Всадник

XLVI

      Разумеется, этот вопиющий и выходящий за все рамки поступок никого из гессенского лагеря не мог оставить равно-душным. Даже Анди, трепетно любивший Всадника, испытывал смесь ужаса и удивления:       — Ты сам сдался в плен?       — Да, — равнодушно ответил кавалерист, скрестив ноги и задрав их на стол. Он скучающе водил туда-сюда носками кожаных сапог и ковырялся ножом в зубах, наконец-то выздоровевший и отъевшийся.       — Но зачем?       — Мне нужна была информация, — он пожал плечами. — И я бы не сдался, если бы не был уверен, что смогу удрать.       — Они пытали тебя?       — Скорее я их, — кавалерист улыбнулся.       — Я видел ожоги на твоих руках, — Анди испытующе посмотрел на него.       — Я легко отделался, — Всадник кивнул. — Они еще собирались мне яйца сжечь и губы.       — Я боялся за тебя.       — Я за тебя тоже.       Анди полез обниматься. Воин воткнул нож в стол и потянулся в ответ.       Но не только Адлер жаждал поговорить со Всадником по по-воду этого кошмарного поступка. Йорн Лангерберг проявил не-дюжинный интерес к кавалеристу. Он специально решил разговорить его, однако тема их беседы быстро с военной тактики сползла к анархизму.       — Так ты значит, считаешь, что не должно быть государства?       — Государство порождает неравенство, — Всадник в этот момент точил оружие. — А вместе с ним и прелести вроде войн, кучи смертей и прочих греховных и ужасных вещей. И кстати, — он вдруг поднял голову. — Я не то, что против государства, я против власти. Какой бы она ни была. Пусть даже власть церкви.       — Ты считаешь, и Бог не нужен?       — Я считаю, что не нужен культ Бога. Одно дело, когда ты веруешь у себя дома, никого при том не обижая. А другое — когда хватаешь вилы и идешь насаживать на них тех, кто не верует в то, что и ты. Если интересно, я могу подробно сказать, что я про это считаю.       — Говори, интересно, — Йорн принялся чистить мушкет, чтобы занять руки, пока идет диалог.       — Религия похожа на… эти штуки, с помощью которых ходят младенцы. Что-то вроде трусов на колесах, видел?       — Видел.       — Так вот, религия и государство — те самые ползунки-ходунки. С начала времен религия и государство помогали формировать мировоззрение, учили жить — но человек настолько развился, что в них отпала необходимость. Вера сейчас и этот строй — власть над человеком, безмерная и безумная — все равно что взрослый в ходунках. Мы сами себе выбираем погибель, вознося кого-то на трон или позволяя вере затмить разум.       Йорн промолчал, только кивнул в знак уважения к мнению кавалериста.       — Вера должна быть адекватной, разграниченной, — продолжал воин. — А власть человека над человеком лишь в книгах имеет право быть, и власть эта — власть писателя над своим героем. Вот и все.       Всадник сделал паузу, даже замер, на миг перестав полировать лезвие, потом продолжил:       — Рабство в каком бы оно ни было виде — покупка чернокожих из африки, пленные из других стран, крепостное право в России — вещь позорная и недопустимая, — он говорил уверенно, словно читая лекцию о вещах, самих собой разумеющихся. — Человек не имеет право кем-то владеть. Человек должен быть абсолютно свободен.       — Если человек будет свободен, как ты думаешь, к чему это приведет? И убивать, стало быть, можно? Все, что хочешь, делать можно?       — Свободу человека ограничивать должна его совесть, его ответственность. Воспитать ребенка так, чтобы он именно таким вырос — вот задача. Другое дело, что никто не хочет этими заниматься.       — Ты все продумал…       — Да. Я просто больше не хочу этого всего. Мы — убийцы… А хотим мы этого? Нет. Мы хотим мира, но государству на это наплевать, правителей волнуют только их интересы. Они хотят только отъедать жопу на наших поминках, вот и все.       — Откуда такие выводы, знания?       — Книжки читаю, — лаконично ответил Всадник. — Опыт прошлых веков, знаешь ли.       — Без обид, по тебе не скажешь, что ты любитель шелестеть страницами.       — Не любитель, а профессионал, — в голосе кавалериста не было хвастливых ноток. — История прошлых лет — учитель. Жестокий. Другое дело, что никто не собирается у него учиться. А зря. Давно бы пришли к тем же выводам, что и я.       Всадник опять замолчал на пару минут, а потом продолжил:       — Сейчас все кичатся… новой модной философией… дескать, человека надо изучать. Человек есть песчинка, и надо изучать каждого по отдельности аки личность, а не общую массу. Еще в Средневековье ученые погибали за то, что это не все вращается вокруг нашей планеты, а мы вокруг всего. Мы — частицы, песчинки. Здорово, доказали, согласились, — Всадник фыркнул. — Вот только государство и религия, вернее, религиозный фанатизм до сих пор существуют.       — Что ты хочешь этим сказать?       — Я это к тому, что раз уж человека уже стали рассматривать, как личность, так и дайте ему жить, как личности. Личность вполне себе способна существовать без государства — оно не дает ей развиваться, понукает, принуждает к объединению. Когда людям надо — они создают союз нерушимый, объединенный общей идеей. Вот мы, наемники — нас сюда согнали палками, на войну, которая нам не нужна. Мы не хотим воевать. Нас принуждают. Захотели бы — мы бы не грызлись и не устраивали то и дело дуэли. Давно бы выиграли войну.       Он вздохнул, а потом подытожил:       — В общем, я свободы хочу. Справедливости. Взаимовыручкой мы добьемся большего, чем от ударов палки. Безвластия хочу.       — И давно ты анархист?       — Я не сразу это понял, но, думаю, давно, — кавалерист кивнул. — Анархия ведь совсем не низкое, а святое дело.       — Ты умрешь за нее?       — Я буду жить за нее. Жить и сражаться за то, чтобы больше не было господ, — он уставился куда-то в пространство и покрутил кистью с начищенным до блеска мечом. — Я буду убивать, буду умирать, чтобы другие жили, как полагается.       Он отвернулся и продолжил скоблить и так отполированный до блеска Отсекатель.       — Спасибо за разговор. Приятный ты парень, — Йорн поднялся.       — Я рад, что смог высказаться и был интересен.       — Бывай, брат.       Лангерберг после этого диалога крепко задумался. Первой мыслью его было, что Всадник-философ на Всадника-воина решительно не похож. Вторая сторона медали. Йорн после этой беседы окончательно стал уверен, что если кавалерист захочет, он добьется цели.       — Всадник слишком умный, он Францу не по зубам, — Лангерберг усмехнулся, раскуривая трубку. — Раскусить бы его как следует… Интересный парень. Ему бы научные работы писать, а не махать мечом. Да-а-а… — он вытянул ноги, сев на стул. Мысли хаотично витали в его голове. Он даже поймал себя на том, что треклятый анархист в какой-то мере прав, и устыдился своей мысли. Но еще стыднее ему стало оттого, что он понял — ему не хочется убивать этого Всадника.       — Жалко, хороший парень. Начудил вот, делов… Кто его просил — в плен?.. Глупый Франц… Мозги и силищу этого парня можно во благо, а он — убивать…       Ему до упора не хотелось разговаривать со Шнайдером вообще на тему Всадника, но тот все равно завел вечером диалог.       -…Извести проклятого негодяя… Майер, подлец! Что подсунул! За три тысячи талеров такую погань! Анархист! Нелюдь! — бушевал фельдфебель. — Ишь, чего устроил! Кто ему разрешал! Скотина! Три тысячи талеров — вона какая дрянь!       — Хватит, — оборвал Йорн, нетерпеливо закурив. Он хотел было сказать, что парень все правильно сделал, но не стал — это спровоцирует всплеск ненависти против Всадника еще сильнее. — Если ты так хочешь убить его, нужно выявить его слабости. Их будет достаточно, чтобы надавить и покорить его. Ведь любую лошадь можно покорить, — он неприятно рассмеялся. Шнайдер оскалился, как крыса, вынул из кармана письмо и помахал, дразня Лангерберга.       — Вот его слабость.       — Что это?       — Сын, — мерзко захихикал Франц. — Сучонок от этой слепой и безобразной шлюхи. Это его единственный ребенок!       — Законный?       — Бастард, — презрительно фыкрнул Шнайдер, открывая конверт. — Ты только погляди, что пишет это чудовище! «Рейни», — специально коверкая голос, чтобы он звучал как можно более придурочно, читал фельдфебель. — «Ради тебя я хочу бросить войну и вернуться в Блутштайн»…       Что было дальше, Лангерберг уже не слушал. Ему стало до того противно и неприятно, что он полностью отстранился от этих презрительных чтений. Он желал только, чтобы Шнайдер заткнулся наконец. Он желал, чтобы тот оставил Всадника и его семью в покое.       — Я напишу Майеру, — кровожадно зашипел командир. — Пусть избавится от этой сучки и проклятого бастарда. Это его приструнит.       Йорну сделалось плохо. Он ничего не желал даже об этом слышать: поднялся и ушел. Отговаривать было бесполезно, Франц от этого только сильнее захочет избавиться от Всадника. Нужно его предупредить.       На ватных ногах офицер побрел в поисках шатра, где обычно ночевал кавалерист. Чувствуя невероятную вину и робость, кою не ощущал он прежде пред этим кошмарным безбожником и анархистом, он подсознательно пытался оттянуть момент встречи и даже конскую шкуру, прикрывающую вход в обиталище Всадника, приоткрывал нехотя.       Повелитель Теней обнаружился в крайне невыгодном для себя положении. У Всадника опять отказали ноги, и он сделался опять злющим, аки горбун подле ног своего властелина. Он лежал, уткнувшись в любимую книжку про какого-то наездника, держал подле себя бутылку с каким-то пойлом и периодически отхлебывал, а Адлер втирал ему в ноги мазь, стараясь облегчить боль.       Присутствие штабс-ефрейтора смутило офицера и слова, которые он так долго готовил по пути к шатру, застряли у него в горле.       — Всадник, — только и смог вымолвить Йорн. Тот поднял горящие синие глаза, что ты, мол, меня тревожишь, но ничего не сказал. В голове Ланегрберга бегали панические мысли: «Против тебя заговор!», «Берегись!», но он не смог высказать их вслух. Анди еще так смотрел сурово, развернувшись, а потом вернулся к прерванному занятию: смочил тряпку в каком-то растворе и стал протирать всадниковы ноги, массируя. Делал он настолько умело и нежно, что Йорн даже позавидовал кавалеристу. Тот первый решил нарушить молчание.       — У вас ко мне дело?       — Нет, просто пришел проверить, все ли в порядке. Извини, что побеспокоил, — и он поспешно вышел. «Боже, неужели между ними и впрямь есть что-то настолько близкое», — с каким-то даже ужасом подумал Лангерберг. — «И насколько близкое? Кто-то даже поговаривает, что это перешло все границы и они давно уже делят постель… Но как бы то ни было — вот она, слабость Всадника. Нельзя допустить, чтобы Шнайдер добрался до Анди»…       На миг он остановился, ему захотелось вернуться и при-знаться кавалеристу в заговоре, пусть даже и в присутствии штабс-ефрейтора. Он услышал приглушенные голоса мужчин.       — Зря ты так. Красивые рисунки. Давай я сделаю хороший переплет, подарим Рейнару.       — Хорошо. Бери книжку, она у меня в сумке, — последние слова Всадник почти простонал — Анди стал разминать ему ногу жестче.       Прервать их или нет? Лангерберг стоял, как витязь на перепутье. Наконец решение было принято, и он уже даже снова вернулся к шатру, но в последний момент снова передумал и трусливо ушел, кляня себя за проявленное малодушие.       Ведь это он и исключительно он в своем молчании был виноват в последующей трагедии. Чего он испугался? Выглядеть дураком? Испугался, что ему не поверят? Лангерберг потом сотни и тысячи раз думал, что его самолюбие не стоило жизни маленького бастарда и чести подружки анархиста.       Подружка анархиста ждала ненаглядного в Блутштайне, утешаясь только лишь одним маленьким Рейнаром. Рейн рос любопытным мальчиком, которому подавай новое и интересное. Никогда не видевший вживую отца, он постоянно спрашивал о нем. Рена, водя его по ступенькам Блутштайна, (хотя кто кого водил, было загадкой), старалась отвечать ему на все его вопросы, кои он задавал с той только страстностью, что свойственна влюбленному, когда осведомляется он об объекте своей симпатии. Все вопросы коротко свести можно было к короткому: «А какой он?», «Когда вернется?», «Неужели он бросил нас?».       Любопытство Рейнара только подогревалось, когда он снова и снова получал ответ, что Рена не знает: Она ведь не может увидеть лица любимого! Но ей не меньше, чем мальчику с медовыми волосами хотелось, чтобы вернулся Черный король. Она тщательно скрывала, но расстраивалась от того, что и облик сына ей не дано постичь; ждала, когда вновь порог Блутштайна пересечет Повелитель Теней, обнимет ее, вдохнет запах ее кожи — и все будет позади. И больше всего в те минуты тоски она желала услышать от Всадника, каким растет их ребенок.       Решли она специально просила не говорить. Да он, даже если бы и она пожелала узнать правду, не открыл бы ей всего: как она бы отреагировала, если бы выяснила, что сын унаследовал всадников страшный порок, его, всадниково, проклятье.       Рейнар Каен родился с неживыми, змеиными синими глазами.       Он тоже не моргал во время диалога, глядел в душу. У него тоже не реагировали ни на что зрачки.       Он не подозревал, что на нем с самого детства лежала отцовская печать, клеймо уродства. Бастард Всадника рос и развивался, не видя сверстников и не выходя из замка. Мать и Тени старались давать ему все, что могли, но Рейни, как ни крути, не хватало рядом других детей.       Больше ему не хватало разве что отца.       Но он не знал, когда вообще ему суждено увидеть короля. А вот других детей он иногда видел, когда ему после слезных молений удавалось упросить Решли или еще какого мертвеца взять с собой в город. Он во все глаза смотрел, завидовал. На него косились, показывали пальцами. Рейнару было все равно, что он растет в огромном замке, а не простом домике или избушке, все равно, что отец его король, только над мертвецами. Он хотел тоже воровать булочки с прилавков, бегать и возиться в грязище, играть в палочки, камушки и веревки, мастерить лошадок и дразнить богатеньких отпрысков. Но вместо этого он рос, вернее даже, чах в холодном и пустом замке с матерью, которая никогда не увидит его лица, с вонючими мертвецами в качестве нянек — его не выпускали из замка, не давали играть одному на улице. Рейнар почти не видел солнечного света — ему разрешалось гулять только ночью не сколько из-за Теней, которые, впрочем, могли на территории замка гулять и днем, сколько из опасений, что кто-нибудь может захотеть навредить мальчику.       Но помимо застывших глаз Рейнар Каен унаследовал от отца еще и адовое упрямство: его до смерти тянуло поглядеть самому, что там, за пределами осточертевшего замка. Ему настолько хотелось пообщаться с настоящими, живыми детьми, что даже лучше друзья — детеныши огромных волков и дети-трупы не веселили его. Они не давали того, что могли дать только живые.       В сердце Рейни зрел побег — удрать хоть на пару минут, поглазеть на простых мальчишек. И бедняжка, будучи не в силах слушаться запретов, поддался искушению.       В очередной день, когда Рена пошла с ним в город по каким-то делам, он все оглядывался и искал, как бы ему удрать. В него тыкали пальцами, дразнили, что у него слепая мать, но он и слушать не хотел. Даже тузить за то кулаками детишек ему хотелось больше, нежели протосковать еще один день в тухлом замке одному.       — Рейни! Рейни! — маленькая девочка в белом платьице, больше похожем на перешитую мужскую рубашку, поманила его, выглянув из-за угла. Рейнар даже не задал себе вопрос, откуда она знает его имя. Он повернулся на зов, все еще держа мать за руку.       — Рейнар, иди сюда, Рейнар! — она хихикнула и убежала. Каен заинтересовался было, но, увидев, что она удрала, он с разочарованием вздохнул и отвлекся от нее — у него дела по-важнее, он с мамой. Тем более — захоти он убежать, Рена бы не позволила. Леди Каен, если ее так можно назвать, вцеплялась в руку или плечо Рейна, стоило ему только дернуться. Из-за своей слепоты она ужасно боялась потерять сына; более того, в одном из писем Повелителя Теней он заклинал ее как можно реже покидать замок, не афишировать, что они из Блутштайна и соблюдать осторожность. Но Рене тоже надоедало целыми днями сидеть в замке, ощущая вокруг себя лишь мертвецов — ее напрягало все время слышать их, чуять вонь разложения, а из-за слепоты слух и обоняние у Рены были обостренными. Именно это и не позволяло ей стать жертвой разводилы на рынке или в лавчонке.       — Рейни! — девочка опять окликнула его, мелькнув где-то меж юбками суетящихся баб с корзинками. Рена отвлеклась на какой-то товар и стала рыться. Рейни почувствовал, что хватка ослабла, а девочка все продолжала увиваться вокруг да около, звать его, и он решился. Тем более стало ему любопытно, откуда она знает его. Дождавшись, когда мать полностью займется какими-то базарными делами, как-то спор с торгашами или общупывание предлагаемых товаров, он улизнул и бросился вслед за девочкой. Маленькая, курчавая и босоногая, увидев, что сын Всадника обрел свободу, она бросилась бежать, шлепая лапками по лужицам и петляя, как заяц.       Рейнар скользил следом, подобно призраку.       — Рейни! Ренечка! — девчонка дразнилась.       — Постой! Почему ты убегаешь? — он не выдержал и прокричал ей, но в ответ только хихиканье. Она, как уводит волчица пса в лес, чтобы потом сожрать всей стаей, манила его куда-то во дворы, где не было народу. Вдруг Рена спохватилась, что сын пропал, бросила свои дела и помчалась искать Рейна, всюду окликая его. Всадников малыш растерялся, не зная, куда ему бежать — его звали отовсюду. Но времени на размышления ему не дали — из ниоткуда появились сильные солдатские руки, схватили его мать и уволокли.       — Нет! — Рейнар исступленно завизжал и бросился к солдатам, которые тащили бьющуюся Рену. Один из парней отделился и побежал на Рейнара. Тот в ужасе заметался, не зная, чью жизнь ему спасать: свою или материну. Все решили еще двое солдат, которые кинулись в его сторону. Он пытался прорваться к Рене, но мужчины шуганули его и заставили удрать. Он только взглянул, как мать бьется, а ее душат, давят, бьют, чтоб только замолчала и не рвалась. И это был последний раз, когда Рейнар Каен видел ее. Моля о помощи, сын Всадника запетлял по узким улочкам ловкой змейкой, стремясь найти уголок, где схорониться можно. Как назло, долгое время на глаза ему не попадалось ни малейшей ниши.       Шлепая сапожками, наследник Блутштайна влетел в тупик.       Вот и все. Забор. Ему конец.       Если только он не сумеет перебраться.       Выбор у него невелик, и Рейнар решается — неловко карабкаясь, как раненная обезьянка, он приближается к верхушке забора. Бастард едва не срывается, но в самый последний момент ему удается зацепиться за краешек забора и повиснуть. Лазая, он едва не сорвался с подоконника, за который схватился, с трудом перемахнул на упор для вывески, раскачался, прыгнул на штору, по ней вскарабкался наверх и только после еще двух подоконников и нескольких выступах оказался на верхушке забора.       — Где он?       — Убить его!       Солдаты где-то поблизости. Бастард прогулялся по кромке забора, как кошка, вытянув руки для равновесия, а затем сиганул по ту сторону. Рейн ожидал, что приземлится изящно и ловко, а упал, словно куль с мукой и мявкнул, больно ударившись.       Он тяжело дышал и не спешил вставать — устал от беготни да решил послушать, будут его искать или нет.       — Где мальчишка?       — Сюда забежал!       — Упустили!       — Не мог же он исчезнуть или просочиться через забор!       — Приведите псов!       — Правильно, пусть Мондер даст собак!       — А где шлюха?       — Ребята сейчас с ней наверняка развлекаются.       Рейнар услышал топот ног и похолодел. На миг у него мелькнула мысль, что надо бы вернуться и попытаться найти маму, но он тут же отмел ее: его схватят и убьют. Он устыдился того, что на какую-то секунду обрадовался, что ему не надо возвращаться, а надо дальше бежать. Он лежал, прижавшись к земле, прислушивался и думал, как ему теперь быть — рвать когти сил уже не было, да и какой смысл — собаки отовсюду почуют его. Если он заберется наверх, то в него выстрелят. Значит, надо бежать. Он не может просто так глупо и жалко продать свою жизнь. Если ему удастся оторваться, он решил, он постарается найти маму.       Если она все еще жива.       Рейнар не допускал мысли о том, что Рену могли уже убить.       Он поднялся с земли и бросился бежать, сам не зная, куда несется и даже не понимая, что рискует заблудиться. Рейн петлял по заросшему пустырю, куда бросали всякий хлам. Он зарылся в куче мусора, чтобы передохнуть, накрылся ящиками — у него горели легкие, его маленькое тельце порядком утомилось и напугалось. Дрожа от холода и страха, маленький бастард прикрылся еще и всякой ерундой вроде драных курток, чтобы его и под ящиком не нашли. Заодно эдакая шваль давала тепло.       Рейнар напряженно прислушивался.       Пустырь начал оживать: какая-то непонятная возня взбудоражила его, и он мысленно заметался, не зная, что теперь делать: оставаться и прятаться до самого конца или сорваться с места и дальше бежать.       Собачий лай решил все. Рейни выкарабкался из-под ящика и опять поспешно побежал. Солдаты, до этого державшие псов на поводках, спустили собак и те с лаем бросились за Рейнаром. Бастард стал петлять, надеясь получить фору, а сам несся к забору — залезет, и его не достанут. А дальше он — на крыши.       Однако планам бастарда не суждено было сбыться. Рейнар зацепился плащом с меховым воротником за что-то острое, упал и кувырнулся, слыша топот псовых лап где-то рядом. Он поднялся, и, лягаясь сапожками, стал пинать железку, чтобы освободиться от куска металла, за который зацепился отцовский подарок — теплый, тяжелый плащ с куницею у шеи.Просто так дергать плащик не помогало, снять с железки тоже не получалось, оставалось только рвать, причем именно отталкиваясь от предательской железки ножками. Увидев несущиеся мохнатые махины с раззявленными пастями, маленький Каен задергался активнее, и в самый последний миг ему удалось оторваться от ненавистной железяки, но инерция оказалась сильнее его — Рейни кубарем пролетел куда-то в свалку, неловко поднялся на ноги и побежал дальше, шатаясь. Далеко удрать ему не удалось — он оступился, упал и левою рукою попал в обломки кареты — лапка угодила прямо в щель меж досками. Рейнар задергался, стремясь освободиться.       Лапы уже близко. Зубастые рты уже пускают слюни на дитё Черного короля. Рейнар в ужасе видел серые и бурые шкуры, под коими перекатываются сухие, жесткие мускулы. Занервничав, он стал рваться, пытаясь выдернуть руку, но тут часть трухлявых досок от его резких движений обрушилась и окончательно придавила маленькую лапку.       Бастард оказался в капкане.       Рейнар не оставлял попыток выкрутиться, тем более, что псы уже были слишком близко. Сын Всадника отчаянно рвался, словно не понимая тщетность своих попыток. Она дошла до него секундой позже, когда одна из собак оказалась буквально в броске от него. Свободной рукой Рейни стал шарить по земле, в поисках того, чем можно было бы оборониться. Он действовал инстинктивно, и пусть не кажется, что это был у него заранее продуманный план или что он слишком умный для своих лет — для ребенка восемнадцатого века необходимо было быть хитрым и изворотливым, причем главным образом, если дитенок это был из небогатой семьи, а Рейни, безусловно, к таковым и принадлежал. Бедноватый деревенский паренек с младых лет учиться должен был одному лишь искусству в первую очередь — выживать. Нужно было уметь воровать яблоки в трудное время, таскать яйца из-под кур, отгонять бродячих псов, а то и волков, убивать кроликов в лесу и стрелять птичек, строить укрытия и прочее. А уж Рейнару, сыну человека, что в шесть лет выжил один в лесу, и подавно полагалось получить по наследству эдакую злобную живучесть, с которою его папашка-волк Всадник вгрызался в свою жизнь, не готовясь отдать ее просто так, глупо и нелепо.       Рейни выудил железяку и огрел первого бросившегося пса по голове. Собака заскулила, отпрянула, но затем бросилась снова, а вместе с нею налетели и остальные морды. Одна особо прыткая впилась в рейнарово плечо, а точнее, чуть выше локтя. Мальчик взвыл, лишенный возможности обороняться хоть как — боль ослепила его, стала невозможной. Он закричал, видя, как набухает кровью зеленый рукав. Псина, рыча, начинает трепать, сжимает челюсти. Другие собаки ломятся, лезут, словно пытаясь урвать себе хоть кусочек, но та отгоняет их толчками мощного плеча, на миг отрываясь от добычи, лязгает зубами, а потом впивается в плачущего Рейнара и смыкает челюсти уже в последний раз, разрывая плоть.       Ребенок бьется, кричит, боль ослепляет его, слезы бесконтрольно льют из глаз, и внезапно происходит то, чего он сам никак не мог ожидать — что-то горячее волной проходит по его телу, очень, очень горячее, такое, что ему кажется, будто кости расплавились. Рейнар исступленно визжит, не сразу заметив, что псы оставили его и теперь со скулежом убегают, поджав хвосты. Но мальчику не до этого — Рейнар плачет, бьется и воет, чувствуя, как толчками льет кровь, а вместе с кровью и… что-то еще. Он на миг прекратил кричать и выть, когда заметил, что левую руку больше ничто не держит, а жар подступает совсем близко.       В шоке, дрожа, бастард открывает глаза и видит, что все вокруг пылает — огонь пожирает траву, хлам, пленившую его карету, которая уже отпустила его левую руку. Вытерев слезы почерневшей от сажи рукой и оставляя разводы на лице, Рейн видит, что пламя на миг утихает, будто кто-то убавил горелку. Всадниково дитя глядит на лужу крови, в коей стоит коленями, в луже этой чернеет что-то, а плечо дергает невыносимой болью, и вдруг до него дошло.       В кровище лежит его собственная откушенная рука.       Рейнар опять визжит, не веря в произошедшее, визжит, плачет и прижимает к телу обрубок, из коего фонтаном бьет кровь. Огонь вспыхивает сильнее. На краткий миг пламя становится черным, потом синим, а потом снова таким алым, как прежде. Бастард неловко встает, плача, пытается сделать пару шагов и падает, ткнувшись лбом о сожженую землю и все также обнимая руку.       Он даже не пытался перекрыть рану.       Кашляя от дыма, Рейнар прополз еще какое-то время, прежде чем в глазах у него почернело, он завалился на бок и перестал шевелиться.       Тогда-то и погас огонь.       Рейнар не слышал шагов, что хрустом раздались по сожженой дочерна траве.       Он был еще живой.       Шаги определили его судьбу.*