Без прошлого

      Нет! Я не люблю Эрму! Я не могу полюбить Эрму! Не поэтому мне делалось жутко от мысли, что отец может отнять ее у меня, и к горлу подкатывал жгучий ком… Не поэтому мое мертвое сердце замерло, когда он сказал, что хочет использовать ее ради признания Ореля… Не поэтому… Не поэтому…       Я думал… Живя под крылом бесчувственного, вечно мрачного отца я сам лишился способности чувствовать. Он дал мне все, что необходимо для существования в бесконечности. Научил меня исполнять мои потребности. И только. Может поэтому теперь, когда во мне зародилось некое чувство, я стараюсь избавиться от него, словно от чего-то чуждого? Неужели я действительно… Нет, нет…       Граф — мой отец. Я привык, что нахожусь для него на ином уровне по сравнению со всеми прочими. Когда окружающие приходили в ужас от его гнева, я лишь забавлялся ими, зная, что если даже отцовский гнев и обрушится на меня, то он будет огораживающим, но не карающим. То, что граф способен на подлость я знал всегда. Это было чем-то совершенно естественным, как способность к письму, например. Для магистра и Совета его Сиятельство действительно представлял угрозу. Его ум, хитрость, логика… вот чего они всегда боялись… Я же сознавал, что нахожусь вне опасности. До определенного момента.       Наша ссора не давала мне спокойно лицезреть вечность. Я чувствовал, что между нами встала стена холода и отчуждения, которую я намеревался разрушить — потому что от графа этого не дождешься — для чего отправился искать отца. Может быть, во мне не было беспокойство оттого, что отец не будет со мной говорить или что я не могу теперь запросто прийти к нему и просто посидеть рядом, пока он читает или курит… Но факт того, что все это невозможно не давал мне существовать.       Я уже подходил к библиотеке — ибо другого пристанища, кроме кабинета и склепа у него нет — но приглушенный разговор за ее дверью заставил меня остановиться и прислушаться.       — … любовь, — вещал голос, принадлежащий, по видимому, моему отцу, — это способность к самопожертвованию, способность делать немыслимые поступки ради того, кого ты любишь. Пожертвовать собой ради любви — вот он, предел земного счастья! Вот он, апогей смысла человеческого существования! И ведомой силой любви, ты творишь ради нее, то на что простые смертные не способны, преодолевая преграды недопонимая и отторжения…       Пауза. Тишина, отвратительная, как перед актом прелюбодеяния и леденящая, как перед убийством. Что он задумал?       — Эрма? — прозвучало и растворилось где-то в вековых стенах, — Эрма, что вы скажите?       — Но разве любовь нуждается в доказательствах? — это был голос моей жены.       — Нуждается, — проговорил граф сквозь зубы, видимо, держа в них сигару. Это было завершение на доминанте, остро тяготеющие в тонику, но ее не последовало. Никаких объяснений и обоснований, одно его слово…       — Хорошо, — прошептала Эрма, и я скорее почувствовал этот ответ, нежели услышал.       — Что?       — Я сказала, что я согласна! — уже громче, даже чересчур ответила виконтесса.       Нет! Это переходит любые границы! В отце пропадает настоящий актер и первоклассный психолог. Как чертовски патетично произносил он свои дифирамбы любви, которую, по сути, так и не познал! Разве мог я допустить, что бы граф одурманил Эрму своими речами, сподвиг ее на отвратительные поступки? Именно поэтому отцовское «Превосходно» утонуло в грохоте двери и моем возмущении:       — Нет, я не согласен!       — Герберт? — граф невозмутимо поднял бровь, — Так неожиданно. Никак не мог представить, что ты ворвешься сюда, да еще и с таким шумом после того, как уже семь минут нас подслушивал…       — Отец, чего вы от нее хотите?       — Я хочу решить пресловутый вопрос с треклятым Орелем — Милошем, сын мой. А ты?       — А я желаю, чтобы вы немедленно выбросили из головы всю эту чепуху! Это уже не смешно! Это переходит все границы дозволенного и недозволенного! Прошу вас, давайте вернемся к нормальной, обычной, скучной вечности. Куколь, мадеры! Это все так глупо, так приземленно… зачем все это? Похоже на дворцовые заговоры из книжек… Какие — то пустые интриги… — сила и уверенность во мне начали кончаться. С крика мой голос медленно перешел на шепот, старающийся подавить предательские слезы.       Все это время граф невозмутимо играл с перстнем на своем указательном пальце, будто ничего важнее нет. Готов поспорить, он и не слышал того, что я сказал, выворачивая себя. Эрма удивленно смотрела на меня. Кажется, она была готова заплакать. Куколь тихо вошел и поставил на стол мадеру, делая вид, что привык к подобным сценам.       — Милорд, это лишнее, — тихо прозвучал голос моей жены, — я сделаю то, что просит сделать мой граф.       — Но почему? — воскликнул я в недоумение.       — Потому что он — мой граф… И ваш отец.       Какое невероятное послушание! Какое смирение! Какая покорность! На этом фоне я кажусь неблагодарной тварью. По сравнению с Эрмой, скромной склонившей головку, я — последний подлец, поправший городою пятою отцовскую любовь. Как же надо было обрабатывать ее… но в этом — то с графом никто не сравнится. Его Сиятельство умеет убеждать, особенно женщин. Что есть, то есть.       — Превосходно, — повторил отец, не смотря на меня, и на этот раз его слова прозвучали в абсолютной тишине, — Эрма, сделайте мне одолжение, возьмите из шкафа листок бумаги и напишите… хотя нет, не хочу, чтобы там был ваш почерк. Герберт, пиши ты. Мы устроим прием в честь молодоженов, то бишь вас, дети мои. Пригласим Ореля…хм… Милоша. Он уединиться с прекрасной Эрмой в специально подготовленной комнате, где будет стоять фонограф — его доставят на днях, — и нам останется только ждать признания от него… — граф блаженно прикрыл глаза, как бы наслаждаясь своей идеей.       — Я должен написать все это в приглашении? — спросил я.       Он недовольно сверкнул на меня глазами и закурил:       — Эрма, объясните вашему супругу, как должно составлять приглашения, — с этими словами граф поднялся и оставил нас, оставляя за собой еле видимый след голубоватого дыма.