Без прошлого

      И все же слова Эрмы не давали мне покоя. Мне было жалко ее. Я соврал, говорю, что у нас целая вечность. Никогда, никогда не смогу я полюбить женщину. Да и полюбить вообще… Я думал много о том, что было. Мои любовники — лишь способ, чтоб забыться. Они были так мимолетны, все эти мужчины, юноши, мальчики… имена которых уже не вспомнить, но любил ли я кого-нибудь из них по-настоящему? Едва ли…       Безусловно, сюда нельзя отнести отца. Я его люблю. Но это совершенно иная любовь, не та, о которой говорит Эрма. Тем не менее, он единственный, к кому я мог пойти сейчас, чтобы рассказать о своих переживаниях. Это необычно для наших отношений. Я никогда не откровенничал с графом, но с другой стороны, никогда не возникало подобных ситуаций.       Двери в библиотеку были плотно закрыты. Они не заперты на ключ, но опечатаны едва уловимой тяжестью столетий. Отец перебирал книги, методично расставляя их на столе по стопкам. В камине погасал огонь.       — Сын, что-то случилось? — безразлично спросил граф, не оборачиваясь.       — Папа, можно мне с вами поговорить?       — Почему нет? — все так же монотонно прозвучал голос отца.       Я сел на козетку перед столом и несколько мгновений наблюдал, как белые руки графа с длинными, изящными пальцами раскладывали книги, аккуратно, едва касаясь переплета, чтобы не повредить древние фолианты. «Поэтика», «Критика чистого разума», «Обращая история Средневековья». Корешок к корешку выстраивались высокие стопки, распределенные по хронологии, авторам, странам…       — Отец, вы когда-нибудь любили?       — Зачем ты пришел ко мне с этим вопросом? — выдохнул граф еле слышно.       — Простите, если вам…       — Нет, Герберт, я не любил никогда. Ни одну женщину, ни одного мужчину. Они любили меня. Сходили с ума. Вскрывали себе вены. Топились. Травились мышьяком, — сосредоточенный на своей работе, он говорил тихо, разделяя фразы, — А я играл. Мне было интересно наблюдать за их страданиями. Они бились, словно мухи об стекло, надеясь, что оно разделяет их и меня. Они метались, словно жалкие канарейки в клетке, думая, что призовут своим писком меня. Но никто из них даже не догадывался, что они участвуют в спектакле, поставленным мной. Если это можно назвать любовью, то от моей любви погибло больше людей, чем от моих клыков…       На пол громко упал старинный том. Я нагнулся за ним и положил перед отцом. «Декамерон». Граф стоял, устремив невидящий взгляд куда-то вперед.       — Что еще ты хочешь услышать? — спросил он, после того, как я дотронулся его плеча, чтобы вернуть в реальность.       Я пересказал ему вчерашний разговор с Эрмой и свои мысли по этому поводу.       — Если Оскар Уайльд заставит человека мыслить, то этот человек потерян для общества, хоть и найден для чего-то более возвышенного, — после некоторого молчания произнес граф, — Не надо было давать виконтессе читать его работы, сын. Впрочем, мы не можем винить герра Уайльда во всех наших проблемах. Будь добр, передай мне портсигар. Благодарю. Женщины по природе своей склонны превозносить чувства. Они, если угодно, состоят из них и руководствуются ими. Эрма… она очень милая девушка. Жаль, что все сложилось вот так, — он замолчал, выпуская густое облако дыма.       — Это все, что вы можете мне сказать?       — Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, как заставить себя полюбить другого человека? Изволь, рассказываю. Никак. Ты можешь придумать себе любовь и жить в этом обмане. Обманывать себя, свою «возлюбленную», но внутри тебя постоянно будет опустошенность. Отвратительно чувство. Если тебя интересует мое мнение по поводу сложившейся ситуации, но знай, что я очень сожалею, что все так получилось. Я не хотел, чтобы ты женился против воли, ибо знаю, что это такое, но жизнь — штука непредсказуемая… Могу тебя уверить лишь в том, что когда все это закончится, я избавлю тебя от необходимости влюбляться в кого-то…       — Что это значит?       — Это значит, сын мой, что в моем кабинете лежит маленький прелестный пузырек, зеленого стекла. Стоит его содержимому попасть в питье твоем жены, как она немедленно обратиться в прах.       — Как вы жестоки! — вскричал я, вскакивая и теряя контроль над своими мыслями.       Отец взглянул на меня недоуменно, а потом на его лице появилась усмешка:       — Сын мой, а ты точно знаешь, чего хочешь от этой вечности?       Не успел я открыть рот, как тяжелая библиотечная дверь скрипнула, впуская в помещение Эрму. Увидев нас, она вздрогнула, залилась краской и опустила долу глаза:       — Простите, ваше Сиятельство, я не знала, что вы здесь, я не хотела вас тревожить…       — Лишь сумасшедший мужчина не будет встревожен вашей красотой, виконтесса, — произнес отец, я невольно закатил глаза, — прошу вас, проходите. Надеюсь, вы позволите мне курить?       Эрма кивнула и тенью скользнула к шкафам. Граф следил за ней, ухмыляясь и слегка прищурив глаза.       — Куколь! — крикнул он в пустоту, Эрма вздрогнула от неожиданности. Через секунду на пороге библиотеки появился слуга, — Куколь, принеси сюда чай и твое земляничное варенье, — распорядился отец. Горбун что-то крякнул и исчез.       Вскоре на столе появился горячий чайник китайского фарфора и блюдечко наполненное густым алый сиропом, с утопающими в нем крупными ягодами. Отец пригласил нас садиться. Мы оба, я и Эрма, чувствовали смущение. И оба потому, что впервые присутствуем на чаепитии с его Сиятельством. Я ломал голову, что задумал отец, а виконтесса ломала себе пальцы. Лишь граф сохранял полную невозмутимость, словно он самый настоящий англичанин, который на протяжении всей своей нежизни ровно в пять вечера пьют чай с куколиным вареньем. Ну да, чай, конечно… Он достал откуда-то бутылку бордо и наполнил вином свою чашку, потом, приняв картинную позу, стал с нехорошей усмешкой рассматривать нас. Театр по нему плачет!       — Как вы, виконтесса, обустроились на новом месте? — наконец произнес он.       — Благодарю, ваше Сиятельство, хорошо.       — Со временем, вы к нам привыкните. Я знаю, что о нашем доме ходит много разных… интересных слухов в так называемых высших кругах, и уверен, что вы наслушались их предостаточно. Но все это лишь маска, стена, которую они, — граф небрежно махнул кистью куда-то назад, — выстраивают, надеясь защититься от моей власти и моего влияния на их сознание. Итак, теперь вы с нами, и я, как глава дома, рад приветствовать нашего нового члена. Куколь! — крикнул отец, и Эрма снова вздрогнула. В дверном проеме появился безропотный слуга, — Принеси, друг мой, корреспонденцию с подноса в моем кабинете. Вы вольны, — он снова обращался к моей жене, — жить, как вам заблагорассудиться, но имейте в виду, что я буду в курсе любого вашего поступка и, если мне понадобиться, любой вашей мысли. У нас есть лишь несколько ограничений. Первое, мы не выходим из замка до захода солнца и возвращаемся до его восхода. Спасибо, Куколь. Второе, мы не контактируем с людьми, лишь в случае трапезы или охоты. Но охота — это мужское дело. Третье, мы не трогаем меня ни при каких обстоятельствах. Я могу позвать вас в любой момент, вы можете лишь просить меня об аудиенции. Четвертое, все письма, приходящие вам проходят через мой стол, — с этими словами граф протянул виконтессе конверт.       Эрма с недоумением взяла его и с опаской взглянула в лицо моего отца. Оно не выражало ровным счетом ничего. Прекрасное лицо, выполненное Мироном или Леохаром, холодное и безжизненное, утратившие способность чувствовать…       — Герберт, — обратился он ко мне, — я попросил разыскать мне кое-какие архивные данные, с которыми нам предстоит поработать. Их привезут со дня на день из деревни.       — Конечно, отец, — ответил я машинально.       Граф поднялся, мы встали за ним. Разделавшись с проформеными любезностями и пожеланиями, он отпустил нас. Выйдя из библиотеки, Эрма обернулась ко мне и спросила:       — Милорд, кто такой Орель Урсу?