Всадник

XLV

      Первое, что случилось — Всадника взяли в плен.       Как такое могло произойти? Сильный и опытный воин, и все дела…       Сильный и опытный воин настолько умен, что сдался в плен сам. Почему? Ответ прост: он хотел добыть то, что владеет всем — информацию. Именно поэтому он шел сейчас, закованный в цепи, слушал насмешки и крики, а в голове вертел давно продуманный коварный план. Его вели, как преступника на казнь, вели по улочкам американских патриотов, и все высмеивали и дразнили его, а он просто зыркал по-волчьи и даже не рычал. Он сдался, когда американские солдаты окружили его: их было пятеро, он легко мог бы перебить их как цыплят.       Жаль, они не сознавали, что это был всего лишь хитрый ход головастого Всадника без головы, которого так назвал тогда только Анди, не подозревая, что это станет его последним прозвищем.       Всадник шел, и в него летели камни, палки, тухлые овощи. Он шел и едва сдерживал безумный смех. Оковы на его руках не мешали ему и не смущали его — он шел с гордо поднятой головой, шел, как победитель, будто это не его захватили в плен. Потом ему все же пришлось опустить голову и сделать скорбное лицо — все-таки даже неприлично быть таким радостным, когда тебя ведут, словно насильника и убийцу, чтобы допросить, а потом повесить. Он как мог прятал насмешку во взгляде и старался делать вид, что оковы и предстоящая перспектива пыток его совсем не радуют.       Весть о том, что кошмарный Всадник, терроризирующий всю округу, наконец пойман, быстро облетела чуть ли не полстраны. По крайней мере, о нем везде и всюду шептались. Шептались горожане, для которых он был подобен дракону, на коего надели намордник, чтобы он не пускал пламя, или льву в клетке, разъяренно метавшемуся, но уже не в силах причинить вреда. На деле же он был, как уже отметил Йорн Лангерберг, похож на мустанга — и сейчас пойманный мустанг сделал вид, что покорился, выжидая, когда лассо в руках ковбоя ослабнет, чтобы можно было рвануть и ускакать в прерию.       Для своих же он был теперь отмечен клеймом ужаса и неверия — гессенцы не испытывали радости и глумления, когда до них дошла весть о том, что Всадник в плену. Андреас еле сдерживал ужас, а Шнайдер и офицерье — шок. Особенно все ахнули, когда выяснилось, что кавалерист добровольно позволил себя поймать. Это доложил один из рекрутов, что видел пленение Всадника.       — Но почему?! — в изумлении воскликнул Адлер. — Он же мог победить, он…       — Возможно, он не захотел, — фыркнул Лангерберг. — Возможно, преследовал какую-то особую цель. Вы слишком плохо знаете своего любимчика, герр Адлер.       А про себя добавил то, что мы уже от него слышали: Всадник далеко не дурак. Он умный и хитрый, и просто так взять себя в плен, без жертв, как это было по словам рекрута, никому бы не позволил. Но он дался не только схватить и увести себя, но и бросить за решетку.       Почему?       Йорн, да и многие другие, уже ломал голову над этой загадкой. А гессенский Всадник лежал на полу в темнице, изводимый болью и ждал, когда его начнут пытать. Боль была от того, что он заранее сунул себе под кожу осколок от лезвия меча, и может, еще от того, что его пару раз ударили чем-то тяжелым по голове, а он, не особо-то и защищаясь, подставил и руку, и в результате у него теперь кисть опухла и вздулась, а на голове багровели синяки и шишки. Боль под кожей в том месте, где был спрятан кусочек меча, была невозможной, но Всадник старался скрывать ее. Он сунул этот осколочек, зная, что все оружие у него отберут, а единственное место, где острый предмет не найдут — его собственное тело. Теперь он мучился, ожидая, что его будут допрашивать и пытать. Сбегать было еще рано — он еще ничего не узнал. Он еще не дал им понять, что он — покойник, чтобы что-то узнать. Только если враги будут уверены, что ему не жить, они ему все расскажут. А потом, да, потом он убежит.       Прежде, чем швырнуть Всадника в тюрьму, они сняли с него кожаный плащ, курточку, брюки и сапоги, надели на него только просторную рубашку, и он мерз. Но он готов был стерпеть все — голод, пытки, вой других пленников, обреченных на муки и казнь, все ради того, чтобы узнать вражеские планы.       — Выходи, — он дождался. Потеряв счет времени, он пялился в потолок, прислушивался к звукам и запахам, внимал своей боли и ждал часа, когда придут за ним.       Всадника взяли под руки и повели, звеня цепями. Он шел босиком, злобно фыркая и не позволяя отвешивать себе тычки — клацал зубами каждый раз и рыкал в сторону посмевшего его пнуть или ударить. Он быстро прекратил проявлять свою ненависть и агрессивность: его заняло больше, куда они идут. Он запоминал путь, и никто не смеет отвлекать его, иначе он уже взаправду пустит в ход свое любимое и главное оружие: острые зубки. Солдаты, к счастью, больше не делали попыток его обижать после того, как с этими зубками один из них-таки познакомился, и он получил возможность составлять в голове план побега.       Его привели в маленькую комнатушку, возле входа в которую стояло двое солдат, один совсем еще мелкий рекрут. Другие мужчины стояли как-то вразброс — один прислонился к стене, второй сидел на пыльных мешках, а третий стоял где-то в углу. Было там и два стула. Один из них был занят фигурой американца в синем сюртуке с вытянутым землистым лицом, а второй был пуст, и, очевидно, предназначался для пленника. Всаднику велели сесть и связали руки и ноги.       — Что ж, приступим, — заговорил американец на стуле. Кавалерист, знавший английский, прекрасно понял каждое его слово и решил, что как раз от него слова-то и не добьются.       — Говори, парень, и тебе будет даровано помилование, — головой покивал тот, что стоял у окна. Тысячник фыркнул, прекрасно зная, что никакого помилования он не дождется.       — Начнем? — сидящий на мешках подал голос.       — Да. — Мужчина на стуле заговорил, обращаясь ко Всаднику. — Тебе придется ответить на несколько вопросов, если тебе дорога твоя шкура, сынок.       — Вы мне ее все равно продырявите, — рассмеялся кавалерист. Воин ответил на немецком, поэтому мужчины в комнатке переглянулись.       — Что сказал этот пес?       — Кто-нибудь из вас понимает по-немецки?       — Говори по-английски, ублюдок!       Всадник хрипло расхохотался.       — Рэй знает, сходите за Рэем, — сказал солдат, который уже улегся на мешки, наблюдая за представлением.       — Вот ты и сходи!       — Вот еще, делать мне нечего!       — Джейми, ты сходи!       — Ага, его оставишь, он удерет!       — Не удерет, не боись!       — Пусть Ронни сходит!       — Ронни?       — А, к черту! — парень у окна сдался и вышел. Вернулся с усатым гренадером.       — Давай, Рэй, переводи этого ублюдка.       — Зачем переводить? Заставьте его говорить по-английски, — гренадер фыркнул и уселся на стул, который Ронни притащил невесть откуда. — Эй, засранец, — Рэй поглядел в глаза тысячника. — Ты из Гессена? Из Касселя?       — Да.       — Поговори с этими ребятами по-английски, и тебе не отрежут яйца.       — Мне все равно отрежут яйца, так что я не вижу смысла унижаться. Если они захотят меня покалечить, они не станут щадить, даже если я все подробно выложу.       — Ты ведь умеешь по-нашему?       Всадник неопределенно пожал плечами настолько, насколько это ему позволяли веревки и боль где-то под ребрами от осколка.       — Парень, — Рэй устало закурил трубку. — Мы устали от войны. И нас достали англичане, достали немцы. Понимаешь? Мы очень рассержены, поэтому разговаривать любезно уже не будем. В другой день тебя бы не покалечили, сынок.       — Я старик, — Всадник улыбнулся, демонстрируя акульи зубы. — Не надо звать меня сынком.       — Лучше тебе отвечать на все их вопросы, приятель, — гренадер вынул трубку и выпустил изо рта клубы дыма. — И говори по-английски, чтобы все тебя понимали.       — Мне не о чем с вами говорить.       — Ошибаешься, парень. Нам есть о чем с тобой поговорить. Будешь хорошим — тебя отпустят. Будешь очень хорошим — возьмем к себе в армию, чтобы твои не прирезали тебя за дезертирство, — Рэй рассмеялся.       — Это все равно, если бы я сейчас сказал, что перестану рубить головы, если вы дадите мне сахару, — Всадник тоже расхохотался, но смех у него был злобный и презрительный.       — Заставь его говорить по-английски, — вклинился Джейме.       — Давай, парень, — Рэй снова повернулся ко Всаднику. — Порадуй нас. Они хотят, чтобы ты побазарил по-нашему, сынок.       — Пускай твой сынок тебе и базарит.       — Не дерзи. Зачем нарываешься? Я пока еще мягко с тобой разговариваю.       — Слушай, ты, — одному из американцев надоело смотреть, как кавалерист вертится на стуле и мотает головой. Он подошел к тысячнику, схватил за грудки и стал трясти. — Говори по-английски! Говори! Ты умеешь, я знаю!       Воин опять расхохотался и решил все-таки заговорить: не потому, что сдался, а потому что ему захотелось издеваться.       — Хорошо, — сказал он по-английски.       — Ты из какого графства?       — Гессен-Кассель?       — Какой полк?       — Это важно?       — Да.       — Я не принадлежу к какому-то конкретному полку.       — Что ты несешь?       — Серьезно. Могу сказать только, что кавалерия — и все. Больше я ничего не знаю.       — Врешь, собака!       — Чего мне врать, — Всадник спокойно зевнул. — Был бы резон… Что вам даст знание того, из какого я полка, если бы я помнил? Ничего.       — Ладно, собака, поглядим… Род войск?       — Кавалерия. А можно вопрос посложнее, а то вы какую-то тупость спрашиваете…       — Ну, сучий сын!       — Пора по-крупному с ним!       — Да! Где расположились ваши войска?       — Не знаю, — спокойно ответил Всадник, ворочаясь на стуле настолько, насколько позволяли веревки.       — Нет, знаешь!       — Нет, не знаю, — он был все также спокоен.       Допрос продолжался в таком духе и длился несколько часов. Всадник извел американцев до того, что ему казалось, нажми он еще немного и продолжай издеваться дальше — у кого-нибудь задергается глаз, еще двое парней выйдут заиками, а остальные сорвут голос от хрипоты.       Сегодня его еще не пытали. Он их измучил, основательно достал, но они еще не проговорились, он не сказал ни слова того, что они хотели услышать. Тело Всадника пока не калечили. Только сказали, чтоб ему не давали пищи и воды три дня. Всадник эти три дня вытерпел. Он голодал порой и неделями, ему не привыкать. Единственное, что его тревожило — спрятанный осколок меча. Он мог получить заражение крови, поэтому делал все, чтобы в рану ничего не попало. А еще нужно было не дозволять осколку врастать, поэтому Всадник расшатывал его в ране. Он обвязал эту рану куском полы своей рубашки, коим позаботился и о поврежденной кисти — примотал и зафиксировал руку, чтобы можно было работать с мечом.       На четвертый день начались пытки. Все то же, что и первый, с разницей, что Всаднику пригрозили, помахивая керосиновой лампой у него перед носом. Кавалерист только рассмеялся и приготовился кричать. Все, чем закончился бесполезный априори допрос с пыткой — воин обзавелся волдырями и черными обугленными пятнами на руках, и все. Американцы опять вышвырнули его в тюрьму ни с чем. Но он уже стал получать какую-то толику информации — узнал, какой командир где стоит, где расположена часть войск. Ему было это очень на руку.       День пятый. Всадник по-прежнему не сказал ни слова. Он, словно говорящая птица, повторял одно и то же: «Не знаю, не знаю». Ему разбили цепями лицо, грудь, оставили на нем страшных ожогов, но кавалерист смеялся, и смех его все больше и больше походил с каждым разом на гогот помешанного. Он давно дошел до предела — хоть он и не был особо чувствителен, все же, когда тебя ежесекундно ужасно ранят, приятного мало. Раны были тяжелые, но он держался, хоть и чувствовал, что вот-вот сблюет от боли.       Предел наступил. Один из солдат помахивал у Всадника перед носом лампой, периодически поднося огонь к его губам и явно намекая на то, что если воин откажется говорить, ему сожгут лицо.       Машет он, машет перед всадниковым лицом. Тот замирает, сжавшись, подобно тугой пружине. Один глаз у него «отъезжает» в сторону — косит.       Анди знает, что это значит.       Если бы штабс-ефрейтор Андреас Адлер был бы здесь, он бы закричал.       Потому что только он видел, как охотится его лучший друг.       Когда его лучший друг охотится, он превращается в машину для убийства. И он принимает точно такое же положение прежде, чем кинуться на добычу.       Рука в очередной раз проплывает мимо кавалерийского носа. Бросок — быстрый, точный, словно кидается ядовитый змей.       Острые зубы мигом впиваются в кисть руки. Всадник сжимает челюсти. Противный хруст. Вой на грани ужаса и боли.       Рыча, Всадник мотает головой.       Солдат орет еще надрывнее и сильнее.       Зубы, столько раз рвавшие глотки животным, легко разгрызают хрупкие человеческие кости. Тренированная шея позволяет мотать головой туда-сюда: он, как злая собака, вцепившаяся в ботинок, треплет, трясет башкой и рвет.       Солдат визжит, бьет кавалериста свободной рукой: он пытается дотянуться до ножа, но не выходит.       Всадник продолжает трепать, слушая, как трещат кости, рвутся сухожилия, и он даже не обращает внимания ни на побои, ни на жалкие и заведомо бесполезные попытки оторвать его, разжать мертвую хватку. Он только стискивал зубы сильнее, мотал головой из стороны в сторону.       Он не успокоился до тех пор, пока кисть солдатской руки не шлепнулась на пол. Только тогда кавалерист разжимает челюсти. Всхлипывая и подвывая, солдат падает на колени, баюкая окровавленный обрубок.       Кровь толчками выплескивается на пол, в ту лужу, где уже лежит оторванная кисть. Всадник смеется, как буйно помешанный. Часть солдат в ужасе бросается к раненому, а часть к безумцу: Всадник получает побои всем, что попадается под руку, но он только прикрывает глаза и хохочет окровавленным ртом. Солдаты пришли в ярость, что дало Всаднику то, чего он так хотел — они проговорились.       — Как только наши войска перейдут через Нью-Йорк, тебя казнят! Все должны видеть твою смерть, немецкий ублюдок!       — Вы забываетесь, — смеялся Всадник, внимательно слушая, какие угрозы кидают американцы. — Не мы начали войну.       — Это не твое дело. Ты лишь наемник.       — Игрушка больше не работает. Ни для одних, ни для других кукловодов.       — На войне жизнь — ничто, но твою мы отнимем с радостью.       — Вы забываетесь, с кем говорите. Я слишком много знаю.       — Именно поэтому ты умрешь.       Всадник загоготал, как сумасшедший — глаза невидящие, смотрит в пол, пускает кровавые слюни и хохочет. То, что его было решено казнить, его веселило.       Массачусетс — главный центр, с которого и началась война. Если англичане возьмут этот город, можно считать их победителями. Но не стоит сбрасывать другие города со счетов. Всадник уже знал, откуда ждать атаку. Возможно, американцы не были бы так откровенны, если бы не считали его заранее покойником или если бы у него хотя бы не был такой безумный вид. С ним уже не считались, он стал для них чем-то вроде мебели. Живой мертвец, он уже никому ничего не расскажет.       А ему только того и нужно было.       Всадник прождал еще сутки — не ляпнут ли чего полезного — и решил линять. Для побега он заранее заготовил целый спектакль. Сутки до этого, когда он еще только ждал какую-нибудь дополнительную информацию, он сидел, сжавшись, как загнанный в угол зверь и копил свою злобу. В голове его активно вращались шестеренки — он оценивал свое положение, думал, рассчитывал. Пару раз даже поиздевался над прошедшим мимо солдатом, коему он имел удовольствие откусить кисть.       — Кусь! — хохотал Всадник и щелкал зубками. — Сделать еще кусь?       Бедняга шарахался от решетки, а кавалерист продолжал развлекаться и забавляться:       — Смотри, какая штука: я здесь, за решеткой, в цепях, но остаюсь свободен и мне все равно, как бы вы ни калечили меня, а вы снаружи, но словно в оковах, и все до одного меня боитесь!       Если не считать этого, в основном он вел себя тихо. Вот он свернулся клубочком и сверлит синими глазищами всех, кто проходит мимо. Но это происходит только в те «пустые» сутки, когда ровным счетом ничего не случилось. На следующий же день, когда у него созрел план побега, он уже ведет себя, как рассерженный зверь. От злобы мечется, этот сын ада взаперти, знает, что уж близок его час. Ему не терпится свободу обрести, снова почувствовать свою силу и власть. И он готовится, готовится прорваться на свободу, словно акула, что ждет момента, когда можно будет порвать сеть.       Всадник ждет, когда смолкнут стоны других узников, чтобы можно было начать собственный концерт. Скопив достаточно сил, он начинает выть и метаться по клетке. Он почти не играет: осколок лезвия тиранит его, ему не нужно изображать боль и стараться быть правдоподобным.       — Эй, заткнись! — караульные обращают на него внимание. — Кому говорят, заткнись! Он продолжал рычать и кидаться на стены, чувствуя, как подступает к нему ярость.       — Эй, успокоился, немецкий ублюдок! — один из рекрутов не выдержал, вынул меч и постучал по решетке. Кавалерист бросился ему навстречу, выпростал лапу и замахнулся, злобно скалясь.       — Ну, сейчас ты получишь!       Всадник, смеясь, сжался в углу, пока они возились с замком. Он тоже готовился — извлекал из своего тела кусочек меча. Шипя и кривясь от боли, он пролез пальцами в края раны и начал тащить. Быстрее, быстрее! Они сейчас откроют! «Оружие» плохо поддавалось — скользили окровавленные пальцы. Ну же, скорей!       Ему удается. С трудом, но осколок выскальзывает из раны. Всадник сжимает его между пальцами. Дверь камеры наконец отворяется. Солдаты бросаются на воина. Повелитель Теней сначала ждет, когда они достаточно приблизятся, потом подныривает под лезвием сабли, обхватывает сзади противника и одним движением перерезает горло. Другой солдат не успел даже толком сообразить, что произошло — как? Почему? Со стороны казалось, что кавалерист сделал это одной рукой, не имея оружия. Почти так оно и было: лезвие в его пальцах было незаметным. Столь же быстро воин подобрал саблю убитого и сцепился в схватке со вторым американцем, коему вскоре отрубил голову. Вмиг с него слетела маска безумца: Всадник хладнокровно стаскивал одежду с молоденьких вояк, еще не нюхавших пороху и не хлебавших крови. Он содрал костюм с одного и быстро переоделся, нахлобучив на голову его треуголку так, чтобы не было видно лица. Подобрав ключи,       Всадник, фыркая, пошел по коридору.       Он старался вести себя спокойно, действовал четко, но быстро.       — Привет, Джонни, — поздоровался с ним кто-то в коридоре.       — Привет, — отозвался Всадник, не поднимая головы. Он шел прямо туда, где солдаты содрали с него его одежду — стойка с вещами заключенных находилась у выхода. Периодически он прятался от других офицеров или же старался идти, чтобы они не видели его лица — они могли давно знать этого Джонни и начать приставать к нему с расспросами. Дойдя до стойки он, все так же опустив голову, хмуро потребовал у солдата за ней:       — Дай мне вещи того парня, что скоро будет казнен.       — Тут всех парней скоро казнят.       — Мне нужен плащ и сапоги того, кого зовут Всадником.       — А, этого! Сейчас, сейчас, — солдат завозился, копаясь в ящиках и мешках, после чего кинул на стойку кулек с тряпьем. — Это! Вроде его…       — Оружие его тоже сюда, — приказал воин. — Меч и два топора.       — А зачем это вам его вещи?       — Похороним, когда казним.       — А оружие зачем, можно было продать… — бурчал солдат даже больше для себя, чем обращаясь к кавалеристу. Он продолжал возиться и звякать.       — Топор, — рявкнул рассерженный Всадник. — Подать мой топор!       — Стой-ка, а ты… — солдат с подозрением уставился на воина.       Тысячник молча рванулся и одним ударом отсек ему голову. Звякнув, он собрал свою одежду и нырнул за штору — в каморку этого незадачливого хранителя вещей пленников. Всадник быстро переоделся и приладил свои изобретения — известный нам механизм, открывающий «крылья» и то, что он соорудил уже здесь, на войне — крепежи к сапогам, чтобы, если вдруг он не сможет забраться в седло, он смог прицепиться к нему и выехать как бы вися в воздухе возле седла.       Негромко цокая каблуками и звякая оружием и шпорами, Повелитель Теней побежал по коридорам дальше. Ему нужно было теперь спуститься вниз и найти свою лошадь. Притворяться американцем не было никакого смысла — судя по панике, поднявшейся вокруг, враги уже поняли, что он удрал. Он прятался по нишам и углам, стараясь избегать схваток и резни настолько, насколько это было возможно. Мимо него даже пару раз пробежали американцы, цокая обувью и вопя:       — Да как это могло произойти!       — Всадник! Сбежал!       Беда в том, что из-за того, что приходилось прятаться, кавалерист свернул на каком-то этапе не туда и нос к носу столкнулся с несущейся толпой американцев.       — Эй, вон он!       Всадник резко помчался в другую сторону, теперь уже преследуемый солдатами. Наперерез ему выскочило еще двое, и одному он двинул локтем в шею, а другому — коленом в пах. Обнажать меч и драться было некогда, тем более, что его бы задержала необходимость вынуть оружие. Бешено стуча каблуками, словно лошадь подковами, гессенец выбежал в большую залу и увидел, что несется прямо в тупик — ходов и выходов тут больше не было, только окно. Именно к окну и побежал воин.       — Стоять!       — Не дайте ему прыгнуть!       Наперерез Всаднику четверо. Он не остановился, он продолжил бежать и сделал то, что мало кто в его ситуации сообразил бы сделать.       Всадник кувыркнулся между двумя парнями, что бежали по центру. Он буквально проскользнул под ними и рванул дальше.       — Стой, ублюдок!       — Стреляй!       Но Всадник уже выпрыгнул в окно, сделав очередной кувырок. Со звоном разбитого стекла он обрел свободу.       Прыгнул, развернув плащ-крылья. Солдаты застыли с обомлевшими лицами. Воин сначала поднялся вверх, потом стал быстро, но мягко опускаться, и вот уже сапоги его грохнули о черепицу крыши низенькой пристройки к зданию. Кавалерист побежал дальше, высматривая свою лошадь.       — Он убегает! — солдаты очухались только когда сообразили, что он не только не разбился, но и продолжает нестись. А воин уже увидел коновязь и теперь бежал к ней, вспрыгивая на подоконники и отталкиваясь от стен, словно дикий кот. Кавалерист прекрасно знал — прыгнет вниз, на землю — он труп. Он пробежался по крыше еще одного здания. Из окон с криками повыскакивали солдаты, которые приметили его и присоединились к погоне. А Всадник все летел, давно уже потерявшись, где он бежит — по крышам ли маленьких построек, по подоконникам, или вообще запрыгивает в окно, несется по коридору и выскакивает с другой стороны. Всадник летел на другой конец огромной территории, туда, где была привязана его лошадь. Он слышал выстрелы, пару раз пуля даже царапала ему лицо, но продолжал бежать, не давая врагам возможности сосредоточиться на выстрелах и приблизиться к нему. Наконец он пробежался по последней крыше и, обнажив меч, спрыгнул с ее края на полном ходу, развернув рваные крылья. На миг он замер в воздухе, огромный и угрожающий, похожий на коршуна или Дракулу-вампира. А потом спланировал, спикировал прямо в седло своего коня, рубанул мечом, обрезая веревку, что пленила его лошадь и помчался.       Стражники у ворот не сразу поняли, что происходит, а посему брызнули в стороны, когда он пронесся мимо них. Он не удивлялся даже, откуда прыть взялась — человеку в опасности, даже будучи раненному, свойственно обретать второе дыхание и лететь сломя голову. А теперь ему только и оставалось, что громким «Ха-а-а!» подгонять коня, хотя это было и излишним — Сорвиголова и сам понимал, что нужно бежать, ему не нужны были рывки поводьями и понукания.       Вслед за одним наездником высыпали еще несколько. Американцы похватали лошадей, запрыгнули в седла и помчались вслед за гессенцем. Повелитель Теней летел прямо в лес. Сорвиголова гневно храпел и стучал об землю тяжелыми копытами, словно кузнец, что бьет молотом по лезвию меча. Всадник прижался к его гриве и смотрел вперед, периодически выпрямляясь и оглядываясь. Внезапно его молнией поразила страшная догадка: вот дурак, он же сейчас приведет врагов прямо в лагерь гессенцев! А раз так, он должен подстроить им ловушку!       Хохоча, как бешеный, кавалерист резко повернул коня и помчался в совсем другую сторону. Сорвиголова недовольно заржал, искренне не понимая, почему его заставляют скакать то туда, то сюда, но все равно полетел — непривычно быстрый для такой массы. Всадник скакал прямо к большому каньону. Преследователи заметили его, когда он из леса выехал на прерию.       — Вон он!       — За ним!       Послышался сухой треск — выстрелы, там и тут. Кавалерист летел прямо к краю пропасти. Наездники неслись за ним. Всадник понимал — его единственный выход оторваться от преследования — заставить всех попадать в эту пропасть. Он понимал также, что у его лошади больше шансов пересечь пропасть, чем у многих американских лошадей. И он несся дальше. Копыта Сорвиголовы под сонм выстрелов оторвались от земли. Несколько секунд, может, минут в воздухе — лошадь с грохотом приземляется по другую сторону расщелины и скачет дальше. Другие наездники бросаются следом. Пара лошадей падает, остальные перескакивают. Оставшиеся девять верховых догоняют Всадника, и он позволяет им бежать вокруг себя, даже слегка придерживая лошадь. Сорвиголова непонимающе оборачивается и ругается, но сдерживается. Всадник дождался, пока солдаты снова вскинут ружья и прицелятся. Его жеребец нервно заржал. Услышав долгожданный грохот выстрела, воин подогнал коня. Сорвиголова опять рванул во всю прыть. Несколько наездников попадали, а их лошади помчались дальше уже свободными. Теперь уже Всадник поскакал в сторону одной из лошадей, петляя и тем самым лишая возможности целиться и стрелять. Он нагоняет серую кобылу и ударом меча рассекает веревки, что крепят запасную двустволку к седлу. Ружье падает Всаднику в руки, и дальше Сорвиголова несет его, свободный, а тот отпустил поводья и теперь занят тем, что заряжает оружие.       — Стреляй гада! — один из солдат опять вскинул ружье. Он почти угадал намерения кавалериста. Но вот ожидать, что тот внезапно перевернется и начнет стрелять, доверившись своему жеребцу, предугадать никто не мог. А Всадник соскочил так, чтобы защелка на его сапоге вошла в защелку на седле и таким образом поскакал, почти повиснув на лошади. Одной рукой он упирался в седло, придерживая ружье, одна нога надежно крепилась к седлу, вторая висела, и он палил из двустволки под ноги лошадям, которые шарахались и не давали наездникам скакать в его сторону. Затем он позволил приблизиться и стал стрелять уже по людям. Последние пули тоже в землю, а потом патроны закончились, и он вскочил в седло уже как полагается. Бесполезное уже ружье он раскрутил за ремень над головой и запустил им в одного из преследователей, выбив того из седла.       Летя во весь опор, Всадник приближался к узкому ущелью. Он снял с седла саблю убитого им в темнице парня, кою он так и не выкинул, и поставил поперек, чтобы ее зажали стены.       Первому же американцу, который бросился вслед за Всадником, отрезало голову. Остальные были уже осмотрительнее и поднырнули. Впрочем, кавалерист и не рассчитывал, что эта штука сработает во второй раз. Он продолжал скакать, а из преследователей осталось только трое. Нужно избавиться от них, и как можно быстрее. Он больше не может петлять и путать следы.       Лошадь Всадника вылетела в небольшую деревушку.       Вот сейчас у него начнутся проблемы.       Всадник мчался по улочкам, распугивая крестьян. Внезапно он свернул и увидел, что на полном скаку несется на мужичков, что тащили через всю улицу часть забора с колышками. Сорвиголова перемахнул через эту штуку прежде, чем крестьяне убежали прочь, в ужасе побросав веревки, при помощи которых несли кусок забора. Всадник схватил одну из таких веревок и привязал к той, что у него была с собой — в качестве детали для еще одного изобретения, что поможет ему убраться с поля боя если он получит рану. Устройство было нехитрым — из седла выстреливала веревка с колышком на конце, он за нее хватался, и Сорвиголова убегал прочь вместе с ним, волоча его по земле. И вот за эту веревку, больше похожую на проволоку, кавалерист и привязал кусок забора.       Его расчет оказался верным — как только он отъехал на достаточное расстояние, а один из наездников приблизился, веревка натянулась, ставя оградку кольями вверх. Живот лошади напоролся на эту оградку. Хрипя, конь упал и раздавил под собой солдата. Всадник одним взмахом топора разрубил веревку и продолжил скакать дальше.       Американцы нагоняли его. Сорвиголова нес его прямо к хлеву, где стояли коровы и меланхолично жевали сено. Сорвиголова несся прямо в хлев, если быть точным. Всадник буквально вжался в седло и гриву лошади, потом внезапно свесился и схватил с проезжающей мимо повозки с оружием длинную алебарду. Он метнул оружие, целясь в шпингалет. Алебарда воткнулась куда-то рядом. Всадник продолжал лететь. И в тот миг, когда его лошадь едва не врезалась в дверь, он ухватился за длинную рукоять оружия, резко повернул, одновременно толчком выбрасывая себя вверх из седла, словно прыгунья на шесте. Алебарду он выдернул и покрутил в руках. Сорвиголова благополучно проскочил, а кавалерист оказался на крыше хлева и побежал по ней, стремясь успеть спрыгнуть до того, как лошадь добежит до следующей двери. Он ударил оружием, разбив замок, и прыгнул в седло.       Гонка продолжалась. Чуть оторвавшись от преследователей, кавалерист решил схитрить: при первой же возможности он перескочил на другую лошадь и помчался в другую сторону. Белая кобыла, испуганная донельзя, летела сломя голову и несла его неведомо куда. Еще бы, представьте ее ужас! Кто-то из ниоткуда прыгает вам на спину, обрубает упряжь и гонит непонятно куда!       — Черт возьми! Он сменил лошадь! — завопил один из американцев, когда увидел, где сливаются следы двух коней. Теперь они погнались за белой кобылой. Черный боевой конь летел по параллельной улице один. Всадник, слыша топот копыт и понимая, что американцы уже рядом, встал в седле и прыгнул на подоконник, после чего ловко, как паук, забрался на крышу и продолжил разыгрывать из себя дикого кота. Он бежал по черепице и видел, что белая кобыла опережает подуставшего жеребца и вылетает на то место, где параллельные улицы соединяются. Следом за ней скакали американцы, которые не могли обогнать бесполезную уже для них кобылу по узкой улочке.       Всадник пробежался еще какое-то время, а потом решил спрыгнуть опять на спину белой кобыле, расправив крылья. Прыгая, он второй раз провернул трюк с оружием поперек: поставил алебарду. Поскольку это действие было совершенно неожиданным, то есть, последующие наездники в тот раз могли заметить меч и поднырнуть, то в этот раз появление Всадника с оружием буквально с неба никто не мог предугадать. Еще минус один противник!       Воин несется дальше и, скрывшись, пересаживается на свою лошадь. Американцы нагоняют белую кобылу только на очередном открытом участке и опять с удивлением видят, что лошадь несется без седока. Всадник тем временем обогнул солдат, и теперь настала его очередь преследовать. Обнажив меч и топор, он встал в седле и зловеще захохотал. Вражеские солдаты пришпорили своих коней в надежде удрать от него: стрелять они не стали может потому, что рисковали попасть по невинным людям, может потому, что потратили все патроны в прерии, а если и не потратили, то выстрелить они бы просто не успели. Да и как? Назад? В отличие от коварного тысячника, у них не было пристежки к седлу.       А Всадник нагонял.       Вот опять он уже взмыл в воздух и приземлился теперь, широко расставив ноги на крупы обеих лошадей. Хохоча, он нанес смертельные удары прежде, чем солдаты успели направить коней в разные стороны. Спихнув одно из тел, он уселся в седло и повернул лошадь к своему жеребцу. Нагнав Сорвиголову, он опять перепрыгнул на его спину. Дальше смысла мчаться не было, и Всадник позволил лошади перейти на более спокойный аллюр, нагнулся, подобрал отрезанную голову и, крутя ее, как палицу, он засмеялся и погарцевал какое-то время, рисуясь, а потом неторопливой рысью уже направился в гессенский лагерь.       Немцы продвинулись на десять миль, не больше. Всадник нашел их по следам и въехал в лагерь как победитель. Тяжело дыша, он спешился, прервав трапезу у костра и заставив всех обратить на него изумленные взоры.       Ну естественно, его же считали уже покойником!       Из общей толпы отделились Анди и Ширли. Второй сообщил только, что он Ширли, а Всадник хороший, и увел взмыленного Сорвиголову под навес к другим коням. Анди долго стоял перед кавалеристом, словно увидев привидение, а потом рухнул ему в объятия, прошептав еле слышно:       — Живой!..