Всадник

XLVII

      В темной каморке у письменного стола разговаривало трое мужчин. Слабый, пляшущий отблеск пламени от свечи в фонаре местами искажал их лица, выхватывая из темноты. Двое были теми, кто участвовал в погоне на сына Всадника и натравил на него псов. А вот третий еще не знаком любознательному читателю.       — Ну, и где мальчишка? Что, тело так и не нашли?       — Только это… — один из охотников за Рейнаром положил на стол маленький сверток.       — Что это? — тот мужчина, что был постарше, презрительно потыкал кулек, потом нехотя решился развернуть. — О Боже!       Из кулька показался обгоревший детский пальчик. В ноздри всем присутствующим ударил острый запах горелой плоти.       — А кроме этого ничего больше не было? — старший презрительно зажал нос.       — Ничего, герр. Только лужа крови и выжженная трава.       — Меня это не интересует. Меня интересует, где тело мальчика.       — Тело… Исчезло.       — Исчезло, значит, — фыркнул этот главный, допрашивающий солдат. — Что, его забрал черный Всадник? — он расхохотался, но остальные мужчины даже не улыбнулись. — Ладно, вы не в теме — его папаша ворует головы, которые сам же срубает. Так Шнайдер сказал. Выходит, теперь кто-то спер тело его сына. Всадниково отродье, — главный сплюнул.       — А если мальчик еще жив?       — Мальчик не должен быть жив! — рявкнул старший. — Иначе вы оба, а так же ваши дружки, окажетесь на виселице! Приказ Шнайдера — убить мальчишку! По возможности убить шлюху! Вам достался бастард, и это будет трагедия, если вы, взрослые остолопы, не смогли справиться с сопливым ребенком! Вы посылали собак по его следу?       — Так трава же выжжена, они ничего не найдут.       — И с такой раной он не мог выжить, раз руку оторвали.       — Значит так, идиоты, — главный со вздохом опустился на стул. — Вам неделю, чтобы найти мальчика, если он все еще живой. Я пока отправлю Шнайдеру вот это, — он помахал откушенной рукой. — Надеюсь, этого ему будет достаточно.       — Пришлем подарок этому Всаднику, — один из солдат загоготал.       — Не расслабляйтесь, — рыкнул старший. — Вам еще искать мальчишку и гессенскую шалаву. Хотел бы я знать, где она…       Рена тем временем приходила в себя после пережитого кошмара. Ее, взрослую девушку, офицеры тогда отловили и пустили по кругу. Рена билась и рыдала, молила отпустить ее, и мысли у ней срывались в ту минуту к сыну: где же теперь маленький Рейни, ее светловолосый волчонок, где он? Что с ним? Ее протестующие и молящие крики в то время, как на ней рвали одежду то и дело возвращались к Рейнару и отцу его, черному Всаднику. Эти грубые, резкие толчки были совсем не похожи на его, всадниковые, потому как даже будучи распаленным он никогда не был с ней груб, не делал что-то против ее желания. Рена сгорала от ужаса и стыда, что не сберегла ни себя, ни дитя свое — как она теперь ему в глаза посмотрит? Она нисколько не винила любимого мужчину в том, что он, по сути, бросил ее с ребенком и уехал на войну.       Через какое-то время она в руках насильников прекратила биться и только молча обливалась слезами унижения и стыда перед человеком, коего звала своим мужем, пусть и не было у них никакого венчания. Душа ее болела и за ребенка — тогда, много лет назад, она отдала свое зрение, чтобы только не тронули брата, и теперь лишилась ниточки, что хоть как-то облегчила бы ей поиски Рейнара. Она никогда не видела в лицо мужа ради того, чтобы Кай тогда, лет десять назад, может, чуть больше или чуть меньше, остался жив. А теперь она отдавала свою честь, молясь, чтобы этой ценою Рейну удалось спасти — большинство солдат отвлеклось на нее, от двоих маленький бастард, быть может, удерет.       Воодушевленная этой мыслью, Рена стала наоборот даже зло стращать мужчин, стимулируя их дальше рвать и рвать ее плоть своими горячими отростками, кажущимися чем-то вроде кочерги после того, как ею поворошили угли.       — Давайте, грязные ублюдки, еще! Это все, что вы можете?       Она намеренно распаляла их, стремясь задержать — только чтобы и эти тоже не бросились в погоню за Рейнаром. Она не знала, через сколько они бросили ее, отволочив к набережной — сначала решили скинуть в воду, потом отчего-то, словно вспомнив о чем-то важном, спешно покинули. Злость Рены постепенно прошла. Злоба ушла, остались слезы — где сейчас тот, кто не обзывал ее дыркой, кто уважал ее, даже если она вдруг начинала капризничать — а Рене из-за месячных или последующей беременности (хоть он тогда и не знал, что она ждет ребенка — думал, просто женские лисьи штуки) свойственно было иногда выпендриваться, Всадник это терпел. Он делал ей скидку на эти факторы, но не позволял помыкать собой — никогда не прислуживал, стремясь угодить. Если бы у нее спросили, каким он был, Рена бы прямо сказала: «Как волк. Он позволяет мне, своей волчице, себя кусать, но нередко мог и сам показать зубы». Скорее всего, современники бы обозвали Всадника подкаблучником — просто потому что он проявлял то, что им было несвойственно.       Уважение к женщине.       Всадник не разрешал Рене баловства в виде болезненных укусов в шею, царапанья, прилюдных игрищ вроде шлепков по попе, но ему было нетрудно встать ради нее ночью и подать воды или еще чего, когда ей было плохо, а не рыкнуть «Цыц, дура!».       Рена плакала в разорванном платье, припав к борту набережной и вспоминая Всадника.       Она вдруг подумала, что он сделал для нее самое главное — предоставил выбор. Она могла не ехать с ним в Блутштайн, он ее не тащил. Не заставлял. И оттого больно было, что тот, кого зовут монстром, кошмаром и прочими ругательствами, не считал ее куском мяса для удовлетворения похотливых желаний.       А его чтения для нее!       Иногда, но такое бывало совсем уж редко, ему не хотелось читать — он бывал вымотан тренировками рекрутов до того, что трудно было даже держать глаза открытыми, и по голосу только она могла догадаться, что ему не хотелось, но он никогда не отказывал.       Да, он не признавался ей ежечасно в любви и страсти. И сама она как-то стеснялась говорить ему о чувствах — Рена ловила себя на этом неоднократно. Быть может, это было потому, что она считала, будто Всадник не оценит телячьих нежностей. Он не устраивал ей ровно никакой романтики. Но вместе с тем у нее ни разу не возникало мыслей о том, что он ее не любит.       Да, он вел себя холодно и отстраненно по большей части и свое хорошее отношение к ней выражал изменением ноток в бархатистом голосе. Но такова была его сущность — Всадник просто не умел выражать чувства словами. Он не умел приставать и ласкаться.       Его просто не научили. Вернее даже, отучили. Его редкие попытки самому как-то ластиться выглядели нелепыми, неуверенными и жалкими, будто он первый раз это делает.       Рена знала, что это почти правда — первый раз с тех пор, как потерял все, что осмелился полюбить. Она душой ощущала его страдания, которые изуродовали его, замкнули, отучили проявлять что-то теплое. Будто отрезали грубо ножом некие ниточки, что связывали его с тем, что любой другой мужчина легко получал силой.       Ведь, по сути, получить в жены девушку, которая этой женитьбы не хочет — тоже насилие. А Всадник предоставил ей выбор, и Рена это ценила.       И снова все эти «да, он ее не восхвалял и не пел серенад», но он никогда не попрекал ее за слепоту, не обвинял в том, что ему нужно помогать ей — писать и читать она сама не может, по замку тоже иногда нужно было сопровождать — Рена порой путалась в коридорах. Он ее понимал — сам изредка забредал не туда. Никогда из его рта в ее адрес не вылетало слова «шлюха» или еще каких оскорблений.       Вот только где ж он теперь? Где он, который видит в ней человека, а не просто мясо с дыркой?       Рена захлебывалась от боли.       Ей, забывшей было, кто она такая, напомнили — раз уж ты родилась бабой, ты ничтожество. С тобой можно поступать как угодно. И твой зубастый принц тебя не спасет. Кроме него, такого же второсортного, как ты, ты никому не нужна. Ты бесправное существо, которое можно и даже нужно насиловать, унижать, чьих детей можно гонять и пытаться убить. А потом смеяться и говорить: «Где ж он теперь, твой Всадник? Бросил, бросил тебя, к шлюхам укатил, таким же как ты, давалкам!».       Он ее бросил, но она его не винит.       В отличие от нее, у него не было выбора.       Но как ей теперь его ждать? Теперь, когда с нею так разделались? И неизвестно еще, что с Рейнаром! Но в любом случае она ему напишет, она расскажет ему обо всем!       Однако сначала нужно хотя бы попытаться найти Рейнара.       Рена неожиданно для себя успокоилась, прекратила плакать и поднялась, поправив сползающее разорванное платье.       В чужом городе среди безликих людей ей, лишенной зрения, предстояло найти сына. Или хотя бы то, что от него осталось, но об этом Рена старалась не думать.       Поиски ее не увенчались успехом — она только и добилась того, что заблудилась. Местные, правда, сказали ей, что полдня солдатня гоняла какого-то мальчишку, поведали про какой-то пожар. На поспешные ренины вопросы о том, куда убежал ребенок, внятного ответа она не добилась — говорили разное. Большинство же мальчика, преследуемого рядовыми и офицерами, не видели. Ближе к вечеру она и вовсе заблудилась, потерялась — только потому, как постепенно стихало вокруг нее все движение, она поняла, что стемнело. Только тогда Тени и забрали ее обратно в замок, где она предалась самокопанию. Пара трупов в компании волков отправились искать Рейна. Тени воспользовались наступившим ночным мраком — это давало им единственную возможность выбраться из замка.       Волки унюхали след Рейнара еще на площади, дошли до пустыря, где трава была сожжена, только литры крови остались, впитавшись в землю. След бастарда там безжалостно таял.       — Здесь пахнет особенно много, — прорычал один из волков, разрывая лапой указанное место. Лишь некоторые из них еще не утратили способность говорить. Решли объяснял Рене, да и Всаднику когда-то рассказывал, что то были не совсем обычные волки — оборотни. Вот только они слишком долго носились в звериной шкуре, поэтому почти утратили способность возвращать себе человеческий облик, и говорить совсем перестали.       — Где Рейн? Ищите Рейна! — рявкнул один из мертвецов.       — Либо сгор-р-рел, либо его вытащили из огня, — волк продолжал рыть когтями землю.       — Вытащили из огня?       — Чужой запах. Тер-ряется тоже. Близко очень.       С этими новостями они и прибыли в Блутштайн.       — Как думаешь, он жив? Мой мальчик… — Рена с тревогой сидела на стуле, слушая доклад.       — Много кр-р-рови было…       — А тот, кто приходил туда? Может, Рейни был тяжело ранен, и его спасли…       — А может, он забр-р-рал тело. Мы не знаем. И не можем пр-р-редугадать. Я говор-р-рю, что чуял. Р-р-рейнар-р-ра, кр-р-ровь, огонь и др-р-ругого человека. Но я бы не стал надеяться, что мальчик остался жив — если его и спасли, то от такой потер-ри кр-р-рови он очень скор-ро умрет. Лужа была, будто пер-р-регр-рызли шею бизона, миледи.       Рена расстроенно умолкла. Воистину, нет большей боли для матери, чем осознать, что она потеряла свое дитя! Мать всегда старается веровать до последнего, что ее сын жив, даже если все вокруг убеждают в обратном. Поникшая девушка отпустила волков и живых мертвецов. Те в компании еще парочки Теней отправились теперь уже на след убийц Рейнара, чтобы отомстить. Подле нее остался лишь Решли.       — Что теперь делать? — тихо спросила Рена. — Я даже письма послать не могу — они теперь следят за мной, перехватят…       — Есть у меня одна мысль, но это дело рискованное.       Рена вся обратилась вслух, внимательно склонила на бок хорошенькую головку.       — Феликс Адлер, — в качестве ответа Решли назвал только имя. Но этого было достаточно — на следующее утро Рена уже мчалась верхом в поместье Адлеров. Она взяла напутствие от Решли быть осторожной, вдобавок, тот обещал прислать Теней, если вдруг что случиться и ждать, на случай, если вернется Рейнар. Примчавшись в дом Адлеров, Рена, не ходя вокруг да около, сходу рассказала Феликсу, что произошло и попросила о помощи.       Тот молчал за все время ее торопливого спешного монолога. Лишь улыбнулся, когда Рена рассказала, как над ней надругались. Но ухмылки этой она не видела, и он это знал. Иначе в ту же секунду удрала бы. Неприятное ощущение, впрочем, закралось к ней, но жена Всадника постаралась задавить предчувствие.       — Конечно, я помогу, — сказал Феликс, широко раздвинув ноги и откашлявшись. В последнее время он приболел и кашлял, все чаще и чаще с кровью. — Но у меня будет ответная просьба.       Рена напряглась, услышав хищные нотки в его голосе.       — Я хочу платы за то, что напишу и отправлю письмо.       — Сколько денег тебе нужно? — Рена презрительно прищурила невидящие глаза.       — Мне нужны не деньги, — Феликс плотоядно облизнулся.       — Что ты хочешь?       Супруга черного короля слышала, как скрипнул стул, размеренно застучали каблуки по полу, дверь закрылась, повернулся в замке ключ.       — Я хочу тебя, — через миг он уже оказался у нее за спиной и зашептал в ушко. Рена замерла, осознав, что попала в зубы змее. — Если ты мне отдашься — я отправлю письмо. И никто не узнает, что эти солдаты драли тебя на мосту…       Шепча, Феликс шарил руками по одежде Рены. Прохладные руки справились с шнуровкой и стали поглаживать ее по животу, а потом расстались — одна полезла вверх, а вторая стала спускаться ниже.       — Я всегда тебя хотел, — снова этот голос, снова горячее дыхание обдает кожу. Мокрые губы, по ощущению похожие на лягушку, влажно и жадно присасываются к нежной шее. Рена подергивает плечиком — ей неприятно. — Я ждал, когда ты созреешь…       Он снова припадает к шейке, а руки уже не просто осторожно поглаживают ее причинные места, а внаглую жадно трогают и тискают. Проворные и ловкие пальцы теребят сосочки, поглаживают уже полностью созревшие грудки, лезут к самому сокровенному — вот они уже согнулись, как крючок, и попытались проникнуть внутрь.       — Не трогай! — Рена дернулась, горя от гнева, что ее смели ласкать те, кому было недозволено — то есть, все, что не являлись Всадником.       — Ты же хочешь, чтобы я отправил письмо, верно? — прошипел Феликс ей в ухо. — Тогда сделай, чтобы мне было очень хорошо…       — Я найду другого, кто мне поможет, — холодно огрызнулась Рена и стала рваться. Младший Адлер оказался сильнее — он грубо стиснул ее в объятиях, несмотря на то, что Рена билась, как раненный кролик в зубах лисы.       — Поздно, пташка, — он оскалился. — Ты сама согласилась, теперь не убежишь!       Феликс жутко закашлялся, как бездомный, что день и ночь кочует на улице в холод. На уголках губ у него нарисовались капли крови, что он вытер рукавом. Рена почуяла этот запах и опять стала биться, но младший Адлер снова сильно зажал ее.       — Ты же хочешь, чтобы твой Всадник вернулся, а? Тогда молчи и дайся!       Рена не могла уже удержать слез. Она обмякла, замерла, и снова беззвучно заплакала, где-то в подсознании понимая, на-сколько жалко и мерзко сейчас выглядит. Ей стало тошно и противно от самой себя: сначала она терпела насилие, только чтобы солдаты отвлеклись, жадно пользуя ее тело, и забыли вовсе про Рейнечку, а теперь она будет отдаваться, только чтобы Феликс от себя отправил в Америку письмо — адрес не должен быть блутштайновским, печать должна быть адлерова. Иначе письмо уж точно попадет не в те руки, а ей было важно все передать.       И вот она стояла, слегка выставив попу и чувствуя, как трясущиеся от похоти и болезни руки шуршат у ней под юбкой, трогая там, где трогать должен был только Всадник. Волосы налипли на мокрое лицо, Феликс лихорадочно лазил, избавляясь от юбки и белья. Наконец ему надоело возиться стоя — пошло повеление ей лечь на кровать и выставить зад.       Плача, Рена презрительно поджала губы и взобралась на кровать, подобрав юбки. Хочется сказать, что она посмотрела на него, но на деле же просто уставилась невидящими глазами куда-то в пространство.       — В противном случае весь Кассель узнает, какая ты шлюха. И тогда твоему любителю месить глину отправят совсем уже другое письмо, — он неприятно расхохотался, зловеще блестя желтыми глазами. Слезы у Рены мигом высохли, осталась злость. Феликс эту ярость почувствовал и продолжил издеваться. — А я знаю, все про них знаю, знаю, зачем он бегает к нашему Анди! Не спрашивала, кто у них сверху?       Рена вскочила и залепила пощечину. Размахнулась, чтобы врезать еще, но младший Адлер ловко поймал ее руку и скользко и неприятно поцеловал. Рена протестующе мычала, но была уложена на кровать и побеждена — вот младший       Адлер уже властно раздевает ее, целуя соски, шурует ловкими пальцами там, где нельзя.       — Ты все равно совсем еще девочка, — улыбается. Рене тошно от ощущения какой-то гадливости, что заполнило все ее существо. Она изо всех сил старается заставить себя не думать даже, что прикосновения мужчины могут быть приятными, поскольку это чужой мужчина. Однако когда Феликс уже стал стягивать с нее белье, промурлыкав, дескать, какие красивые трусики, отчего супруга Всадника содрогнулась от стыда и неприязни, она вдруг решительно сказала:       — Стой.       Феликс на мгновение замер, а потом с удвоенной яростью попытался сорвать трусики, но Рена удержала:       — Сначала расскажи, каким был мой муж.       Она сказала это так строго, что насильник даже растерялся.       — Ты ведь жила с ним, не я, — он ухмыльнулся с издевкою. — Мужеложцем он был.       — Как он выглядел? — девушка продолжала бороться с раздеванием. — Скажи, и я позволю снять.       — Он был страшным человеком, твой мужик, — ощерился младший Адлер. — У него было белое лицо, будто он только что из могилы вылез, лохматые волосы, взъерошенные, как у дикаря и черные, как у злой ведьмы. А еще у него были чудовищные острые зубы. Ты довольна?       — Он не такой, — Рена помотала головой. — Он красивый. Зачем ты врешь?       — Он — монстр, — прорычал Феликс, стремясь отнять руки Рены в попытке получить желаемое. Девушка в ответ протянула ладонь, замерев, и прикоснулась к лицу младшего Адлера. Тот от неожиданности тоже застыл.       — Я ожидала увидеть его, — смущенно сказала она, чувствуя, что хочет плакать, но не может этого позволить. Только если Феликс поставит ее в собачью позу, она пустит слезу.       — Хватит, дура, — Феликс потерял терпение, содрал с нее белье и перевернул на живот. — Слышать больше про него не хочу!       — У него благородные скулы, — дорожки слез побежали по щекам Рены, пока Феликс поспешно избавлялся от ее юбок, белья и своей одежды. Она стояла, выгнув спину и выставив попу, не сопротивляясь и не думая звать на помощь или убегать. — Чувственные губы с острыми уголками… А зубы… Пусть уж будут заточенные зубы, раз ему так хочется! Скажи только, насколько синие у него глаза?       Феликс не слушал, он уже переключился — активно пошлепывал и поглаживал ее тело, и ему дела не было до Рены и ее стенаний.       — Почему ты врешь? Он ведь не такой… Ты ведь можешь видеть цвет его глаз, волосы, а я нет!       — Мне плевать на твоего Всадника, он — кошмарное создание, понятно? — младший Адлер грубовато стиснул ей груди, что она аж взвизгнула — это было скорее местью за то, что она спрашивает о любимом. А она уже исступленно визжала и опять начала биться, вереща и повторяя: «Скажи, какие глаза! Скажи! И про волосы расскажи!». Феликса это только больше распаляло и дразнило, он уже не помнил, как засадил, как двигался, пощипывая и лаская ее грубовато, а потом, уже после того, как кончил, услышал ее плач и внезапно остыл и смягчился. Все то время, пока он сношал ее, как кобель, Рена подавляла стоны, пыталась представлять Всадника и обливалась слезами. Он не слышал ее стенаний и страданий за собственными вздохами и периодическими приступами ужасного кашля. Феликс и сам не знал, что заставило его после акта вдруг смягчиться, лечь с ней рядом и сильно прижать к себе, поглаживая по груди.       — Глаза у него, они… — он подумал, подбирая сравнение, а потом стал по слову выдавать: — Кажется, что он смотрит куда-то… А ты не знаешь, куда. Зрачки такие маленькие и… вроде даже не черные, а синие. А сами глаза такого странного цвета — то темные, как форма офицеров, то похожи на небо в безоблачный день, а то совсем как озеро — почти прозрачные.       Рена замерла, слушая, а Феликс целовал ей шейку и шептал дальше про Всадника:       — У него один висок полностью белый, волосы торчат, не причешешь никогда… Ты их трогала — жесткие или мягкие?       — Когда чистые — очень мягкие, как перышко…       — Он дается трогать их? — в голосе Феликса проникли некоторые нотки ревности.       — Он любит, когда я кладу его голову к себе на колени или на грудь.       — Вот как… — Феликсу на миг стало неприятно, но он отвлекся на очередной приступ удушающего кашля. У него был весь рот уже в крови.       — Ты болен?       Он помолчал немного, потом признался.       — Да.       — Как долго?       — С тех пор, как ты уехала.       — Жалко…       — Ты меня ненавидела, — он рассмеялся. — А теперь жалеешь.       — Ты меня тоже пожалел.       — Я не перестал хотеть тебя, — зачем-то признался младший Адлер. Рена сама потянулась вдруг к нему:       — Я не сполна отдала тебе плату.       — Что? — Феликс оторопел.       — Ты просил ублажить тебя, — у Рены снова увлажнились глаза. — Сделать, как можно приятнее. Тогда ты отправишь письмо, так ведь. Я не справилась…       — Но…       — Ты умираешь, — девушка сморгнула слезы. — Я не хочу, чтобы ты умирал, — она вцепилась в его рубашку. — Ты был мне дорог. И дорог до сих пор.       — Я так сорвался, потому что…       — Желал меня.       — Да. И Всаднику я чертовски завидовал. Рена после недолгой паузы притянула его к себе и осторожно поцеловала. Феликс погладил ей живот, скользнул пальцами во влажную промежность.       — Ты умираешь.       — С чего ты взяла? — он смутился и попытался убедить ее, что все в порядке, но тут же выдал себя, раскашлявшись.       — У тебя кровь идет, ты не простудился. Хуже.       — Ну и что, — он виновато опустил глаза, чувствуя, как она провела по его губам нежным пальчиком, размазывая.       — Давай же… Получай свою плату. Пусть хоть повезет… Тебе будет хорошо… — Рена заплакала, будучи не в силах договорить мысль. Ей хотелось сказать: «Пусть даже если это будет последнее в твоей жизни, познай меня как радость».       Но он понял ее без слов.       — Ты все еще любишь Всадника? — он с шорохом перелез на нее.       — Люблю, — Рена сморгнула.       — И до каких пор будешь любить?       — Точно знаю только, что долго буду любить. Пока он не умрет.       — А потом что?       — Потом сама умру.       — Отчаянная ты девочка.       — Нет. Я просто Всадника люблю. Надеюсь, он сможет простить…       — Может, поймет, — Феликс пожал плечами, входя в нее, но в этот раз осторожно. Руки Рены сомкнулись на его талии.       — Ну, мне-то ничего не будет, а тебе точно хана, если только ты раньше не умрешь, — с горьким смешком отозвалась Рена. Она помолчала немного, чувствуя, как он толкается, а потом сказала: — Как жаль, что его нет рядом.       — Понимаю, — он замедлился, а потом снова стал рывками двигаться, откашлялся, капнув кровью ей на грудь, и зашевелился дальше. Девушка прикрыла невидящие глаза, терпя не совсем приятные ей действа, больше похожие на принудительную экзекуцию. В ее голову забирались мрачные мысли, которые шли урывками, словно она включала их на какой-то краткий миг.       »…Боже, зачем я это делаю… Совершенно неприятно, даже если я пытаюсь себя обманывать, представляя, что это Гэн мой…»       »…Пусть он хотя бы порадуется перед смертью, ему недолго осталось… Зато письмо отправим, Гэна спасут… Он приедет, милый мой Гэн…»       Рена не замечала, как слезы снова дали о себе знать от тоски.       »…Как он на меня теперь взглянет, когда приедет? Порченная я — великое ли дело, ноги раздвинуть…»       Лицо Всадника стояло у нее перед глазами — Рена видела супруга, словно во сне. Образ был нарисован ее ощущениями, рассказом Феликса. Сама она помнила только пушистые волосы, прохладную кожу, на которой без труда можно было прощупать шрамы и поганое клеймо, что вырезало кавалериста из Германии, стало позорной меткой. Ей нравилось проводить по бугристым мускулам кончиками пальцев, нежно поглаживать так лицо — только так она могла видеть, видеть хоть что-то.Феликс окончательно дорисовал картинку — теперь она словно вновь обрела глаза.       Рена беззвучно роняла слезы на подушку, уже и не чувствуя проникновения чужого мужчины, видя и любя одного только Всадника. И скуластое, узкое лицо, глаза большие и ярко-синие, шрам, белой чертой пересекающий бровь, ровный, аккуратный нос, хотя ожидать можно было обратного — кривого и переломанного. Зато уголки губ у него были острыми, а не плавными, волосы вместо жесткой мочалки — шерсть котенка.       — Перевернись, — Феликс на короткий миг оторвал ее от мыслей.       — Что ты хочешь со мной сделать?       — Другую дырочку попробовать, — он погладил ее ягодицы.       — Может, не надо? Гэн…       — Всадника здесь нет.       — Феликс, пожалуйста… Он даже не войдет, — запротестовала Рена, когда тот чуть надавил пальцами.       — Я маслом или кремом намажу, — пообещал он, поцеловав бледную булочку. Супруга кавалериста задрожала, давясь слезами — ей в упор не хотелось, но ради письма, ради Всадника она была готова на все. Замерев, Рена ощущала, как что-то холодное и влажное касается ее тугого темного колечка.       — Он не влезет… — влага от густого крема сменилась чем-то тоже мокрым, но жестким и горячим.       — Все будет нормально, — пообещал Феликс и стал осторожно проталкиваться, медленно проваливаясь внутрь. Рена протестующе зашипела, забилась, но младший Адлер не собирался останавливаться. Она кусала подушку, старалась заглушать стоны и крики все то время, пока мужчина удовлетворял свою страсть и похоть. Неприятные ощущения были, но не такими, какими могли бы — Феликс был спокоен, только кашлял иногда, заплевывая ей спину кровью. Рена перестала рваться и молить, причиняя себе боль сильнее, но стыд и чувство вины перед возлюбленным не покидали ее, а только душили.       Когда все закончилось, они с Феликсом улеглись отдыхать, как давние любовники. Рена позволила себя обнять, да и ей это сделало лучше — она смогла успокоиться, и у нее не было чувства, что над ней было совершено грязное надругательство.       — Слушай, — королева Блутштайна вдруг решилась заговорить. Феликс почти дремал — лежал с прикрытыми глазами и только укнул в ответ, умиротворенный. — А как ты думаешь — Гэн правда спит с Анди, как с женщиной? Ты же их обзываешь… Я это к тому… ты видел, как они это делали, или…       — Не думаю, — тот развязно махнул рукой и опять кашлянул. — Мне просто нравится Андюшку бесить. Они с Гюном все детство надо мной подшучивали, теперь моя очередь. Всадник вроде спокойно реагирует, даже ржет, я думаю, если б в самом деле что было, он бы мне давно башку отрубил… Хотя хрен их знает, все может быть…       — А с чего ты взял это все? Ну, идея про это, что они…       — Они просто так мило себя ведут, как сладкая парочка, — он захихикал. — Обычно кавалера с девчонкой так обсмеивают, а их вдвойне удовольствие обшучивать. Они тоже так, как баран да ярочка…       — Скорей бы они приехали… Чтобы и дальше так дразнить, — Рена вдруг захихикала.       — Я напишу письмо, обязательно напишу.       Феликс сдержал слово. Когда девушка заснула на его постели, он прикрыл ее одеялом и уселся за стол при свече. Он кашлял сильнее чем обычно, волновался и марал бумагу кровью, описывая все произошедшее. На последней фразе он особенно сильно раскашлялся, задыхаясь и уже перестав прикладывать платок к губам, ибо было это абсолютно тщетно. Феликс болел уже давно — из-за этого он и не уехал на войну, там чахоточные не нужны. Кашель стал громким, невозможно громким, и у него почти не было возможности отдышаться. Легкие разрывало. От сбитого дыхания во время соития больные легкие перетрудились, и теперь он расплачивался ужасным кашлем и болью в груди. Все вокруг: белая рубашка, бриджи, бумага и стол, все покрылось алыми звездочками. Феликс вдохнул, но на полу-кашле его вдох-выдох остановился. Он замер, тело его обмякло, голова безвольно повисла, как у сломанной куклы.       Казалось, Феликс Адлер просто заснул после долгой работы прямо на стуле.       Его выдавала только струйка крови, пробежавшая из уголка рта и грудь, что на полу-выдохе замерла навсегда.