить здесь подобно приемному сыну; не претендовал бы он на звание главного в Блутштайне.       — Почему ты… Не сказал мне?! — рычал Всадник, ответно вцепившись в горло Артура. — Почему нельзя было поговорить?! Я доверял тебе! Доверял! А ты подставил меня!       Он зарычал и отшвырнул Артура, потом подобрал его же дубинку и замахнулся на предателя:       — Я опустился из-за тебя! Я пал из-за тебя! Но этого тебе было мало! И ты ни за что вонзил мне нож в бочину! — он наносил удары специально рядом с ногами Блау, который в спешке отползал от него. Ему до последнего не хотелось убивать Артура. В нем сейчас кипело все: боль, обида от предательства и растраченной души, некая усталость и упадок, но не ненависть.       — Ты убил моего медведя! Единственное существо…       — Не смей говорить мне о последних, кого любишь! — рявкнул Всадник, опять отбросил Блау и сказал спокойно: — Уходи.       Он отвернулся, давая понять, что продолжать бой не намерен. Артур поднялся и замер, в недоумении рассматривая сидящего на корточках Всадника, а потом лицо его исказилось гримасой ненависти и он, подобрав нож, стал подкрадываться к тысячнику. Он снова напал на Всадника сзади, вонзив нож ему в спину, и они прокатились кувырком по скату крыши вниз, превратившись в хрипящий и ревущий клубок, который остановился лишь на очередной плоской площадке крыши. Всадник только мелькнул плащом и исчез, пока Артур вставал и отряхивался. Он отломил очередной кусок от украшения, кажется, драконью лапу или хвост, и пошел вперед, выискивая Всадника.       — Ну, где же ты, тварь? Где ты, убийца! Выходи, трус, выходи и сражайся! — он перестал кричать и тихо заговорил. — Я смотрю, тебе рыжий дружок дорог, да? Все, что у тебя есть?! Ведь твоя бесовка уже мертва!       Всадник, прятавшийся за печной трубой, с ревом выскочил и вцепился руками в очередное оружие Блау, не давая ему нанести удар.       — Не смей! — он хотел сказать «Не смей про Анди!», но что-то помешало ему договорить. Драка продолжилась, вернее продолжились снова попытки Блау пришибить кавалериста, а тот отмахивался и лишь изредка давал хлипкому Артуру тумака, чтобы тот упал на ноги. Потом они проскакали по черепице куда-то наверх, причем Всаднику это удавалось куда ловчее — он прекрасно знал крышу, вдобавок, был бос — так лапам легче было перемещаться по гладкой черепице. Дождь, разыгравшийся ливнем за все то время, что Артур разговаривал с воином, мешал им теперь уже в полную свою силу. Походили вокруг друг друга на площадке, как коты на задних лапах порой перед дракой, Всадник порой бросался на Артура и клацал зубами, намереваясь если не навредить, то запугать уж точно. Они обменивались и мощными оплеухами, какими награждают друг друга львы, сражающиеся за прайд, вцеплялись в горло руками, как медведи и шатались, рыча. Внезапно Блау оступился и повис на краю крыши.       — Всадник! — закричал он. — Пощади меня! Умоляю! Помоги мне! Вытащи меня, Всадник!       Кавалерист навис над ним безмолвно, сверкая холодными застывшими глазами, словно змея, что глядит на добычу.       — Всадник! Прости меня! Пожалуйста! Умоляю!       Блау то цепко держался, а то сползал, болтая ногами и тщетно пытаясь выкарабкаться. Ясно было, что долго он не протянет так.       — Пощади меня, Всадник! Прошу!       На миг лицо тысячника на миг исказил оскал, а затем оно медленно разгладилось и стало немного изумленным, как у котенка. Он тяжело задышал, а потом — непроницаемое выражение лица. Всадник, стоявший на краю крыши, резко опустился на колени рядом с Артуром и вцепился в его запястья.       — Пощади! Прошу! Прости меня, Всадник! Умоляю тебя, пощади! Всадник! Пожалуйста, пощади! Вытащи меня!       Тысячник свесился так, что его нос едва не касался носа Блау, а дыхание его обжигало холодную от дождя кожу предателя и прошипел:       — Предателей не щадят.       После этой фразы Всадник внезапно оторвал руки Артура от края крыши, заглядывая в донельзя напуганные глаза, в которых разбилась надежда, и одним движением отшвырнул Блау. Быстро распрямился, щуря сверкающие глаза и слушая последний вопль Артура, полный ужаса и отчаяния. Бесконечно долгий вопль, потом — звук упавшего тела, глухой удар о холодные камни и больше ничего.       Только стоял в ливень под черным небом Всадник, нависнув над краем крыши, сиял синими змеиными глазами, и в ушах у него отдавался эхом хриплый крик.