Всадник

XXXIX

      Опять дни армейской беготни по плацу, отжиманий и прочих способов выбивать из солдат пот и кровь. Черные, черные дни в ожидании, когда их снова посадят на корабли и повезут через океан.       Настроение Всадника падало до критической отметки всякий раз, когда он думал об этом. Первая же мысль о том, что ему придется бросить все и опять идти проливать кровь за чужого короля, портила ему состояние духа на весь оставшийся день. Да, война позволила бы ему выпустить пар, снова разогреться, ибо казалось, что огонь битвы в нем насовсем угас, и он чувствовал себя старым калекой. Встряска была нужна ему, но он боялся ровно того, чего боялся и в конце первой в своей жизни войны.       Он боялся смерти. Но не своей.       Больше всего на свете он боялся, что умрет Анди. Тот день с клеймлением это только больше подтвердил.       А еще он боялся оставлять Рену. И боялся даже себе в этом признаться.       Отправляя рекрутов носиться по плацу, он думал и думал о войне, и запалу в нем становилось все меньше. Смотрел на них, еще детей, и думал, что же им такого наобещали, что они согласились отправиться умирать за чужого короля. Вопрос этот, что он задавал себе, был риторическим. Разумеется, Всадник прекрасно знал, как происходил набор в это войско. Кого-то соблазнили возможностью нехило гульнуть на чужбине, кого-то — славой и почетом, но в основном молодняк купился на денежки, которыми Шнайдер и прочие командиры перед ними поблестели. Призывали почти всех. Даже крестьян. Их, если не хотели, побоями заставляли идти в наем. И в результате набралось около тридцати тысяч солдат.       Со Всадником же схема соблазнения златом не сработала.       С ним вообще забавно, по его мнению, получилось.       Просто потому что быть купленным Всадник упорно не хотел несмотря на то, что Шнайдер уже отдал за него деньги. У него, в отличие от других солдат, не спрашивали подписи договора о покупке внаем. Его просто поставили перед фактом. Потом отвели ставить метку Гессена. После клеймления отвели к Шнайдеру, для которого оказалось сюрпризом то, что в качестве всесильного воина он купил ненавистного Всадника. Сколько было сканадалов, крику, претензий от Шнайдера Майеру! Когда до главного фельдфебеля наконец дошло, что договор расторгнуть нельзя, Шнайдер-то смирился, а вот Всадник — уперся рогом и твердил одно: «Я не пойду воевать». Командир вился перед ним, уговаривая и убеждая — он ведь уже оплатил. Предлагал невероятные суммы, которые, тысячник знал, ему не суждено увидеть в глаза, как, впрочем, и любому другому наемнику на его месте. Под конец до того достал кавалериста, особенно раздражая подачками в виде монет, что тот разозлился и сказал:       — Я поеду, но знай, не из-за денег, а из любви к кровопролитию!       Шнайдер, который боялся Всадника в глубине души сильнее, чем ненавидел, согласился и взял его тренировать и обучать рекрутов как опытного воина. Это обеспечило ему возможность занять кошмарного наездника и не видеть его аж до начала войны.       Этим большую часть времени Всадник и занимался — вместе с остальными наставниками обучал незрелый молодняк английскому и гонял по плацу, заставляя выполнять какие-то упражнения, махать мечом и нарезать штрафные круги. Сам в это время он сидел на стуле или на вышке и смотрел сверху также, как смотрел с крыши своего замка. У него был настолько величественный и царственный вид, что молодежь и старшие призванные не решались перечить ему и не слушаться. Более того, они постоянно перешептывались о том, что, по слухам, этот Всадник — владелец Блутштайна, замка, где нет никого, кроме диких тварей и его самого. Особенно его властность, непокорность ощущались, когда он сидел в своем черном плаще с высоким воротником, кожаном костюме и высоких сапогах со шпорами. Поза у него была практически одна и та же все время: ноги скрещены у щиколоток, рука подпирает подбородок, при этом скрывая губы. Тысячник был готов поклясться, что каждый день ему снова и снова слышалось вопросительно-восхищенное «Король Блутштайна!», словно солдаты видят его в первый раз, что он, в общем-то, игнорировал.       Единственным, кто видел его каждый раз, как в первый, был Ширли. Всадник и сам не знал, кто и зачем взял в армию деревенского дурака — по словам Анди, видимо, в качестве мальчика на побегушках. Кавалерист, однако, придерживался другого мнения — паренек с памятью рыбы не сможет заниматься даже этим. Ведь каждый раз, когда Ширли видел мейстера, происходило примерно это:       — Ширли! — мальчик перестал бегать, остановился перед тысячником, и, наклонив голову, посмотрел ему в глаза. Всадник искоса посмотрел на него, но ничего не сказал.       — Я Ширли!       — Я знаю.       — А тебя как зовут?       — Всадник из Гессен-Касселя.       — А-а! А что ты тут делаешь?       И так он какое-то время расспрашивал тысячника, а потом продолжал бегать. Бегал, бегал, а потом останавливался и по новой:       — Я Ширли, а ты кто?       Иногда он бегал и дергал на бегу с подобными вопросами других солдат. Везло еще, если он забывал про то, как зовут людей вокруг него, не двадцать раз, а всего пять. Вечером, когда Всадник уходил, слабоумный просто прыгал вокруг него и выкрикивал свое имя. Кавалерист к дурачку привык и не придавал его выходкам никакого значения. Шнайдер, Беккер или Вальц на его месте изошли бы ядом и любым способом убрали бы мальчишку, вплоть до тихого убийства.       Как ни странно говорить такое, но воину тяжело было возвращаться домой, в свой пустой замок. Одиночество наваливалось на него комом, он начинал тосковать и грустить. Старые душевные раны кровили, и он в своей жажде хоть какой-то поддержки сжимал в объятиях подушку и пустыми глазами смотрел в пространство, покачиваясь. Единственное, что вырывало его, пусть и ненадолго, из мира темноты и боли — визиты к Адлерам, пускай они были и редки.       Ему доставляло неземное удовольствие видеть друга, обнимать его, вдыхая аромат его кожи и рыжих волос, гладить по спине и чувствовать тепло его тела. Анди стал ему самым родным человеком. Ближе, чем кто-либо другой.       И уж конечно, Всадник испытывал чувство вины за ту связь, которая возникла между ним и Реной. Он стал реже ночевать в комнате с Адлером, но не потому, что забросил его. Даже когда Рена не приходила к нему, он все равно не приходил, потому что было ужасно стыдно. Другой причиной стало то, что кошмары его больше не мучили — он мог спать один, зная, что Анди жив и с ним все в порядке. Эйлин тоже отстала от него, но Всадник все равно маялся. Пару раз он лежал полночи с открытыми глазами и горящей от возбуждения промежностью, готовый биться головой об пол за то, что позволил себе дать слабину. Несколько ночей приходил к Адлеру, убеждался, что тот спит, но все равно сидел рядом и гладил его пострадавшее плечо или сожженную на лице кожу.       Все это время он скучал по Рене, и одновременно с этим избегал встречаться с ней ночью, как только чувствовал, что слишком сильно хочет ее. Он знал примерно, в какое время она придет, и прятался от нее везде. Ему было больно, очень больно. Он ни на минуту не переставал винить себя в том, что произошло между ним и Реной. Он чувствовал себя так, будто ужасно ее оскорбил. И он боялся, что очередное соитие унизит их обоих еще больше — ее сделает распутной девкой, а его — изменником. Потом ему стало стыдно, что прятался, и он перестал. В ту ночь, когда Рене удалось застать его, он лежал на боку с виноватым лицом и мучился от раздирающих его противоречий.       — Почему ты от меня убегал?       — Я… Просто… Надо было разобраться в себе и… в том, правильно ли я с тобой поступаю, — он резко сел в постели.       — И что ты решил? — голос изможденный, усталый, словно она была в браке со Всадником многие годы, и каждый день он изводил ее, бил, издевался и водил девок.       — Теперь уже поздно что-то менять, — прошептал он, виновато глядя в пространство. — Я… хотел сказать…того, что я сделал — не изменить, и… я осознал, что от этого глупо бегать.       Рена наклонила голову, внимательно его слушая.       — Я так сильно скучал по тебе, — признался он уже сильнее. Он поднялся с кровати, и Рена, услышав шорох постели, слегка напряглась.       — Если скучал, то почему убегал? — шаг вперед к нему. — Ты боишься?       — Да. За нас. — Ощущая клокочущую внутри страсть и волнение, он сгреб ее в объятия и жарко поцеловал. Рена сначала обмякла, а потом подалась ему навстречу, обвила тонкими ручками мощную шею. Всадник подхватил ее под колени, поднял — она была легкая, как голубка, и положил на кровать. Дальше все последовало, как по наитию — нежно, как перышко, проскользила по коже одежда и упала на пол. Прикосновения теплых губ будоражили Рену, заставляли ее прижиматься ко Всаднику, пока он прохаживался губками по ее плечам, груди и животу.       — Тебе нравится быть со мной?       — Не нравилось — я бы не была.       Он фыркнул и продолжил осторожные и бережные ласки. Легонько перевернул ее с бока на спину и стал проводить по животику кончиками пальцев, щекоча.       — Ты моя девочка, — он опускал лицо ниже и ниже, прочерчивая свой путь горячей дорожкой из коротких прикосновений губ. Он слегка раздвинул ей бедра, а потом стал делать то же, что делал с Эйлин много, много лет назад.       Слушая удивленно-удовлетворенные вздохи, постанывания и бормотание, что щекотно, Всадник не преминул отметить, что за все это время у него не был утерян навык.       — Гэн! — Рена особенно вскрикнула, когда он резко двинул языком вглубь, сжала его бедрами и схватила за волосы. Он не отставал, и тягучими минутами позже она выгнулась, и вкус у него во рту несколько изменился, награждая его за усердие. Всадник убрал голову и скользнул выше, плюхнувшись рядом с Реной. Она тяжело дышала. Кавалерист подсунул ей руку под шею и погладил по животу.       — Ну, как тебе?       — Необычно.       — Но тебе нравится?       — Да, это приятно.       — Сделаешь мне приятно?       — А как?       Вместо ответа он бережно взял ее за запястье и перенес ручонку на известное место.       — Твердо…       — Это потому что ты мне нравишься, — кивнул Всадник, облизывая губы. — Погладь меня там.       — В прошлый раз было так же? — Рена повернула к нему голову и, можно было сказать, смотрела, если бы могла смотреть. Но, по крайней мере, выражение лица ее было изучающим: она прислушивалась к его дыханию и ждала, застонет он или нет.       — Да, точно так же.       Рена слегка сжала теплый бугорок под тканью. Тысячник не выдержал и выдохнул.       — Еще?       — Да…       Пауза. Только выдохи и постанывания Всадника.       — Раздень меня.       Шорох ткани. Чуткие тонкие пальчики гладят напряженную плоть.       — А я могу тебе там сделать так, как ты мне делал?       — Ну попробуй, — Всадник невольно рассмеялся. Рена опускается ниже и легонько целует его. Он ахает и вздрагивает, словно ужаленный.       — Чего ты так дергаешься? — Рена лукаво улыбается.       — Щекотно.       — Еще?       — А ты сама-то как думаешь?       Вместо ответа Рена продолжила ласкать неназываемое место. Всадник закрыл глаза, ощущая, как она прощупывает и пальцами, и точеным острым язычком каждую венку. Ее неумелость и неловкость делали удовольствие более пикантным, вдобавок, он не знал, чего от нее ожидать, и это заводило его еще сильнее. Кавалерист выгибался и дрожал, сдерживался, чтобы не оборвать все удовольствие. Однако ему пришлось ее прервать: иначе она бы довела его до экстаза и этим все дело и кончилось.       — Ты моя умница, — он легонько чмокнул ее в губы, потом двинулся выше, выгнув белую костлявую спину, похожий на нырнувшую в темные воды океана белую акулу. Улегся на нее, погрузился в перину лобзаний и ласк, отключив разум и повернув колесико действий под влиянием основного инстинкта до упора. В реальность он возвращался только из-за коротких вспышек боли — либо Рена драла ему спину ногтями, когда он двигался особенно резко, либо он пережимал собственную ногу в попытке опереться.       Для него все смешалось — стоны, выдохи, толчки. Даже когда пик наслаждения на миг ослепил его, он затрясся и застонал, выгнулся опять, как горбатый кит, прижал к себе Рену. Ощутил, как на миг напряглась и расслабилась его плоть. Шумно выдохнув, он сполз с девчушки. Не давая ей опомниться, прижал к себе и потерся носом о висок. Он более менее начал приходить в себя.       Они полежали так несколько минут — остывали от плотских утех. Рена поглаживала пальцами белую изрезанную шрамами кожу Всадника. Каждое ее движение говорило: «Я тебя люблю».       Поглаживание по щеке.       Я тебя люблю.       Невольно прильнула к телу воина.       Я люблю тебя, Всадник.       Кавалерист негромко рассмеялся, взял прядь волос Рены и поиграл:       — Рена Делаква… Ты совершила невозможное.       — То есть?       — Ты соблазнила короля, — он улыбнулся, как сытый дракон, демонстрируя острые зубы, а потом добавил: — Дважды.       — Это такое большое достижение?       — Меня не так легко соблазнить, — Всадник кивнул и облизал губы. Провел пальцем по ее подбородку. — Я бы даже сказал, почти нереально. Но ты этого добилась, да. А кроме того, ты заставила короля скучать по тебе. А это стоит еще дороже.       Он слегка навалился на нее и жадно поцеловал, лаская груди.       — Я заберу тебя в Блутштайн… — прошептал он, оторвавшись на миг. — И ты станешь его королевой…       — Ты обещаешь то, что не собираешься выполнять? — Рена игриво прикусила его ухо.       — Я всегда выполняю свои обещания, — холодно рассмеялся Всадник. — Даже если я обещал убийство.       — Мне приходится тебе слепо верить.       — Но ты хочешь?       — Чего? Быть твоей королевой?       — Да.       — Только если Анди…       — Я испрошу благословения у Анди, — Всадник вытянул руку Рены, чмокнул тыльную сторону ладони и сплел ее пальцы со своими. Вместо ответа Рена только прижалась к нему плотнее.