Всадник

XLII

      Завтрак проходил в молчании. Кавалерист хмурился — настроение у него было не бог весть каким, но все же порядочно улучшилось — у него сначала не задалось утро.       А утро началось с того, что Всадник лежал, укрытый тёплым лоскутным одеялом. У него опять отнялись ноги, и он не мог встать с постели. Он обнаружил это, попытавшись покинуть комнату, но кончилось это дело тем, что он упал с кровати — голени не держали. И вот он лежал в одеяле и надеялся: отогреется. Обычно тепло помогало. Боль пригвоздила его к кровати и лишала возможности шевелиться. Он горько пожалел о том, что не положил рядом книгу или ещё что-нибудь, что могло бы скрасить его скуку. Книжный шкаф в стоял относительно рядом, но он всё равно не мог встать, чтобы подойти к нему и взять том. Слишком больно было, и он не чувствовал ног. Он мог бы попробовать встать, но не знал, сможет ли дойти до полки. Как назло, у него не было даже тухлой газетенки. Вообще Всадник принципиально газет не читал. Он считал, что вранье это всё, что пишут. Он предпочитал, что важнее самому видеть своими глазами, слышать, оценивать, понимать. Иногда он думал, что, может, стоит самому написать что-то в газету, а потом в голову приходила любимая привычка журналистов — исправлять то, что они не понимают сами, считая, что читатель тоже не может этого понять, даже если автор специально пишет для таких читателей.       С книгами такая же ситуация была — ему может и хотелось написать что-нибудь, может, про войну, но он этого не делал — просто потому, что не хотел тратить время зря, не хотел зря писать в стол. Дело в том, что его истории были бы слишком кровавыми для читателей: их просто могли не выпустить в печать. Хотя иногда это был бы лучший способ занять себя. Всадник изнемогал: очень хотелось встать, хотя бы полистать книгу, не то, что почитать. Вчера Решли принёс ему парочку новых томов. Решли был тем самым трупом во фраке с полуразложившейся щекою. Он был главным советником Всадника и помогал ему по первому зову. Но его подарки, это было, конечно, не то — Всадник предпочитал добывать книги сам, и не важно, каким путем. Чисто из озорства и азарта ему нравилось воровать книги. Иногда он их даже возвращал. Весь смысл был именно в острых ощущениях, которые он при этом испытывал. Он чувствовал себя каким-то добытчиком, в этом было даже что-то благородное — воровать книги. Он делал это как будто бы и для Рены тоже — ему нравилось приносить ей дар книгу, словно это был какой-то бриллиант или дорогие украшения. Хотя Рена, несомненно, надавала бы ему, если б узнала, что какую-то книгу он стащил с прилавка. Он никогда не брал никаких цацек, золота и других ценностей как раз потому, что для него самого они ценностей никакой не имели. Вот и вся игра была; подойти к прилавку, сделать вид что выбираешь, выбирая на самом деле не сколько саму книгу, сколько момент, когда можно будет ловко сунуть себе под плащ и отойти, делая вид что рассматриваешь что-то другое. Система еще и такая была — он кружит, кружит, собирает, выискивает, возьмет одну две книжки, походит с ними, притворяясь, что ещё что-то смотрит, потом возьмет третью, присядет на корточки, смотрит — видит его кто или нет? — и дальше выбранные книжки суёт себе под рубашку. Ту, третью, которую не собирался брать, ставит на полку и в срочном порядке шуршит другими томами. Эта, мол не понравилась ему, решил другое. Посидит еще какое-то время, позыркает. Он часто сидел долго, выжидая, когда к нему потеряют интерес. Он выбирал время, когда книги будут распродавать, как пирожки на ярмарке, по дешевизне, тогда народ и повалит. Толпа была слишком занята лихорадочным перебиранием томов, и на Всадника никто не обращал внимания. Насидевшись, он вставал, когда ноги очень уж начинали ныть от положения на корточках или когда кто-то больше раза споткнется об него. Вставая, он незаметно подсовывал книгу повыше, так, чтобы кожаная обложка прилипла к животу и заодно не выпирала. Если книг было много, руки совал в карманы и придерживал издания. После этого он крутился еще какое-то время и уходил. Иногда, когда особенно много народу было, а прилавок был на улице выставлен, и все в нем копошились, как будто вороны на падаль слетелись, то тут было еще проще — под плащ и шасть.       Было во всех способах у него несколько правил, которые позволяли ему ловко совершать книжную кражу.       Первое правило было: много не бери. Из-под рубашки вывалится. Или, что еще хуже, будет торчать.       Второе правило: Никогда не в кого не врезайся. Двигайся, никого не задевая. Так тебя никто и не вспомнит.       Третье: Одет будь неприметно. Нельзя, чтобы белого много было, или наоборот, черного. Мрачный тип заметен.       Четвертое правило гласило: Возле бабулек ничего не кради и не засовывай. У них глаза на всякую пакость зоркие. Если другие тебя не заметят или не вспомнят потом, они заметят и вспомнят, еще и на позор выставят.       Пятое, последнее правило: продавца избегай. Он запомнить может, что ты денег ему не давал, а с книгой был. И не докажешь, что на место поставил.       Так он и пополнял свою коллекцию. Еще одним его «доходом» была война. Во время войны когда остальные грабили дома, надеясь на наживу в виде золота или дорогих украшений, он брал книги. И пополнял фонды своей библиотеки до тех пор, пока книг у него не скопилось больше, чем у Артура Блау.       Он потерял счет времени, в течение которого изнывал, будучи не в силах даже перевернуться на бок. Потом бедный Всадник захотел пить, и трижды проклял все, что рядом не было никого из его слуг. Был день, и мертвецы были не особо-то активны. Почти все попрятались в свои стены, гробы, склепы, уголки и еще невесть какие захоронения. Кавалерист лично видел пару раз, как удушенная Марта возвращается в свою безымянную могилку под деревом. Кто не прятался, был занят где-то во дворе, и воин остался один. Рена утром ушла гулять и оставила его, поскольку проснулась раньше, чем он. Скорее всего, она решила его не беспокоить и не будить. Когда она теперь вернется, неизвестно. Всадник уже начинал откровенно нервничать и волноваться. Это пока он только хочет пить и что-то почитать, а потом, возможно, станет хуже — он проголодается, или, самое ужасное, захочет в туалет.       Хотя с последним даже Рена не могла бы ему помочь, поскольку поднять его с кровати была не в силах. Тени-то не все могли, куда уж хрупкой девушке!       Наконец она явилась. Сколько времени уже прошло, бедняга Всадник не знал.       — Ты только проснулся?       — Нет, я давно не сплю, — сообщил Всадник, когда она вошла в комнату, скинула верхнюю одежду и поздоровалась с ним.       — А чего не встаешь? не хочется?       — Не могу, — он поморщился. Признаваться в собственной слабости было неловко, но только любимой и можно было знать. И Анди.       — Опять ноги?       Всадник кивнул, потом сообразил, что Рена не может его видеть, и повторил словами.       — Принеси мне, пожалуйста книжку, — попросил он. — Я тебе почитаю.       Теперь уже Рена кивнула и оставила его. Чуть позже вернулась с пятью пухлыми томиками.       — Зачем так много? — рассмеялся Всадник.       — Я просто не могу выбрать, — сказала Рена.       — Давай выберем вместе. Что тут у тебя?       — «Сахарный человечек», «Йоттер» и «Лисица».       — Как ты узнала, ты же не можешь читать?       Рена произнесла одно слово, которое все объяснило Всаднику.       — Корешки.       Он понял, что она прощупывала выпуклые буквы на книгах, или наоборот, давленные, тисненные золотом.       — Скажи мне, про что они.       Всадник перевернул каждую из книг, ища какое-то подобие аннотации, и пролистал.       — Про девочку и вишню, про клоуна и шарики, про воровку, которая украла солнце, — вкратце перечислил он.       — Давай про девочку и вишню.       «Сахарный человечек» оказалась самой толстой из всех книг. Всадник устроил Рену рядом и положил книгу себе на колени. Он обвил девушку сильной рукой и замурлыкал текст книжки. Рена уютно прижалась к нему и прикрыла невидящие глаза.       Через несколько часов он прочитал несколько глав и уже почти охрип, и только когда Рена услышала, как сел его голос, сказала, что хватит. Да и он с удовольствием обнаружил, что уже может встать на ноги. Поэтому он отправился на охоту, и теперь мы видим его в обеденном зале, смотрим, как он завтракает. Ему улыбнулась удача — он выследил и убил олениху, и теперь с удовольствием поглощал свежатинку. Если его избранница степенно кушала кашку с медом, то Всадник жрал тушу, разорвав ей брюхо и извозившись в крови. Он выбросил потроха Теням и поедал тушу изнутри.       — Милый, когда ты уезжаешь? — Рена куснула булочку.       — Точно не знаю. Дня через два, может быть, три, — он оторвал окровавленную морду от мяса и снова воткнулся. На лицо ему налипли волоски, смешавшись с кровью. Рена на миг поморщилась, услышав отвратительный звук –тот самый, когда сырое мясо отдирают от костей.       — Почему ты не ешь печенье? Я приготовила тебе печенье.       Всадник молча подвинул к себе серебряное блюдо с печеньем.       — Я попробую, а остальное — на вечер. Почитаем с чаем, пледом и выпечкой, хорошо?       Рена смущенно улыбнулась. Завтрак продолжился в молчании. Только слышно было, как трещит плоть и щелкают кости.       Ближе к обеду Всаднику пришло письмо, что следующим утром он должен быть на пристани, где его, как и всех остальных солдат, заберут на войну. Рена, вопреки его ожиданиям, не устраивала истерики. Просто прижалась к его груди и вцепилась в одежду.       — Надолго ты покинешь меня, свет мой?       — Я не знаю. Ровно настолько, насколько протянется эта проклятая война.       — Мне нужно будет сегодня сказать тебе кое-что. Но только если ты готов от меня это услышать.       — Что же?       — Нет, ты пока не готов.       Тысячник помолчал, поглаживая избранницу. Ощущая какую-то вину за то, что вынужден покинуть дом, кавалерист уделил только Рене весь оставшийся день. После обеда он опять читал ей, и девушка задремала. Только тогда Всадник решился покинуть ее и побродить по замку, прощаясь с Блутштайном. По пути в библиотеку его поймал Решли. Это Всадник уже возвращался с прогулки — Рена дремала в кресле, в красном закуточке. Ему было неловко оставлять девушку надолго одну там, и он решил прежде, чем продолжить гулять по замку перед отъездом, переложить ее на кровать.       — Повелитель, пойдемте! Надо поговорить.       — Сегодня всем хочется со мной пообщаться, — фыркнул воин.       — Дело не терпит отлагательств, завтра утром вы уезжаете.       — Хорошо. Идем.       Гулкие шаги по коридору. Быстрые, четкие удары каблуков и слегка шаркающие.       — Вы еще не знаете главное о вашем нынешнем положении, мой лорд.       — Что не так с моим положением?       — Будучи королем Блутштайна и нашим Повелителем, есть вещи, которые вам можно делать, и те, которые вам делать нельзя. Вы понимаете, о чем я?       Всадник прищурился, помолчал какое-то время, а потом медленно произнес, мотнув лохматой головой:       — Нет, не совсем.       — Хорошо, я объясню. Если дать человеку безграничную силу, что будет?       — Он захватит мир, — без запинки ответил кавалерист.       — Да. Даже будь он неимоверно добрым, власть и сила испортит его.       — А если силу ограничить…       — Вот! Об этом и разговор. Вы должны знать, что сила короля Блутштайна не безгранична.       — Я догадывался, — он с усмешкой кивнул.       — Настало время рассказать вам, что вы можете делать, а что нет.       — И ты говоришь мне только сейчас? Ты что, издеваешься?       — До этого вы не покидали надолго пределов Блутштайна. Вы не покидали территорию Германии. У вас не было нужды… в нас.       — Я слушаю, — они уже шли и разговаривали в библиотеке, постепенно приближаясь к закуточку.       — Здесь, в замке, наша сила безгранична. Даже днем самые сильные из нас могут служить нашему королю. Молчание. Всадник обдумывал слова слуги, а тот ждал, когда он снова заговорит. Наконец они дошли до комнатки, и кавалерист уселся на соседнем кресле возле Рены и стал возить прутиком по золе.       — В Германии мы можем сопровождать вас только по ночам. Поэтому вы не можете стать ландграфом Гессенским или герцогом, отняв власть силой. Только если…       — Если что?       — Если будет достаточно мертвецов.       Всадник искоса посмотрел на спящую Рену.       — Это сложно объяснить, но… мы принимаем в стаю Теней не каждого. Только тех, кого сами выберем. Если только Повелитель не прикажет брать всех.       Пауза.       — Все эти правила были созданы для того, чтобы Повелитель Теней не мог захватить мир. Ну, или по крайней мере, сделать это быстро.       — Странные у вас порядки. Вы вроде темные существа.       — Должен соблюдаться баланс сил. Если тьма перевесит, она поглотит свет. Если свет исчезнет, пропадет и тьма. Тень не может существовать без солнца. А если нет тени, то значит, и солнца нет. И наконец последнее… Еще два условия.       Снова повисла недолгая пауза.       — На помощь в другой стране мы сможем прийти только раз в десять лет. На это уйдет много ваших сил, Повелитель. Но если мы придем, мы уж так придем, не сомневайтесь!       Всадник молчал. Только внимательно смотрел на мертвеца.       — И последнее. Блутштайну нужен король. Запомните это, Повелитель. У Блутштайна всегда должен быть король. Если вы не передадите трон…       Взгляд кавалериста посуровел. Решли помолчал и продолжил:       — Вас постигнет участь Софи. Вы не сможете упокоиться, пока не найдете достойного. Того, кого вы посадите на Черный трон. Того, кто будет повелевать Тенями. Запомните мои слова, Повелитель.       Решли поднялся, поклонился и вышел. Всадник какое-то время тупо смотрел на свои рисунки, оставленные на кучке золы.       Завитушки, стрелочки, корона и трон.       Потом он поднялся и вернулся к спящей Рене. В голове у него все еще стояли слова Решли.       Весь вечер он постарался посвятить своей избраннице. Вдобавок приехал Анди, и они втроем устроили великолепный вечер. Это было что-то похожее на бал, только без приторных гостей, желающих разнести сплетен и связать кого-нибудь узами брака по расчету. Рена приоделась в то платье, что подобрал ей любимый, Тени играли на музыкальных инструментах, кружились в вальсе тоже, а Анди сидел рядом за столиком. Он был не любитель танцевать, хоть и умел, в отличие от хозяев замка.       Их вальс выглядел донельзя нелепо и смешно, если при-смотреться, хотя они оба делали вид, что все так и задуманно.       — Ты наступил мне на ногу, — прошипела Рена.       — Я знаю, — Всадник изо всех сил старался сохранять каменное выражение лица. — Извини.       — Гэн, я не вижу, куда мы движемся… Ай! Ты опять?!       — Я не специально.       — Не получается?..       — Ноги не слушаются, — он поморщился. Пару раз серебряная молния боли пронзала его, и он неуклюже шатался, как кукла. На какое-то время Рена встала своими ногами на его, и так он с ней кружился. Потом снова принялись с невозмутимыми лицами дальше танцы калек изображать, Анди на смех. Дружище смеялся по-доброму, и вовсе не над тем, что у Всадника нет ног, а Рену ослепили. Он смеялся именно над тем, как они делали вид, что их неспособность к хореографии и танцам запланирована ими за ранее.       После этого — мирный отдых в гостиной с книжкой, только на этот раз слушателем был и Адлер. Затем — ужин, в ходе которого Рена решилась и рассказала Всаднику то, что давно утаивала от него.       — Марта сказала, что у меня больше нет крови на простынях, — смущенно призналась она. Всадник вздернул черную бровь.       — Как долго? — спросил он.       — Я точно не знаю, — она потупилась. — Марта не сразу заметила. Это… это я… Это значит, что я жду твоего ребенка. Твоего сына.Мы подсчитали, и… вышло, что я жду его примерно 3-4 месяца.       — Откуда ты знаешь, что будет сын? — Всадник с силой сжал вилку и нож. Сердце у него в груди бешено колотилось.       — Мама говорила, что когда ждала Кая, ей хотелось соленого и мясного, а когда меня — сладкого. И… знаешь, у меня такое чувство… Я уверена, что будет мальчик. Марта еще сказала, что если живот опустится и будет полоска, значит точно… — она внезапно смолкла.       В обеденном зале воцарилась тишина. Немая сцена странной пьесы: Всадник сидит, сжав вилку и нож, играет желваками. Угрюмый, мрачный и злой, злой от шока. Да и вообще все его эмоции, вся реакция была именно от смеси удивления и некоего животного ужаса, с коим он не мог совладать. Ему в упор не верилось, что Рена, жена его не названная, ждёт от него сына. На него свалилось осознание огромной ответственности, понимание, что вот, ему аукнулось то, что он натворил. Сердце в груди бешено колотилось, в душе воина бушевали самые противоречивые чувства, а на вид казалось, что он просто взял и застыл, без эмоций.       Анди же прикусил губу и думал о чем-то, косясь то на Рену с её виноватым лицом, то на кавалериста, сжимавшего приборы так, что аж побелели кончики пальцев. Рена восприняла немую реакцию своего нареченного как негативную и теперь стыдилась. Его жена беременна уже три или четыре месяца, думал тысячник, хрустя челюстью в раздумьях. Этот не слишком-то приятный звук — единственное, что нарушало тишину. Что ж она молчала? Вот глупый, что он натворил! Всаднику стало стыдно. Он помнил, чем его попытка создать семью, помнил же, и все равно позволил втянуть себя в это снова.       На Рену он не держал зла. Он злился на себя.       — Эй, — Анди накрыл ладонью сжатый кавалерийский кулак. — Ну, ты чего?       Тысячник оттаивать пока не спешил. Все ещё фигура, замершая, как древняя тварь во льдах.       — Почему никто не сказал до этого мне? — тихо сказал он. — Что завязан плод того, что я сам своими руками натворил?       — Перестань, — Анди уловил угрозу в его голосе.       Рена опустила голову, но солдаты заметили, что в её глазах блеснули слёзы.       — Я не виню тебя, — холодно сказал Всадник. — То моя вина, и я должен головой заплатить за неё.       — Так почему же вина-то? — сквозь плач выговорила Рена. — Разве ты не рад, что у тебя будет дитя?       — Я не рад от того, что подверг тебя и наследника своего опасности, — голос кавалериста все ещё был жесток.       — Да где ж опасность? — теперь спросил уже Анди. Он подсел к Рене и обнял ее, утешая.       — Опасность в том, что отец ребёнка — я.       — Так что с того? — Адлер начинал сердиться. — Какой же ты дурак! Ты просто злой дурак! Неужели ты не понимаешь?! Ты был бы прекрасным отцом, прекрасным, Каен, ты слышишь?! Да многие дети мечтать могут о таком отце, как ты! Кто ещё научит сына быть мужественным, честным и смелым до самого конца?! Если не ты, то кто?!       — Анди, — мягко сказал он. — Я лишь боюсь потерять сына, потому что однажды уже терял ребёнка. — Он бросил вилку, опустил глаза. — Не хочу я, чтобы моя обречённость снова выстрелила.       Он подошёл и встал перед Реной на коленях, растрогавшись. Положил руку ей на живот.       — Я отдам все, только чтобы защитить своё дитё, — прошептал он. — И в первую очередь от судьбы своего первого не рождённого ребёнка, и от своей собственной.       — Так ты рад? — Рена повернула к нему блестящее от слез лицо. — Скажи мне, что рад…       — Ну конечно, я рад, — он встал и обнял её. — Прости меня за мой страх.       Чувство вины усилилось, когда он осознал, что ему при-дется еще и уехать на войну, бросив ребенка на попечение Рене и Теням. И ему, и Анди. По очереди они пообнимались, словно делясь бедами и надеясь, что печаль отойдет. Всадник тяжело вздохнул. Ему было тошно от того, что он сваливает на Рену свою ответственность, Рене — от того, что любимый не рад сыну, а Анди — отчасти от того, что он желал лучшего близким ему людям, отчасти от того, что он стал невольным свидетелем малоприятной сцены. Именно он решил первым разрядить обстановку:       — Какое имя выберем мальчику?       — Достойное будущего короля, — улыбнулся тысячник.       — Ясное дело, — Анди захихикал. — Не Тиллем же его звать.       Кавалерист помрачнел, и Адлер понял, что эта шутка была лишней. Всадник попытался выдавить корявое подобие улыбки.       — Рена? — он посмотрел на нее с интересом.       — Ганс, Кристофер, — она пожала плечами.       — Давайте кинем монетки, — Анди полез в карман за мелочью. Высыпал кучку монет на стол. — Загадывайте.       — Одна двадцать четвертая талера — за Кристофера, — Рена повозилась с монетками, щупая, и нашла нужную. — Есть такие?       — Да, — Анди кивнул. — Ты, Гэн?       — Рихард, треть талера, — Всадник тоже отгреб к себе кучку монет. Анди?       — Рейнар, шестнадцатая талера, — Адлер выбрал нужные монеты, а ту мелочь, которую никто под именем не выбрал и те, коих было больше чем нужно, и убрал обратно в карман. Выбранное сгреб в одну кучу и перемешал. Жеребьевка началась. Всадник и Анди закрыли глаза, и все трое по очереди стали тащить по монетке.       Всаднику и Рене по иронии судьбы достался Рейнар. Анди вытянул Рихарда.       — Значит, так тому и быть, — уголки губ кавалериста слегка поднялись вверх. — Когда придет время, я назначу сыну Рейнару взойти на Черный трон. Слышите, Тени? Вот кто будет вашим новым королем, после того, как повзрослеет и возмужает, и я решу, что пора передать ему власть над созданиями сумрака.       Тени вокруг загудели, зашевелились, зафыркали.       — Принесите нам выпить, — распорядился кавалерист. — А Рене с сегодняшнего дня оказывайте более должный и чуткий уход. Ибо я поручаю вам своего сына Рейнара.       Где-то в убогой хижине ведьма Невада, что поглаживала костлявой лапой свой шар, захихикала надтреснутым голосом.       — Рейнар, ты не Повелитель Теней.       Она быстрыми, но неловкими от старости движениями, похожими на смятую бумагу, завозилась возле своего котла. Она бормотала так же, как много лет назад, когда встретила Гэна Каена, которому было всего тринадцать лет.       — Придешь ты еще, Огненный спаситель. Не ты жеребец, который покроет мир, не ты лев, чей рев несется над саванной, а отец твой. Ты полу-мечник, хитрая ласка. Не лиса. Тень прожитых лет. Ищущий поджигатель. Еще не все твои деяния по-казали мне, не все. Но одно я вижу точно — ты распустишь красных петухов, но упокоишь милые кости, малыш Рейнар. Ты еще придешь ко мне, трехлапый волк.       Она закашлялась и упала, ухватившись за край котла. Чуть было не плеснулось на нее раскаленное зелье, чуть было не остановилось истрепанное сердце, чуть не стало это пророчество последним. Но нет, ведьме суждено было встретить утром нашего героя, несколько, чтобы предостеречь, сколько напомнить.       К тому же, в руки она уже взяла нить жизни сына гессенского кавалериста и начала сматывать из нее клубок. А пока ей остается только иногда гладить шар и наблюдать через него, как мутно, словно кремовый суп, проходит вечер Черного короля, супруги его ненареченной, брата его названного и сына его нерожденного.       А гессенского кавалериста не волновали новые пророчества. Сбывалось пока постепенно только его собственное. Но он, в высших силах не сведущий, по крайней мере, не будучи пророком, беспокоился более о делах приземленных. Он страдал. На душе у Всадника было тяжело. Он не мог смириться с тем, что утром уезжает. Он понимал, что нужно поспать, но сон не шел к нему. Его душили противоречия — одновременно хотелось остаться в Блутштайне, и одновременно — сбежать. Он чувствовал себя последней скотиной из-за того, что вынужден бросить Рену в тот момент, когда узнал, что она ждала от него ребенка. А он даже не мог понять, любит ее или нет. Он поморщился, подумав об этом. В груди защемило. Больно, больно, больно. Когда Тени признали его, ему казалось, он тогда Рене солгал, что любит ее. Он и сам не знал, что к ней чувствует. Все, что между ними произошло — ее инициатива и его вина, он понимал. Ставил себе в вину просто потому, что никакой любви не чувствовал. Да, с Реной ему нравилось общаться, нравилось предаваться любви и учить этому искусству, но такого обожания, готовности идти грудью на пики, как это было с Эйлин, он не чувствовал. Вот не чувствовал, и все! Черт возьми, они даже никогда не говорили друг другу, что любят, как делают те счастливцы, коим удалось пожениться не по расчету. Они даже не дарили ни разу друг другу идиотских подарков вроде шкатулочек и чехольчиков из бисера непонятно на что! Они были очень странной парой по меркам своего времени, но они были парой! Ведь были!       Он со вздохом перевернулся на бок, продолжая копаться в себе и пытаться понять, что он чувствует. Да, ему хорошо, что он не одинок. Да, ему весело — он получал от Рены тычки и тумаки за свои остроты, а это бодрило его и поднимало ему дух, поскольку было похоже на укусы волчицы в мощное плечо вожака. И эти укусы ему нравились. Но ему не нравилось, в упор не нравилось, что он не ощущал ни грамма того слепого чувства, что владело им когда-то. Он не был готов идти с Реной на край света, совершать безумства ради любви. Может ли быть так от того, что он уже не молод? Все-таки, когда любишь в двадцать и в тридцать есть разница. Тем более, что в этот промежуток Всадник хлебнул всей черноты, что есть на свете, сделался злым и замкнутым, выдвинул на передний план и взлелеял все худшее в нем.       Кавалерист опять перевернулся, но уже на спину — он не мог заснуть и нервничал. Завтра ему уезжать, а он только сегодня узнал, что Рена давно как уже носит под сердцем его наследника. И как ему с этим жить? Как с этим отправляться на войну? Как будет жить ребенок, чей отец — клеймо убийцы? Ему же не дадут покоя. Сживут со свету. Так же, как когда-то сживали его самого. И не факт, что мальчик сможет это пережить и будет рад видеть отца.       — Дерьмовый из меня отец, — пробормотал Всадник, продолжая вертеться в своих одеялах. — И муж из меня дерьмовый.       Он покосился на Рену с тоской и обидой.       — Боже мой, что я натворил, — он уронил лицо в подушку и продолжил разбираться в своих чувствах. Может, он не чувствует ничего такого, как раньше, потому что он и вовсе растерял способность любить? Высох, как роза без поливки, стал кактусом. Но чем чаще он думает о том, что ему придется уехать, бросить Рену и свое дитя, тем хуже ему становится.       Он повернулся и покосился на Рену. Она мирно спала, спокойно дышала. А только он не находил себе места. Вскочил, достал второе одеяло, поскольку сам покрылся мурашками и боялся, что девушка замерзнет. Она завозилась, поморщилась во сне, а когда он лег рядом, вцепилась в него, и тогда только успокоилась. Всадник полежал еще какое-то время, потом опять поднялся, походил туда-сюда, постоял и потупил у окна в одном лишь белье. Он полностью ушел в свои мысли и не заметил, как жена (имеет ли он право называть ее женой?) подошла к нему сзади. Он вздрогнул, ощутив холодные пальцы на своем плече.       — Ты такой гладенький, — прошептала Рена, проведя другой рукой по его спине, животу. — Меня всегда это удивляло. Почему не спишь?       — Тебе нравится, что у меня нет волос? — зачем-то спросил Всадник. Он всегда в глубине души стыдился того, что лишен растительности на теле — в отличие от других мужчин, он так и не познал бритвы.       — Да.       — Я не сплю, потому что думаю о нас, Рен.       — И что ты думаешь?       — Что не хочу уезжать, — в отчаянии он резко развернулся, взял ее за лицо и поцеловал. — Мне не нужна эта война, — он с болью смотрел в незрячие глаза.       — Я буду тебя ждать.       — Это-то и плохо. Слушай, пообещай мне кое-что, — он в волнении начал метаться туда-сюда по комнате, как дракон в своей башне.       — Что? — Рена села на край кровати.       — Если я умру…       — Ты не умрешь, — прервала девушка.       — Если я умру, — с нажимом повторил он. — А такое может случиться, ибо все мы смертны, и никто не избежит этой участи, а на войне мы особенно смертны, обещай мне, Рена, что у Рейнара будет отец. Обещай, что ты не будешь растить ребенка одна.       — Я буду верна тебе, — безжизненные глаза превратились в щелки. Застывшие всадниковы медленно моргнули.       — Я хочу, чтобы сын был счастлив, — сказал он наконец. — И ты тоже. Верность моим костям хранить ни к чему.       — Подумай, не хранил ли ты сам верность останкам, — холодно сказала Рена.       — Не рань меня! — в отчаянии крикнул он.       — И не думала. Иди ко мне.       Похлопала по месту возле себя. Для Всадника это сигнал. Он сначала застопорился, думая, верно ли истолковал, но игриво спущенная на плечо бретелька ночной рубашки развеяла все сомнения. Урча, он рванулся к ней и принялся ласкать. Постельные утехи лишь ненадолго развеяли его печаль. Дальше ему стало только горше, и Рена сказала, что если он не даст ей поспать, пусть топает к Анди. Ему и хотелось к Анди, но будить друга было нежелательно. Всадник помаялся какое-то время и здраво рассудил, что с Реной он ещё долго не увидится, а с Анди будет спать уже завтра, и решил, что не будет к другу приходить. Он улегся в постель и прижался животом к спине жены неназванной. Постепенно он уснул, и ничто больше в эту ночь его не тревожило.       Утро выдалось тяжёлым. И все главным образом из-за того, что Всаднику не дали как следует попрощаться с Реной.       Она последовала вместе с наемниками в порт, провожать солдат на войну, мрачная и расстроенная.       — Пожалуйста, Рена, сделай, что я тебя просил.       — Не езжай туда, — сказала она строго и грустно одновременно. — Не надо.       — Мы же уже об этом говорили. Извини, я должен.       — Не езжай! И Анди тоже! — Рена заплакала. — Я кое-что видела этой ночью. Не езжай.       — Не могу! — Всадник чувствовал себя крайне глупо. Они стояли на пристани, и вроде многие прощались вокруг, жены тоже плакали, но ему все равно было неловко и стыдно.       — Пожалуйста, не надо, — Рена вцепилась в него. Всадник на миг разозлился и рявкнул:       — Тоже самое я тебе говорил, когда ты укладывала меня в свою постель! Я сразу сказал, а ты…       — Гэн, прекрати, — влез Анди, но Всаднику и без того уже стало стыдно за этот порыв злости.       — Если бы ты не связалась со мной, ты бы не страдала, — добавил он виновато. Ему сделалось тоскливо и тошно.       — Я не знала про войну, — сначала зло огрызнулась она, а потом уже заговорила тихо и грустно. — И никто не знал. Во всяком случае про то, что тебя купят.       — Сейчас уже ничего не изменить, — Всадник помотал головой. — Ты же знаешь, нас покупали без нашего согласия. Тех, кто не соблазнился деньгами и дешевыми шлюхами.       — Прекрати.       Он в недоумении посторел на Рену.       — Ты все равно ведь уедешь, — в её голосе обречённость и некие зачатки смирения, но вместе с тем нежелание отпускать, страх. — Глупый.       — Да, — он мрачно кивнул. — И этого не изменить. Поэтому давай не затягивать это прощание: не люблю я длинных и слезливых церемоний. Что вернусь, я тебе не скажу — я не могу обещать того, что, возможно, не смогу выполнить.       — Возьми с собой огонь, что судьба тебе дала и мой платок, — она протянула ему черную ткань. Всадник развернул тряпицу и увидел, что это вовсе не шейное украшение, а «Веселый Роджер».       — Рена, это пиратский флаг.       — Я знаю. Его носил мой отец. Потом передал мне. Носи и ты, — Рена приняла у него из рук тряпицу и повязала ему на шею. Затем потянулась, чтобы поцеловать, но солдаты растащили пару в разные стороны, сопровождая криками «Ну, хватит!», «Пошел, пошел!». Ругая Всадника и Рену, их пинками и тычками развели в разным сторонам. Оба бились и вырывались, пытаясь дотянуться до друг друга и коснуться хоть на миг, но Всаднику, коего тащили по трапу на борт уже пятеро, ибо был он огромным детиной, удалось на миг обернуться. Он увидел, как Рена билась и рыдала, и сквозь гвалт толпы, матерную брань солдат и африканских рабов он разобрал слова: «Нет! Вы там умрете! Вернись! Ты не знаешь, что я видела! Вернись или никогда…». Вскрик потонул в общем шуме. Кавалерист стал вырваться, орать, пытаться что-то сказать напоследок, но тычки продолжали гнать его, пока он не оказался на борту. Туда же оттащили и Анди, который до этого успел только парой слов с приемной дочерью перемолвиться. И уже сверху вниз оба офицера могли видеть, как солдатня отгоняет провожающих: воющих женщин, которые теряли своих возлюбленных и кормильцев, плачущих навзрыд детей. Всадник перегнулся через борт и крикнул в последний раз, зовя Рену по имени, но голос его был заглушен гвалтом.       Наконец все взобрались на борт, был дан приказ отчаливать. Шхуна тронулась, наемники и матросы разбрелись по своим делам, но Всадник и Адлер еще стояли у борта и глядели на Магдалену, что билась и металась вдоль причала, а потом села на землю, превратившись в ворох юбок, спрятала руки в ладони и заплакала.       Только тогда, когда Всадник увидел, как Рена плачет навзрыд, он отвернулся.       — Пойдем, Анди, — севшим от горя голосом сказал он. — Мне нужно выпить.