Всадник

XXXIV

      Нежеланная смерть Артура Блау совсем подкосила Всадника. Да, теперь он один воцарился в этом замке, ничто ему не мешало уже стать королем Блутштайна, и он им стал. Но хотел ли он этого? Блутштайн не был для него родовым гнездом, высшей ценностью — всего лишь крыша над головой, коей мог бы послужить и постоялый двор. Но судьба издевалась и насмехалась над Всадником всю его жизнь, как он уже успел убедиться, а посему он супротив своей воли обречен был убивать.       Все его преступления навалились на него непосильным грузом, а особенно давило то, что было преднамеренное. Дух Всадника окончательно пришел в упадок, и для него манящей выглядела пустота, куда упал и разбился Артур. Он смотрел с краю крыши и его так и тянуло шагнуть вперед, раскинуть руками плащ, как крылья летучей мыши, и камнем упасть. Лететь вниз, сорваться, как падший ангел. Он видел, как внизу блестела кровь, белели останки, но знал, что никогда не заставит себя спуститься и отмыть. Слишком тяжело на совести, слишком больно и мучительно, так что он скорее бы отправился в полет черным драконом, у которого подрезали крылья, но не отняли свободы. Но он не спрыгнул тогда, хоть периодически и возвращался на крышу, смотреть, как лежит сломанной куклой искатель волшебных животных Артур Блау. Он лишь стоял сначала, взирал сверху, безжалостный и жестокий, а потом пришла старуха-совесть с косой, ножницами и крючьями и начала терзать, рвать и рвать его душу, и он, будучи не в силах больше смотреть на темное пятно, убрался через чердачное окно.       Только очутившись в одиночестве в пустом и мрачном замке, он всею полнотой ощутил, как сполна нагрешил. Ощутил вину и скорбь даже сильнее, чем была, когда понял он, что зря убил Вагнера. Тогда-то он осознал только, что это не принесло облегчения ни ему, ни Эйлин — ее ведь не вернешь! А сейчас на него навалилась еще и мысль, что он, убив этого лживого Вагнера, опустился до его уровня.       — Боже мой, — прошептал Всадник, позабыв на миг, как выронил крест и от веры отрекся. Он опустился на колени перед разорванным портретом Эйлин, что он навестил впервые с того дня, как испортил, и, шатаясь, простонал: — Эйлин, что я наделал… — он протянул руку и погладил холст, скалясь от боли и унижения. — Я сам себя изуродовал, запятнал… Что я натворил…       Он так сидел, скорбил, трясся и пошатывался, беззвучно приоткрывая рот, будто хотел кричать. Потом закутался в плащ, привалился к стене и закрыл глаза, поджимая губы от невозможной боли и ощущая себя неисправимым подонком, которому нет иного пути, окромя как в ад.       Он мог оправдывать сам себя, но вместо того, чтобы признать себя жертвой обстоятельств, он предпочел взвалить всю вину, в том числе и чужую, на свои плечи. Он каялся не сколько за свои, сколько за чужие грехи, что приписал себе. Он уже истерзал себя, истощил и опустошил свою душу. Кончился в нем тот боевой огонь, что подогревал его все эти годы, что не давал ему умереть, заставлял цепляться в жизнь, как волк впивается в глотку оленя и не желает отпускать, жмет мертвой хваткой. Все разом выплеснулось, и в пустой сосуд его сердца потоком хлынули муки совести. Он шел на грех с осознанием, что совершает преступление, но только сейчас, когда он осознал всю бесполезность своего поступка, это все свалилось на его плечи гнетом. Всаднику хотелось плакать, но он не мог себе этого позволить, потому что слишком долго запрещал себе это, душил, не выпускал, чтоб сидела внутри у него вся скорбь.       На ум ему пришло очередное страшное решение, выбор, что делают слабые. Опять его потянуло на крышу, опять хотелось прыгнуть. И он подумал, что четко решил, поскольку так металась и болела у него душа, что казалось, не сможет он прожить больше не минуты, ибо невозможно вздохнуть.       Апатичный, полумертвый, он решил привести в порядок дела свои, оставить Анди записку и попрощаться с Софи.       Алиса не переставала пиликать.       Всадник прошествовал в свою комнату, не слушая ее и крутя в голове все время одну и ту же мелодию. Ту, что Эйлин любила больше всего и благоговейна замирала, когда Гэн Каен играл для нее эту музыку. Он меланхолично зарылся в своих вещах, отбрасывая ненужное, и зачем-то собирая сумку. Будто в поход собрался. Если б мысли о поездке пришли ему в голову, он бы только усмехнулся, что поход у него только в один конец.       Копаясь в комнате, он нашел свой костюм и решил переодеться, чтоб умереть в достойном виде. Нацепил хламиду, скользнул равнодушным взглядом по кожаному облачению, и, немного погодя, подумал повесить на пояс меч. Тот самый меч, Проклятый меч, Окаянный клинок. Взяв оружие в ножнах в руки, он устало плюхнулся на край кровати. В голову ему почему-то пришли слова Вагнера: «Если говорить о подписях, взгляни на свой меч». И Всадник решил взглянуть — терять ему уже нечего. Он бережно взял двумя пальцами клинок за рукоятку и потянул вверх — оружие с шорохом выскользнуло на чуть-чуть, но этого ему было достаточно. Всадник поднес меч к глазам и вгляделся в тоненькую, едва заметную гравировку под гардой:

«По заказу герра Шмерца меч Змееглавый выполнен герром Эрихом Каеном в 1543г. от рождества Христова»

      Ему снова хотелось сказать что-то вроде «Боже мой», но он не стал в этот раз — просто завыл обессиленно. Чуть позже, прекратив стенать, он нашел в себе силы еле слышно выдавить:       — Все было предрешено…       И он опять принялся выть и стонать, покачиваясь.       Судьба опять насмеялась над ним, принесла ему ироничный подарок. Ныла, болела и саднила истерзанная душа Всадника, кричала о том, что нельзя ему больше жить, не может он так. Подойти бы только к краю крыши, рухнуть камнем вниз, совсем как недавно — Артур…       Сил нет больше.       Он взял лист бумаги и перо, но так и не придумал ничего, что сошло бы за пристойную предсмертную записку для Анди, что объяснило бы причину его смерти и уверило бы друга в том, что он ему дорог. Измочалив весь мозг раздумьями, кавалерист все же решился и нацарапал:       «Андреас Адлер, если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. Прости меня, я как никогда осознал свою вину, и никогда мне ее не искупить. Отдал бы все, чтобы исправить ошибку, но не могу. Жаль оставлять тебя, потому как не знаю, на кого оставляю. Прости меня, но невозможно мне так дальше жить. Не могу и не хочу более. Я грешен, я виновен, и я признаю. Но что мне поделать теперь со своею душою? Я проклят. Не жалей обо мне, хоть я знаю, что жалеть будешь, все равно заклинаю: не жалей. Найдешь мое тело — сожги, предай огню, чтобы растворился я и превратился в прах, будто меня и не было. Прости, если сможешь, потому как люб не хочу терзать тебя своим присутствием, поганить имя твое существованием своим. Нет мне прощенья, и тебе не будет воли и свободы, покою не будет, ежели не отпустишь меня. Об одном только прошу: соскреби мои косточки, запрячь, чтобы их никто не нашел.       Знай, что уж я там всегда буду тебя помнить и ждать.       Мне очень больно прощаться, но приходится. Я не хочу расставаться Мне больно тебя бросать так, обрекать на муки, это с моего лица эгоистично, но сил моих нет, нет мочи — мучают духи прошлого, мучает душа моя меня. Рене скажи как можно мягче Нет, не говори Рене, ей больно будет, она же меня любит, наверное, если может кто-то такого урода, как я полюбить она очень добра ко мне была.       Прощай, Анди, прощай! Прощай, верный товарищ!»       С запиской было покончено. Тысячник пришпилил ее ножом к двери своей спальни и на негнущихся ногах поплелся в комнату, где Софи обычно производила свои музыкальные занятия.       — Привет, Софи, — поздоровался Всадник, войдя в ее покои. Игра на рояле прервалась.       — Извини, что отвлек, — подавленно сказал он, глядя в пустоту. — Я просто пришел послушать тебя… В последний раз. Сегодня ночью я умру, Софи. — он опустил глаза. — Если ты смотришь на меня сейчас, прошу, не смотри. Не смотри мне в глаза! Я того не достоин. — Голос у него сбился, в горле застрял предательский комок. — Я совершил ужасную ошибку, Софи. Ужасно проштрафился. Опозорил все, что связано с моей жизнью, испортил свою душу. И зря совершенно.       Он из последних сил сдерживал эмоции.       — Поиграй мне в последний раз, пожалуйста, Софи, — продолжал говорить Всадник надломленно, изможденно. — Поиграй так, как никогда для меня не играла.       В глазах щиплет, но он еще не плачет — сдерживается. Душит его тоска, боль, нежелание оставлять всех, кому он был дорог, и осознание, что нет иного выхода. Разбилось все у него в жизни так же, как Артур разбился о холодные камни, брызнув кровью. Ему почему-то кажется, что Софи вот-вот коснется его щеки, подымет ему голову, заглянет в глаза, попросит не умирать, как сделала бы Рена. Надежда его была глупой, и он это понимал в подсознании — призрак не может потрогать его, он ее даже не видел. Он застыл в двери, привалившись спиной о косяк, потому как ноги не держали его — душевная боль сломила его сильнее, чем шпоры, которые ему когда-то кости переломали.       И вот, прикрыв глаза, он услышал первую короткую партию нот. В удивлении слегка приподнял веки. Недолгая пауза. Еще одна коротенькая партия, очень похожая на предыдущую. Снова то же самое. После этого последовала гамма, чуть длиннее, потом — та же ситуация с повторением, а уж затем музыка стала уже прерываться на паузы реже, фразки стали подлиннее. Мелодия звучала очень тихо и нежно, потом стала чуть мрачнее — он никогда не слышал эту композицию, поэтому чрезвычайно уши навострил и растерял всю дрему, в которую обычно погружался, когда Софи ему играла. За ней последовали еще две другие новые мелодии, тоже ему незнакомые. Потом Софи перешла уже на те, что Всадник уже знал и любил. Это умиротворило его, несколько отключило, как это обычно бывало — он погрузился в расслабленное состояние, в котором имела значение только музыка, а все остальное уходило на задний план. Всадник становился глухим и слепым ко всему остальному миру и ничто больше его не волновало.       Он начал приоткрывать глаза и приходить в себя только тогда, когда над роялем ему показалось свечение пятнышками, что кружились на этом свету, как танцевали пылинки, если резко раздернуть ранним утром штору. Пятнышки планировали подобно осенней опадающей листве, соединялись, слипались в большие частицы, светились и превращались все вместе во что-то цельное. Всадник прищурился и увидел, что они принимают форму человеческой фигуры.       Фигура эта постепенно обрисовывалась, обретала четкие очертания и наконец стала ясной и различимой.       Всадник увидел за роялем девушку в платье, что наигрывала ему мелодию, еле касаясь тонкими пальчиками клавиш. Волосы у нее были собраны в пучок, личико опущено, а глаза смотрят на клавиши. Платье он различил только по оборкам и рюшам по краям, поскольку вся фигура Софи представляла собою свечение, бледнеющее ближе к подолу платья. Но черты лица он видел хорошо, а дальше вот уже свечение заставляло фигуру сливаться, рябить в глазах у Всадника.       Закончив играть свою печальную песнь, Софи поднялась со стула и обернулась к нему.       — Ты забыл, кто ты такой, — еле слышно прошептала она. — Ты зашел попрощаться, но ты не можешь уйти.       — Но я должен, — с болью сказал кавалерист. — Я больше не могу так жить.       — Нет, можешь, — она подошла к нему ближе и положила руку на грудь. — Уходят только слабые.       — Я уже изжил себя, — он посмотрел на нее измученно. — Для чего мне оставаться? Я… все разрушил. Я все испортил, Софи.       — Ты должен жить дальше. Или ты все же забыл, кто ты? Ты же король!       Всадник неверяще посмотрел на призрака и помотал головой.       — Ты король Блутштайна, — Софи сделала паузу, а потом продолжила. — Или ты хочешь сказать, что я зря предложила избрать тебя?       — Ты? — только и смог выдохнуть он.       — Я предложила избрать именно тебя, — прошелестела она.       — Почему?       — У тебя есть то, что делает тебя лучше Артура. Лучше любого из нас, — она сделала паузу, глядя на измученное лицо Всадника. — Преданность, честь и горячее сердце.       Но тот, не веря ее слова, скривился, словно собирался плакать, (на деле же он сдерживался), и еле выдавил:       — Я… Я прогнил, я проклят… Чем я лучше вас? Я теперь грешен, грешен больше, чем кто-либо другой.       — Будь ты грешен, никто бы не согласился признать тебя. Но ты стал королем, — Софи погладила его рукой по щеке. Прикосновение призрака ощутилось подобно куску льда, но тысячник не дернулся.       — Если ты вскроешь мне грудь, увидишь, какое черное у меня сердце.       — У тебя святое сердце.       — Неправда!       — Во всяком случае, не такое черное, как у Артура. Поэтому ты стал королем.       — Нет… я… убил… Артура, — шепотом признался Всадник.       — Я знаю, — ледяные пальцы проходятся по виску и волосам. — Но в том нет твоей вины.       — Я — убийца, — он опять оскалился, сжавшись от боли и стыда.       — Но королем признали тебя, — Софи продолжала настаивать. — До того, как ты пришел сюда. Мы просто почувствовали, что придет кто-то другой, не Артур. Человек с храбрым, но обожженным сердцем. Мы лучше доверим замок тебе, но не ему, готовому ради своей жадности, своих желаний и амбиций пожертвовать всеми.       — Доверите убийце? Не родному, а какому-то убийце? Я ведь не из рода Блау…       — Это неважно! Важно лишь твое сердце.       — Но…       — Не спорь. Пусть лучше будет сын кузнеца и повитухи, но будет честным, смелым и справедливым до самого конца, нежели эгоистичный брат и отец.       — Софи, я…       — Артура не заботил никто, кроме его животных! — Софи перебила его и стала уже с горячностью выпаливать слова, а не шептать. — Он хладнокровно предал бы любого, если бы это помогло ему добыть очередную тварь для своих исследований. И замок был ему нужен для этого — чтобы он мог наводнить его всякими чудовищами. Поэтому, Гэн, а не потому, что он хотел вести род Блау к величию. Его волновали собственные интересы.       — Откуда… Откуда ты знаешь?       — Я все про тебя знаю. В отличие от тебя, я знаю, кто ты такой.       — Да?! — в сердцах выкрикнул кавалерист. — И кто же я?! Кто?! Отщепенец из нищего рода?! Вояка?! Калека?! Убийца?!       — Ни то, ни другое, — прошептала Софи, сузив глаза.       — Кто я такой?! — слезы злости и безысходности навернулись у него на глаза. — Только не говори, что король! Не смей так говорить! — он опустил глаза и проговорил уже тише: — Я не достоин.       — Ты даже не пытался разобраться. Достоин, не достоин — не тебе судить. Ты не знаешь, кто ты. Ты — достойный.       — Ну почему ты вообще откуда-то это взяла?!       — Фамилия Каен означает достойный, — она выдержала его нападку, стала говорить только спокойней. — Не знаешь ты историю своего рода, но знаю я.       — Почему?.. — он притих, а потом задал вопрос, более подходящий в этой ситуации. — И откуда?       — Ты забываешь о том, что я умерла. Я умерла — а значит, мне доступны более широкие миры. Передо мной раздвинуты границы.       — И кто же я такой? Кто такие Каены?       — Если тебя так волнует происхождение — Каены были богатым родом, но все потеряли. Каены были честными и справедливыми людьми. Твои предки порой приносили ненужные жертвы. Их любовь уничтожила их, превратила в ничто, предала нищете. Слишком много траты сил и денег на тех, кому нельзя уже помочь. Но они пытались — ты должен знать. Отдавали деньги в госпитали и работные дома — деньги, которые потом тратились властями не туда. Но они все равно отдавали. Человек, слишком любящий других людей, порой забывает о себе…       — Хватит, — прервал ее Всадник. — Не надо. Не продолжай.       — Ты просто должен знать.       — Каены не могли быть идеальными. Они не ангелы, а люди.       — Да, люди. Совершали свои ошибки, шли через боль. Отто Каена предал его лучший друг, но это не помешало ему жить дальше, продолжать приносить добро в этот мир и совершить поступок, который прославил его, пусть он и стоил ему жизни.       — Звучит, как пустые слова, — ощерился Всадник. — Для меня это только слова. Пустые, неживые. Я не видел этого своими глазами, откуда я могу знать, что ты не пытаешься выгородить моих предков?       — Я могу тебе показать, — Софи вдруг схватила Всадника за шиворот и потянула на себя. Все вокруг завертелось, стало сплошным сгустком белого сияния. Всадник почувствовал, что падает куда-то: его тело сдавило и куда-то понесло, он кувыркался в теплом свечении до тех пор, пока не упал на землю и не увидел, что находится в старом городе. Рядом с ним мягко опустился призрак Софи.       — Где это мы? — потрясенно спросил Всадник, осматривая маленькие домики, узкую улочку, людей, спешащих по своим де-лам, повозки с запряженными лошадьми и всадников, обряженных в латы.       — В прошлом. В твоем прошлом.       — Но… Это не мое прошлое. Это… какое-то средневековье.       — Это прошлое твоего рода, Гэн Джэд Каен, а значит, оно и твое.       — Зачем мы здесь?       — Пришла пора тебе узнать всю правду, кем были твои предки. Как они вели себя, и что привело их к разорению и гибели. Ты должен знать, ведь ты последний из рода Каен.       — Да, будет лучше мне все увидеть своими глазами, — Всадник сосредоточенно кивнул. Они двинулись вперед по улице, и кавалерист довольно быстро понял, что тут он бесплотный, да и вообще вроде как не существует: сквозь него с грохотом проехала телега, дети, которые носились по улицам, смотрели куда-то мимо него. Но несмотря на оживленность улицы, атмосфера вокруг была мрачной, тона — темные, серые, и Всаднику стало не по себе. Мимо них проехал очередной наездник на коне, только обряжен был он уже в черные доспехи, в отличие от тех, что кавалерист видел ранее. На груди у рыцаря красовался герб: оскаленная морда волка серебряного цвета на черном фоне с синей окантовкой. Возле волка значились по бокам топоры, низ герба был означен вьющимся вокруг топоров и под волком растением. У рыцаря был свирепый мощный конь, гневно всхрапывающий и встряхивающий огромной головой. Он был какого-то красноватого цвета, насколько Всадник мог судить, видя масть под покровом и конскими доспехами. Плюмаж рыцаря был черно-красным, а плащ — темно-багровым с вышивкой.       — Видишь его? — шепнула Софи ему на ухо.       — Кто это? — Всадник прищурился.       — Адольф. Проклятье рода Каен. В каждом древнем и богатом роду есть такой, ты ведь знаешь.       — Гюнтер… — еле слышно прошептал кавалерист, нахмурившись.       — Ты, помнится, говорил, что Каены не могут быть поголовно ангелами, верно?       Тысячник кивнул.       — Тогда пройдем, посмотрим на Адольфа.