Всадник

XXXVI

      Всадника закрутило в потоке света и куда-то понесло снова, как только он досмотрел последнюю картину. Пройдя сквозь светящийся водоворот, где он кувыркался и дергался, послушный неизвестным силам, он очутился уже в своем времени. Его словно выдернули и шмякнули об пол, и он с размаху сел, растопырив ноги.       Тяжело дыша, он смотрел на призрак Софи, парящей в сантиметрах над полом. От его внимания не ускользнуло, что фигура несчастной стала бледнее и уже не так ярко светилась в полумраке.       — Теперь ты веришь мне? — тихо спросила она. Будучи не в силах говорить, он покивал. — Теперь ты понял, кто ты такой?       — Я ведь и так знал, кто я.       — Нет, не знал.       — И до сих пор знаю.       — Нет, не знаешь.       Он замолчал, обдумывая ее слова, поколебавшие в нем уверенность, а потом спросил через пару минут тишины:       — Зачем ты мне показала его?       — Чтобы ты мог уважать себя. Ты сровнял себя с ничтожеством, но ты нечто большее, чем то, кем ты себя считаешь.       — Что ты имеешь в виду?       — Посмотри в зеркало. Загляни в себя.       — Перестань, — он сморщился от того, как больно ему защемило в груди. — Мне от твоих загадок только хуже стало. Я совсем запутался.       — Тогда скажи прямо: ты все еще хочешь умереть?       — И да, и нет, — после недолгой паузы ответил Всадник.       — Ты рвешься от сомнений: нужен ты или не нужен. Я лишь хочу доказать, что да.       — Отстань.       — Раз Бог послал тебя сюда, значит, для чего-то ты нужен.       — Отстань, я сказал. Бога никакого нет. Люди это сами все себе придумали, — он стиснул зубы, стараясь удушить терзающую боль в себе. Осознание своей непоколебимой и неискупимой вины, смерти близких — это все грызло и трепало его, и Всадник просто не мог заставить себя проникнуться самоуважением и внушить себе, что для чего-то он еще нужен. Прыгать с крыши ему уже расхотелось, но для чего жить дальше — он пока не знал, и от этого мучился. Кавалерист сжал кулаки и покачивался, поджав ноги. Да, искалеченные конечности болели, но он не обращал на это внимания: ему нельзя было сидеть по-турецки, нельзя было подворачивать ноги под себя и усаживаться так, подобно тому, как кошки подворачивают под себя передние лапки, потому как изрубленные некогда кости начинали ныть, и долгое время он не мог встать и разогнуться, словно столетний старик. — Хватит читать мне нотации.       Он устал от странного разговора, устал от загадок, испытывал боль, причем физическая через какое-то время пересилила душевную и ему пришлось пересесть, с трудом высвободив из-под себя ноги. Но больше всего он устал от того, что никак не мог определиться, что ему делать, как ему быть и кто же он такой. Всадник мог уважать себя, и это было с ним до того, как он осознал, насколько греховен. Раньше он думал, что смысл его жизни — месть Вагнеру, но теперь-то месть свершилась и для чего ему теперь быть? Он разрывался и терзался от этого. Софи спасла ему жизнь, показав Адольфа, но тем самым и продлила его мучения, поскольку запутала и обрекла теперь терзаться в попытках познать самого себя.       Ему надо было успокоиться, прийти к какому-то решению. Он страшно напереживался, и теперь ему нужна была разрядка. Тысячник прикрыл глаза, стремясь войти в какой-то баланс с самим собой, сердце у него бешено колотилось, но хоть орать, плакать, громить мебель и прыгать с крыши тоже не хотелось.       — Время истекает, — Софи выдернула его из этих попыток успокоиться. Он дернулся, вспугнутый внезапной фразой, порвавшей тишину, открыл глаза и сел ровнее. Испуганными глазами он увидел, как призрачная фигура становится еще бледнее.       — Что… Что происходит?       — Я могла явиться человеку только один раз. Все эти годы я никому не показывалась, пока не пришел момент. Я рада, что сделала правильный выбор. Я истратила все силы, Гэн Джэд Каен.       — Нет! Не покидай меня! — Всадник вскочил на ноги. Фигура Софи таяла с каждой минутой.       — Обещай мне две вещи…       — Что, что?!       — Отпусти меня, похорони мои косточки, чтобы дух мой был свободен. И обещай, что найдешь себя.       — Обещаю, но…       — Заверни косточки в платок и спрячь под большой плитой в лесу, чтобы их не растащили звери. Тогда я буду свободна.       — Я больше не услышу тебя! — с горечью и отчаянием выкрикнул кавалерист. От фигуры осталась только бледная голова, плечи и очертания рук.       — Это и не важно, — она протянула к нему руку. — Я свое дело сделала.       — Нет, нет!       — Я в тебе не ошиблась, Гэн Джэд Каен, — легкое прикосновение к щеке, похожее на касание осколка льда. — Я сделала правильный выбор. Сделай и ты.       А потом она сгинула. Пропала. Исчезла. Всадник долго орал в светлый дым, который вскоре тоже покинул его, развеялся, как туман.       — И ты меня бросила, — с горечью простонал тысячник. Он покинул опустевшую музыкальную комнату, решив больше никогда сюда не возвращаться, и стал бродить дальше по замку, изнемогая от своих раздумий.       Артура больше нет, Мор-Ду больше нет, Софи больше нет.       Остался один он, один Всадник.       Разве что шарманка Алисы составляла ему компанию, другое дело, что он на раздражающую мелодию уже не обращал внимания. Собственные думы занимали его куда больше жуткой музыки, хорошо еще, что без слов той самой песенки про то, как ему, Всаднику, отрежут голову.       Он ощущал некую мрачную уверенность, которая чередовалась с полным унынием и упадком духа. То он возносил себя, считая, что вот его предназначение — он теперь король Блутштайна, а значит, найдет, чем ему заняться и попытается хоть как-то искупить свой грех. А то на него накатывало одиночество, ощущение заброшенности всеми; он звал Эйлин, тосковал по Анди, иногда вспоминал младших братиков и родню, которая давно уже сгнила в могилах на американской земле, если Каенов удосужились похоронить. Измученный, Всадник полез на крышу. Не для того, чтобы свести счеты с жизнью, а для того, для чего лазил он на нее все это время — наблюдать, изучать, осматривать свои владения. Вдобавок ему хотелось убедиться, видно ли оттуда тело Артура и если да, в каком оно состоянии. Выходить из замка, чтобы отскоблить предателя ему не хотелось. Он вообще не выбирался на улицу, если не считать вылазок на крышу.       «Как все путано», — думалось Всаднику, когда он уселся вороном на край крыши и взирал опять по-змеиному вниз, словно стережет добычу. — «Вот уж и опять не знаю, кто я такой и как мне теперь быть. Запятнал я себя, запятнал… Вовек теперь уж не отмоюсь. Но если же я «достойный», то в чем? Неужели я смогу искупить, исправить то, что натворил?..». Он прошелся по крыше, перелез на другой ее участок, опять уселся и продолжил размышлять. Постоянно сменяющиеся противоречивые чувства утомили его, и он погрузился в апатию снова. Только это была уже другая апатия — усталость, отупение от невозможности принять решение, опустошенность от споров с самим собой. Всаднику даже надоело разглядывать темное пятно и местами белеющие кости в черной ткани на земле. Взгляд пытался выцепить подробности, но к роду соколиных кавалерист не принадлежал, поэтому, устав ломать глаза, он покинул крышу и побрел в библиотеку Артура, еле-еле передвигая ногами.       Он свернулся комочком в кресле и закутался в плащ, предварительно сняв тяжелые сапоги. Истощенный собственными переживаниями, он смог наконец заснуть, но это был не сон, а скорее забытье. Только картинки проносились перед глазами, но были они столь редки, что он только одну смог потом вспомнить.       Мужчина с длинными черными волосами, такими же застывшими глазами, как у него, и огромным шрамом от глаза до губы, на той же стороне лица, что и у Всадника.       — Эй, братец, ты как? — кавалерист отключился от картинок благодаря тому, что кто-то стал слегка трясти его за плечо.       С неимоверно гудящей головой Всадник повернулся куда-то влево.       Рыжее пятно с зеленым огоньком.       — Анди, — кавалерист расплылся в глупой улыбкой. Секунды он собирался с силами, а потом резко вдруг поднялся и обхватил Адлера, повиснув на нем.       — Я тоже по тебе скучал, — он погладил Всадника по непослушным волосам. Минуту они пробыли в такой позе, а потом тысячник отцепился — неудобно стало так висеть. Он выбрался с кресла и снова обнял Адлера.       — Ну, как ты тут?       Пауза. Всадника охватила волна жгучей боли, ненависти к себе, и он сполз на колени, все так же обнимая боевого товарища.       — Боже, Анди, — он ткнулся лицом в грудь Адлера, по-скольку был довольно высок, и стоя на коленях, достал до его груди. — Что я наделал…       Он тихо заскулил, гулко завыл, едва не сломав себе нос в попытке уткнуться еще глубже.       — Ну, что же ты…       — Я полный… Я такая тварь… Зачем я только это сделал…       Адлер стал гладить тысячника, молча позволяя ему выплеснуть все, что накопилось. Один раз только сказал «Ну, поплачь, поплачь». Тот невнятно бормотал какую-то исповедь, и через какое-то время Андреас и впрямь почувствовал, что жилет у него промок, но Всадника не отстранил. Тот стоял на коленях и что-то приглушенно причитал, каясь. Рыжий Адлер смог разобрать только что-то про Вагнера и про Артура, но переспрашивать не стал. Он позволил себе отвлечь беднягу только тогда, когда тот издал совсем уж жалобный стон.       — Эй, — Адлер поймал Всадника за подбородок одной рукой, а другой провел по его лбу. Тот смотрел на него до невозможности молящими мокрыми и несчастными глазами, на дне которых плескалась боль. — Перестань так убиваться. Звучит глупо, знаю, но… Просто прими как факт: ты мне нужен любым.       Всадник опустил глаза и медленно сморгнул, а Анди продолжал:       — Что бы ты ни делал, что бы не натворил — мне все равно никто тебя не заменит.       Тысячник преданно посмотрел на него снизу вверх.       — Мне никогда не искупить то, что я наделал.       — Все совершают ошибки. Важно, что ты смог их признать.       — И как теперь жить?       — Через силу, через боль. Стиснуть зубы, дальше идти.       Всадник промолчал, прикусив губы.       — У меня есть ты, — Адлер еще раз провел рукой по черной с проседью гриве.       — Зачем я тебе?       — Глупый. Ты нужен мне не потому, что можешь быть чем-то полезен, а потому что ты мне дорог.       — Я стольких людей убил, — с болью выдавил тысячник. — И каково тебе якшаться с убийцей?       — Иногда не нам выбирать, убить или нет. Все бывает решено за нас.       — Выбор! — встрепенулся Всадник, сделав большие глаза. У него на миг затеплилась надежда: быть может, если перед ним снова станет вопрос, он сможет все же искупить вину? Но быстро эта надежда потухла, он опять расстроился, признав, что что бы он ни делал, убитых им не вернешь. Он погрустнел и расстроился еще сильнее и только прижался покрепче к Анди, ища поддержки.