XXXVII
Наступил скучный и спокойный 1774й. Год тек плавно, размеренно, во всяком случае, для Всадника. Он почти полностью оправился от горя и самоистязаний. Нельзя сказать, что он стал оправдывать себя или полностью перестал ощущать вину за содеянное, нет, вовсе нет. Но если б ему не удалось возвести от этого некую стеклянную стену, которая и мешала ему свести счеты с жизнью, наш рассказ и не был бы написан. Да, Всадник больше не чувствовал никакой одержимости, вроде той, что вела его к цели, у него ведь теперь и никакой цели не было. Он чувствовал себя опустошенным, будто весь горючий керосин из него вылили, и не к чему теперь стремиться. Со смертью Артура и Мор-ду ничто не мешало ему стать королем, и он воцарился в замке, подобно графу Дракуле. Другое дело, что огромные, но пустые владения не радовали его. Всаднику было ужасно скучно, он тосковал. Одиночество и отсутствие дел снедало его. Чтобы совсем не помереть от тоски, он нашел несколько способов себя развлечь, один из которых приносил еще и прибыль. Всадник повадился ходить на бои без правил. Естественно, в качестве бойца. Каждый вечер он уезжал и ходил по подвалам, барам и другим заведениям, где проводились подобного рода развлечения. Это стало уже для него ритуалом. Он снимал рубашку и сюртук, обматывал руки ремнями и выходил на ринг. Против него обычно шли трое или двое: он считал нечестным сражаться против кого-то одного, потому как был крупнее и сильнее. При тусклом огне свечей, крики толпы и звон монет он месил кровь с другими охочими до денег и драк добровольцами на потеху зевакам. Получая синяки, он тратил свою неуемную силу. Он скучал по войне: не хватало того боевого задора, не хватало пыла, возможности выпленсуть зло. Когда он получал сильную рану или же просто не хотел выходить помахать кулаками, он отсиживался в замке и занимался другим своим любимым делом. Всадник нашел в ящиках на чердаке краски, намочил их и стал изрисовывать некоторые стены замка ведомыми одному ему узорами. Эти орнаменты являли собой дикое невообразимое переплетение линий, напоминающее кельтские узоры или какую-то арабскую вязь, и иногда включали в себя картинки вроде зверей или физиономий. Чаще всего это были лошади, львы, драконы или волки. Кто бы видел, как суровый воин сидел по-турецки, не обращая внимания на пронзающую ноги боль, и выводил полосочки, зверюшек или точечки и крылышки. Его самым любимым рисунком были две пересекающиеся подковы, в которые вписано по кругу, а в круге — три лошадки, и все разных цветов. В саму подкову были вписаны львы. Художества стали важной частью его досуга: он измалевал все свободные стены, которые были покрашены однотонной краской, наплевав на то, что портит фамильную реликвию. Замок даже, как ему показалось, стал гораздо живее выглядеть. Когда надоедало рисовать или же ноги слишком болели, Всадник отправлялся читать или гулять. Прогулки его преследовали определенную цель — он искал, куда же Генрих Блау спрятал кости своей несчастной дочурки, намереваясь скрыть преступление от родственников. Его печалило, что Софи больше никогда не поиграет ему. Он жалел, что еще о многом не успел с ней поговорить. Иногда выбирался на конную прогулку, но и трястись верхом по территории замка ему тоже надоедало. Адлер редко навещал его: главным образом потому, что набрал заказов на переплетные работы и день и ночь теперь корпел, стараясь успеть к сроку вылечить еще одну книжку. В дом к себе звать опасался, приглашал только в дни отъезда родственников, так что Всадник ни с тетушкой, ни с Реной не пересекался. Только Кая однажды увидел: тот, стесняясь, преподнес всадниковый портрет. — Зачем это? — он недоуменно посмотрел на мальчишку. Тот быстро вырвал у него из рук бумагу, перевернул и показал подпись кривыми буквами.Нам не хватает тебя. Приходи еще. Будем ждать. Рена. Кай.
— Спасибо, я польщен, — кавалерист смутился. Он скатал рисунок в трубочку и убрал в карман. Кай покраснел и убежал, несмотря на то, что тысячник отметил, что портрет хорош. С Реной Всадник пересекся только один раз — когда остался ночевать у Адлеров. Феликс встретил его бурной сыпью насмешек и хихиканья, отчего его старший братец немедленно начал злиться и угрожал всыпать негодяю по первое число. Всадник молча ел похлебку, постукивая ложкой об миску и не реагируя ни на какие поползновения со стороны Феликса. Анди неодобрительно косился на брата, который то предлагал проверить, насколько глубоко Всадник может сунуть ложку в рот (тот очень уж быстро ел — к этому приучила его жизнь на войне) и отпускал попеременно другие шутки про мужеложство. Анди то краснел, как раздавленная клубника, то сжимал кулаки, отчего Феликс, видя реакцию, расходился еще больше. Под вечер Всадник и Адлеры наигрались в азартные игры и разбрелись по спальням. Кавалерист долго возился, не в силах уснуть. Он опять проснулся, когда почувствовал на себе чей-то взгляд. — Привет, Рена, — невнятно пробормотал он, увидев, что девушка пялится на него невидящими глазами. — Что ты тут делаешь? — Пришла послушать, как ты спишь. Ты так ровно и спокойно дышишь, когда спишь. — Да? — он блаженно улыбнулся и прикрыл глаза, вытянувшись в кровати и подложив руки под голову. — Я хотела бы и понаблюдать, но не могу, — с грустной улыбкой сказала Рена. — Хотела бы посмотреть на твое лицо… — Но ты можешь меня потрогать, — предложил кавалерист, улыбнувшись. Рена прилегла рядом и осторожно, словно пытаясь коснуться ледяной воды и боясь, протянула руку и нежно, почти любовно провела по лохматой гриве. — Мягкие… А какие они: темные или светлые? — А какие ты сама больше любишь? — Светлые. — Вот пусть и будут светлые, — миролюбиво согласился Всадник. — А глаза у тебя какие? — Рена ласково гладила кончиками пальцев лоб Всадника. — А тебе какие нравятся? — Нет, ты честно скажи, — рассмеялась девушка. — Синие. — Как мое полотенце? Служанка Джейн говорила, что у меня синее полотенце. Ты его видел? — Да, видел, — Всадник поднял руку, желая погладить Рену по щеке, но опустил. Он ощутил, как почти невесомые пальчики пробежались по его щеке, лаская, сползли на шею, потеребили широкий воротничок ночной сорочки. Он не выдержал — все-таки протянул руку и завел ей локон волос за ухо. — Тебе нравится? — Рена вздрогнула, на миг прекратив поглаживать Всадника. — Да, — как-то одухотворенно ответил он. А потом фыркнул: — Сколько тебе лет? — Пятнадцать, — Рена потупила невидящий взгляд. — Тебя еще не пытались выдать замуж? — Нет, — она понурилась и опустила голову. — Думаешь, даже ради денег кто-то возьмет меня такую? — А ты сама-то хочешь замуж? Девушка вздохнула. Всадник пытливо уставился на нее, ожидая ответа. — Мое сердце уже занято и будет разбито, если меня выдадут за кого-то другого. В груди кавалериста зашевелились нехорошие сомнения, но он постеснялся высказать их в слух. Рена продолжала смущенно и сбивчиво говорить что-то, но он уже не слушал, а только вертел в голове шестеренками, гадая, высказать или нет его догадки. — Я тебе нравлюсь? — ляпнул вдруг Всадник, потому как попытки принять наилучшее решение его достали и он высказал все как на духу. Вместо слов Рена погладила его по лицу, опустив глаза. «Значит, да?», — хотелось спросить тысячнику, но он не стал. Вместо этого опять протянул к девушке руку, поглаживая по щеке и за ушком, а потом потянулся и как-то неловко поцеловал, грубовато сминая губы. Рена обвила его шею и во время поцелуя осторожно переползла на него. Он бережно придержал ее за талию, чтобы она не упала, подобрал ее сорочку, дабы не мешалась, и запустил руку, поглаживая нежную шейку и волосы. Вспомнив их прошлый поцелуй, он вдруг почувствовал давно забытый жар и прилив крови в интимном месте. Рена, должно быть тоже почувствовала, потому как сидела в аккурат спереди от того места, где поднялось одеяло. Он с трудом заставил себя отпустить влажные губы и взял ее за запястья: — Нет, нет… Все, хватит… Надо прекратить. — Почему? Тебе не нравится то, что я делаю? — Нравится, — Всадник смутился еще сильнее и залился краской. Потом вдруг глупо усмехнулся, подумав: «Ты что, не чувствуешь, как нравится?», но тут же устыдился опять. — Тогда почему нет? — Я не смогу себя больше сдерживать, — пояснил он. — Значит, надо прекратить именно сейчас. Иначе потом я зайду слишком далеко. — Куда зайдешь? — она наклонилась так, что лицо Рены едва касалось кавалерийского, но Всадник слегка удерживал ее за запястья со сжатыми кулачками, не давая ничего делать над ним. — Я буду с тобой, как мужчина, а так нельзя. — Почему? — Тебя никто замуж не возьмет — порченная будешь. — Но я не хочу замуж! — Так будет лучше для тебя, — с нажимом сказал тысячник и тут же взмолился совсем уж жалобно: — Пожалуйста, давай остановимся. — Я не хочу, чтобы ко мне вообще прикасался кто-то другой, — Рена нахмурила брови. — Я — не лучший вариант, плохая партия для тебя, — виновато вздохнул воин. — Почему?! — Ну… — он замялся, а потом неуверенно проговорил. — Во-первых, я такой ужасный… А во-вторых я… я должен быть верен моей невесте. — У тебя есть невеста? — Она… Ну… Ее больше нет, — признался Всадник. — Но я все равно не могу преступить черту. — Но… Как же это так? — Неужели ты так хочешь переступить эту черту? — спросил он с горечью. — Что ты вообще знаешь об этом? — Знаю только… Что между любимыми происходит что-то… Что сближает их… Но почему… Я должна быть лишена этого, — у нее на глаза навернулись слезы. — Нет, нет, — Всадник сел и обнял ее. — Не лишена, ни в коем случае. Просто я не тот человек, который тебе подходит, вот и все, — он погладил ее кончиками пальцев по щеке и чмокнул в висок. — Почему ты так считаешь?! — с болью выкрикнула Рена. — Я тебя не достоин, — вздохнул он. — Ты такая добрая и чистая… Я не могу тебя обесчестить. — А я не хочу быть с кем-то, кроме тебя, — она обвила руками его талию. — Делай со мной, что хочешь. Он посидел так с ней какое-то время, качая у себя на коленках и пытаясь понять, что же он на самом деле чувствует. Любит ли он ее? Скорее, испытывает привязанность, жалеет, сочувствует. Но любит он только Эйлин. Да, он мог взять Рену чисто потому, что она хотела только его, да и он давно не знал женщины, но совесть потом сожрет его. Он не мог, просто не мог, даже если и захотел, полюбить другую и быть с другой. Изнывая от незнания того, что ему предпринять, Всадник нежно перебирал пальцами волосы Рены, тупо пялясь в пространство и покачиваясь, как кобра. Потом улегся и увлек ее за собой, не разжимая рук. Его разрывало чувство вины, желание уступить Рене, боль в искалеченных ногах, коей он расплачивался за то, что неверно сидел, еще и затащив на себя девушку. До того, как она пришла, ноги ощутимо покалывало, но теперь они взвыли не на шутку. Это чувство успокоило и несколько отрезвило его. — Рена, я не должен так с тобой поступать, — он остановил ее, когда она снова потянулась с поцелуем. — Ты хочешь отдать меня кому-то другому, да? — Я не хочу лишать тебя чести, ясно? Я не хочу изменять Эйлин, — Всадник уже начал сердиться. — Ты найдешь себе кого-то, кто достоин тебя! Красивого, богатого… — На что мне красивый, если я даже не увижу его лица?! — заплакала Рена. — На что мне богатства?! Он даже постесняется выводить меня в свет! — Только не расстраивайся, — взмолился он, понимая, как глупы и бесполезны его попытки успокоить Рену после таких жестоких слов. — Я вовсе не хотел… Он совсем запутался: неумелые попытки утешить девушку ее только больше обижали. Он совсем разучился общаться с женщинами, особенно с молоденькими девчушками: он не знал, как отказать, чтобы не ранить. Ему совсем не хотелось делать ей больно, но как действовать, он не знал, оттого и вел себя, как мальчишка из пансиона. — Ну все, все, — растерянно забормотал он, утирая ей слезы большими пальцами и размазывая их по щекам. Видя, что это тоже бесполезно и Рена продолжает плакать, опустив голову и роняя слезы ему на грудь, кавалерист слегка приподнял ей лицо и легонько чмокнул в губы. — Ну не плачь! Чуткие пальчики щекочут его шею и проводят ноготками за ушками, губы впиваются в ответ как-то жадно и неуверенно: словно боится, что он уйдет. — Не бросай меня, ну пожалуйста, — тихий шепот на ухо. Она всем телом прильнула к нему, теранулась мокрой щекой о его. Растерянный, Всадник сначала прижал ее к себе, полежал так с нею, а потом накрыл одеялом, ибо не хотел, чтобы замерзла, и она, к его большему смущению, стала еще ближе к нему. Кавалерист чувствовал жар от ее тела: некоторые обнаженные участки, что были высвобождены из-под ночнушки, он ощущал, как прикосновения горячих лепестков неведомого огненного цветка к своей коже. От этого одеяло опять начало топорщиться. Он все же был и оставался мужчиной, как бы ни пытался он подавлять свое начало. Невозможно удержаться. Он до конца противостоял искушению. До тех пор, пока искушение не стало невыносимым. Рена опять опустилась к нему, взяла лицо в свои ладони и поцеловала. Всадник тем временем запустил руки ей под рубашку, погладил зачатки грудок, а потом и вовсе стянул с нее ночнушку. Одеяло с шорохом спало с низких плеч. Всадник любовно погладил их огромными львиными лапами, стараясь трогать кожу как можно нежнее. — Прохладно, — она с хихиканьем поежилась. Он опустил глаза вниз, стал любоваться очертаниями беленького тельца, и взгляд скользнул на нежный животик, а потом ниже, ниже… — Что ты делаешь? — Пока ничего. — Это так… Странно. Я ведь не вижу, что ты делаешь. Зачем ты меня раздел? — Холодно? — Пока не очень. — Накройся одеялом и раздень меня. — Зачем? Он специально провел по ее лицу кончиками пальцев, щекоча, как художник взмахом кисти наносит мазки. — Ты же хочешь, чтобы я с тобой был мужчиной? — А это… это не больно? Что ты сделаешь? — Сначала немножко больно, — не стал врать Всадник. — Совсем чуть-чуть. Я буду стараться как можно мягче. Ну так ты разденешь меня? Рена кивнула, облизнув губы, потом быстро обхватила края его сорочки, приподнявшись, и закатала их наверх, обнажив ему грудь. Прохладные ладони заскользили по его коже, пальцы прощупывали каждый шрам. — Ты красивый. Он не ответил, только стянул через голову сорочку и куда-то отбросил, а руки сами поползли, с шорохом обвив талию. Рена всем телом прильнула к нему, и он чувствовал, что самое горячее место, коим она касалась его, сидя на животе, стало еще жарче и увлажнилось. Не прерывая жарких поцелуев, он скользнул рукой вниз, еле слышно шурша одеялом. — Что это? Зачем ты меня трогаешь? — А нельзя? — он улыбнулся. — Привстань пожалуйста. — Зачем? — Ну, приподнимись чутка, — он нетерпеливо ухватил ее за бедра и сам слегка подвинул вверх, так, чтобы она нависала над ним. — Больно! — вскрикнула Рена, когда почувствовала только часть его. — Тише, тише, сейчас ты привыкнешь, — Всадник прижал ее к груди, поглаживая и одновременно продвигаясь дальше, заполняя ее собой. Для него уже все смешалось, и способность ясно соображать к нему возвращалась на пару секунд. Первый раз он очнулся от застлавшего тумана глаза в тот миг, когда Рена особенно жалобно взмолилась от его действий и ему пришлось, не останавливаясь, утешать ее и ласково лопотать что-то в ответ. Второй раз пелена отступила от его глаз намного позже: он и не заметил, как оказался сверху. Просто этот белый туман ушел, и он обнаружил, что теперь уже сам подминает Рену, но не остановился, потому как туман быстро вернулся. Он жадно поцеловал ее в шею, оставив багровый след, гладил руки, поддавал бедрами быстрее — это то, что ему удалось вырвать из пелены и запомнить. Сильные руки легли по обеим сторонам от Рены, оба ритмично дышат в такт, он периодически пытается устроиться поудобнее, шарит львиными лапами и ласкает ее, не прекращая своих то резких, то плавных рывков. Он очнулся после того, как на миг ослеп, по телу прошла дрожь, он застонал и рухнул, обессиленный. Секунды Всадник полежал так, затем сполз с Рены и улегся рядом, обняв ее. — Как ты себя чувствуешь? — он легонько коснулся губами ее виска. — Странно, — ответила она после недолгой паузы. Помолчала еще немного и добавила: — Знаешь, это… Приятно, больно, утомительно… И все сразу. — Понимаю, — сказал он мягко. — Слушай… Если хочешь, можешь остаться у меня на ночь. — Хочу, — она обвила его талию и ткнулась носом в плечо. Львиная лапа легла на ее локоток, обвив нежное тельце. Всадник прикрыл глаза, расслабленный и умиротворенный. Он на пару минут почувствовал, что вернулся в прошлое — туда, где его любят и ждут, каким бы он ни был. Другое дело, что он изменился навсегда и прежним уже никогда не станет. Да, об этом было сладко и горько мечтать, но кто он такой, чтобы мечтать? Ему не положено. Ему можно только в лучшем случае попытаться забыть прошлое и постараться начать новой жизнью, но сил в этом он пока не находил. Надеялся, правда, что найдет. Рена засветила ему призрачным лучиком надежды и счастья. Нет, она была не похожа на Эйлин. Совсем не похожа. Глупо было даже пытаться их сравнивать. Но Всадник все равно поиграл немного в это сравнение, а потом бросил — осознал, что невозможно всех людей подогнать под один идеал. Эйлин была спокойная, уверенная, вносила умиротворение в его жизнь, унимала его. Рене самой требовалось все это. Она будто и любила его, и боялась, и одновременно с этим знала про него больше, чем он сам. Другое дело, что он мог абсолютно точно сказать, что любил Эйлин, но мог ли утверждать, что испытывает чувства к Рене? Да, с ней тоже было хорошо, но это ведь все равно не то, что было раньше. А он очень хотел, чтобы все было как прежде. Расстроенный, Всадник большими несчастными глазами пялился в потолок, удрученно думая и поглаживая Рену правой рукой. Что с ним происходит? Зачем он поддался соблазну? Любит ли он ее? Ему невыносимо рвала душу мысль, что он теперь предал Эйлин. Нет, он ни на минуту не перестал скучать по ней и хотеть, чтобы она была снова жива, чтобы она снова была с ней. И если раньше в его подсознании и была какая-то надежда, безумная и априори несбыточная, что вот он убьет Вагнера и Эйлин воссоединиться с ним, то после смерти судьи это вдруг оборвалось, словно для него внезапно дошло, что «убийство лживого проповедника» ничего не решит. Он стал думать о том, что вроде бы и он сделал, что должен, и даже нашел Рену, которая любит его, но почему ему все еще больно? Он ощущал, как грудь сжимает спазмом — воспоминания терзали его, все его потаенные желания вылезли наружу. Вместе с этим пришло еще и раскаяние за то, что сейчас произошло между ним и Реной. «Боже, что я натворил… Я же совсем ее не люблю… Испортил все… Какой же дурак…», — вспышками бились в голове мысли. Он повернул голову и покосился на Рену, словно пытаясь понять таким образом, что он к ней чувствует. В нем вдруг появились порывы, которые стали тянуть его из стороны в сторону. Всаднику то захотелось разбудить Рену и поговорить обо всем: и о том, что ему кажется, что он ее не любит и зря они это все, то попытаться задавить свое прошлое и, может, попробовать построить все с нуля. То хотелось прижать ее к себе, такую хрупкую и беззащитную, а то убежать и не видеть больше никогда, давясь болью и раскаянием. Сжимающие грудь спазмы победили. Всадник почувствовал, как обожгло и одновременно увлажнило глаза, резко повернулся к спящей девчушке и с силой прижался, зарывшись носом в волосы. Он словно пытался запихнуть ее в свое сердце, не зная, что с нею делать, но не желая терять. Он потом долго вспоминал этот момент, равно как и вспоминал, что утром не хотел уходить от нее до последнего. После этого он встретился с ней считанные разы. Первый раз уже после еще одного знаменательного события, коими не-богат был 1774й. Он нашел кости Софи. Без нее у него в душе что-то щелкнуло и сломалось, и он ощущал, будто внутри него есть старая комната, из коей вынесли всю мебель, и теперь она стала пустая, безжизненная, ненужная. Больше никто не играл ему, ему не с кем было поговорить. Он торчал в замке целыми днями совершенно один, ощущая себя никому не нужным и желая только, чтобы это все прекратилось. Хотел перестать плакать ночами против своей воли и звать Эйлин, хотел не казнить себя за содеянное с Реной. За последнее он больше всего себя ненавидел — он понимал, что она ему не пара, и получается, занялся с ней любовью от жалости к ней и от проявления чисто мужских желаний. Он снова готов был убить себя, ибо понимал, что испортил девчонке жизнь, поскольку не испытывал к ней ничего ни на грош. Почему бы ей не полюбить кого другого? Почему он? Кавалерист все думал, как он относится к Рене. Если раньше он мог четко сказать, что она для него как сестра или как падчерица, то сейчас уверенности не было никакой. Но одно он мог сказать точно: то, что он к ней испытывал, явно не любовь. «Какой же я дурак, а», — тысячник уселся на подоконник, свесив ногу из окна и отпивая глинтвейн. — «Попортил девку. Замуж теперь ее никто точно не возьмет — не чиста уже». Больше всего ему тогда хотелось оттянуть время назад и выдержать, устоять перед искушением, не трогать девку. Он сидел с этим глинтвейном, и пару раз слезы скатились у него из глаз — одна скользнула по щеке и упала, затерявшись где-то в складках одежды, вторая упала прямо в бокал. Он с трудом допил горячее вино, надеясь, что это поможет ему отвлечься от мыслей. У тысячника немного помутилось в глазах, но он знал — через десять минут это пройдет. Он всегда быстро пьянел и так же быстро трезвел. Но, может, ему хоть чуть-чуть станет лучше? Все, чего воин в ту минуту хотел — перестать думать про Эйлин, перестать думать про Рену, перестать плакать из-за всего этого, перестать страдать. Измученный, он решил отправиться на прогулку. Никто больше ему не грозил, поэтому он мог полноправно шататься по лесу, не опасаясь, что его сожрут волки или случится еще что в этом роде. Волки, правда, выли по ночам, напоминая о своем существовании, но Всадник их никогда не видел: они не решались, а может, просто не хотели на него нападать. Кавалерист брел пешком по лесу, понурый и одинокий, угрюмо отмечая, как каждый его шаг отзывается болью. Лес окутал его своей плотной и непрошибаемой пеленой спокойствия, и Всаднику, погрузившемуся в эту умиротворящую мглу, немного полегчало. Он отвлекся и стал с интересом принюхиваться к запаху хвои, диких животных, мокрых от росы грибов и пленящим ароматам ягод. Он глубоко вдохнул, втянув ноздрями свежий воздух, и отметил про себя, как же хорошо на улице, как славно ему гулять. Пройдясь еще немного, кавалерист подумал, как было бы хорошо пройтись по мокрой от дождя траве босиком или поваляться в ней в поисках уединения с природой и самим собой. Недолго думая, тысячник все-таки решился: он с какой-то осторожностью, словно боялся разбудить кого-то или потревожить природу, снял сапоги, поставил их подле себя и стал разматывать портянки. Тряпочки сунул в голенища и наконец с воодушевлением ступил на траву. Он ничего не почувствовал. Он ожидал, что сейчас испытает, как трава холодит ему стопы и лодыжки, но этого не произошло. Никаких приятных ощущений, которые он хотел почувствовать. Искалеченные ноги лишены были того, что было у других, нормальных людей — кожа потеряла осязание, пальцы ног никак не сгибались по его воле. Это ужасно расстроило Всадника. Он почувствовал себя мертвым. Его будто отправили на тот свет и тут же вернули обратно. Ему захотелось прыгнуть с крыши ради того, чтобы узнать, умрет он или нет, захотелось сигануть в воду, раздеться и пробежаться так — отчаянное желание ощущать свое тело снова и снова, проверить, живой ли он на самом деле или уже умер, просто этого не заметил, или он вообще лишь бледная копия себя. Всадник прислушался к своим ощущениям. Прохладно. Почти прозрачная рубашка на нем трепещет от ветра, как листва на деревьях. Маленькие капельки моросящего дождя падают ему на лицо, будто целуют. Ветерок щекочет его, ему приятно. Это все, что он чувствует. Ног он не осязает. Будто ниже колен у него ничего нет. Обидно. Больно. Неприятно. Таково осознавать себя в расцвете лет калекой. Вроде бы и есть ноги, а вроде и нет. Опять упирался Всадник в то, что не знает он, кто он такой. Если он не калека, почему не может сидеть по-турецки, подворачивать ноги под себя, почему не чувствует кожей траву и температуру? Но тут ничего не попишешь, кавалерист ничего не мог изменить. Не мог вернуть себе ноги, как не мог и вернуть разбитого сердца и сломанной жизни. Кавалерист уселся на траву, вытянул ноги и задумался, с радостью почувствовав, что мокрая трава принялась за его штаны — тут же они стали сырыми, и он ощутил прохладу и влагу. Может, у него получиться исправиться, остепениться и начать новую жизнь? Но с кем, с падчерицей его верного товарища? А если нет? Если он теперь настолько проклят, что любая, кого он изберет, если сможет, умрет вместе с его ребенком? Он не хотел девчушке повторения судьбы Эйлин. Он волновался за Рену, винил себя в том, что они сделали, пусть даже свершенное ими было добровольно. Рена хотела его, а он ее. Она не жаловалась, она, судя по ее утреннему поведению, (она сладко муркнула и закинула ногу на него, прижалась и обхватила его руками, щекоча коготками ребра), была б очень не против, если бы это повторилась или зашло дальше. Но Всаднику все еще было неловко: он стыдился произошедшего, стыдился того, что они с Реной занимались любовью. Он запрокинул голову, подставляя ее холодному ветерку, обдувающему лицо и бросающему на него капли моросящего дождя. Может, он сможет это преодолеть, а может, и нет. Он опять задумался, стал сомневаться, но ему было уже куда как легче: он внезапно перестал ощущать какое-то давление на грудь, которое мешало ему сосредоточиться, мешало спокойно жить, а только и делало, что заставляло плакать и беспрестанно каяться в своих грехах. Теперь же, когда это нечто, давлеющее над ним, хоть не исчезло, но ненадолго ослабило свою хватку, он смог ясно соображать и рассуждать, гадая, что же ему теперь делать дальше. Всадник решил размяться, ибо упражнения всегда приводили его в норму. Когда он включал тело, разум его очищался, и он знал только, что бежать, бить или делать еще какие физические усилия. Он медленно поднялся, подобно старому вояке, который из всех умений и навыков сохранил только способность курить и материться, размялся, потянулся, и медленно потрусил по лесу босиком, позабыв про портянки и обувь. Он бежал рысцой, иногда перепрыгивая попадающиеся поваленные деревья, настолько легко, что ему самому казалось, что он из воздуха. Ноги отзывались болью каждый раз, когда касались земли. Тысячник прямо чувствовал толчок, который давал ему удар о почву, и толчок его волной отдавался по кости и в колено, выше. Но он привык терпеть боль и все равно бежал, ужасно жалея о своем калечном теле. У Всадника не было отдышки, но рысь его была медленной, болезненной, он даже как-то прихрамывал при беге. Совсем не то, что было до армии. Впрочем, до армии он бы и не смог так долго бегать — сразу бы начал задыхаться и упал бы. А так он летел, как хромой иноходец, наслаждаясь ветром. Иногда в нем просыпался страх, что ноги сейчас откажут ему и он упадет, и он действительно упал, только не по этой причине. Под ногой у Всадника что-то хрустнуло, и он провалился в высохший колодец, сверху заросший мхом и травой, что делало его смертельной ловушкой. Умирали порой не сколько от падения, сколько от перелома конечностей, которые лишали возможности выбраться. Кавалерист вывихнул лодыжку, когда неловко шмякнулся о влажную землю. Он выругался, вытянул ногу и со щелчком вправил — ему приходилось это делать на тренировках в армии регулярно, потому как из-за неровного плаца рекруты часто получали вывихи, а то и переломы. Всадник пока не торопился вставать и осмотрелся. Колодец был давно высохшим, но все еще хранил влагу на дне — противная протухшая мокрая земля. Запрокинув голову, кавалерист озирался, подобно кошке, что рассчитывает, как бы ей поудобнее сигануть с пола на шкаф. Он решил встать и оперся рукой на влажное дно. В ладонь ему ткнулось что-то острое, и он, рыкнув, отдернул руку и уставился на торчащий кусочек, который его поранил. Сперва Всадник счел это за камень, но потом ему подумалось, что по ощущениям это совсем не похоже на камень — шершавое и не такое холодное. Кавалерист уселся рядом и стал раскапывать. Десять минут его плодотворного труда — и вот уже на свет божий он извлек тряпицу с твердыми и острыми предметами. Почему-то занервничав, он развернул тряпку. Его взгляду предстали обломки белых от времени костей, среди которых был и череп. Всадник с омерзением высыпал косточки на землю и встряхнул тряпкой, которая на проверку оказалась девичьем платьем. Бурая жидкость, которая оставила жуткие пятна и испачкала подол, без всякого сомнения была кровью. — Неужели… Это же… Это… — простонал кавалерист, будучи не в силах заставить себя произнести это вслух. Но его догадка была абсолютно верна. Он нашел кости Софи. — Бедная ты девочка, — простонал Всадник и прижал к себе грязные истлевшие останки. Покачиваясь, он бормотал что-то себе под нос и баюкал кости. Но сделать ничего уже было нельзя: Софи не воротишь, и кавалеристу остается только по-хоронить ее так, как она того хотела. Он выкарабкался из колодца, держа в зубах тряпицу с костями и отправился искать плиту, про которую говорил призрак. На плиту он тоже наткнулся по нелепой случайности — споткнулся об нее и опять упал. Плита настолько поросла мхом, что можно было увидеть ее, только если тщательно отскоблить поросль. Этим кавалерист и занялся: в дело пошли ловкие пальцы и ногти. Он сосредоточенно копался и ковырялся, как собака, которая старается зарыть кость. Плита представляла собой лишь обломок камня, а не все изваяние, и на обломке этом были высечены какие-то буквы и непонятный рельеф. Тысячник с удвоенным усилием продолжил обдирать и отковыривать мох, пока глазам его не открылось, что оставшиеся на осколке плиты буквы образуют его фамилию. Сверху было «KA», на строчке ниже «EN». Часть барельефа внизу изображала человека, который держит за руку женщину, причем от женщины на осколке осталась одна только рука, но все равно было понятно, что здесь некогда была высечена влюбленная пара. Мужчина был одет в длинный плащ и высокие сапоги, на голове — шапочка охотника с пером, а в руке лук. — Стрелок, — пробормотал Всадник, не без содрогания погладил буквы, образующие его фамилию, и решительно откинул плиту, да и тут же скривился от вони: под плитой копошились разного вида черви и насекомые. Пришлось кавалеристу потратить еще какое-то время, чтобы перетащить плиту и передавить их всех. Затем место это он застлал вырванной травой, потом расстелил тряпицу, а сверху разложил ровно уцелевшие кости Софи, после чего с боков обставил камнями, а сверху положил осколок плиты. Получился у него своеобразный каменный курган, гробница, только очень маленькая. Вытерев со лба пот, отчего остался грязный развод, Всадник возложил руку на плиту и заговорил: — Покойся с миром, Софи, дочь Блутштайна. Я отпускаю тебя, — он помолчал немного. — Я — Всадник из Гессен-Касселя, дарую тебе свободу. Я тот, кого ты хотела получить. Тот кого ты сделала, отпускает тебя, — заявил он уверенно. — Я король Блутштайна.