contrast

      Там, вдалеке, небо ярко-красным закатом полыхает, сквозь сумасшедшие формы облаков. С ярко-желтым, таким знакомым солнцем контрастирует так, что смотреть больно. Но смотреть хочется. Хочется впитывать эти краски, ощущать этот восторг, наполняющий легкие, наполняющий сердце и разгоняющий с кровью теплоту огромной горящей звезды. Хочется ощущать это странное, но приятное покалывание, где-то в районе висков расползающееся. И, когда глаза наконец-то привыкают, легче становится объять всю картинку полностью, чтобы ничего не забыть. Чтоб, если глаза прикрыть, отпечаталось яркой вспышкой под веками. И звук воды, большой открытой воды там, за горизонтом. И здесь — внизу, под рукой. Монотонный и убаюкивающий, чтобы заснуть крепко, снова провалиться на глубину. Но рано.       Рано.       Ладони почему-то липкие и красным измазанные. Почти как предзакатное небо, только темнее на пару тонов, а где-то — и вовсе почти бурые. Кожу неприятно стягивает подсыхающая кровь. Чужая кровь на ладонях и предплечьях. Тяжесть в кисти привычная. Привычная, как, например, школьный рюкзак за плечами. И напряжение в сжатых на металле пальцах ощущается также привычно. Магазин пуст, а в запасе только один верный вариант остается. Теплота расползается по спине и облизывает языками огня одежду и волосы на загривке. В воздухе икры, ветром подхваченные, разлетаются, спешат к звездам. Или это и есть звезды? Небо погасло, уступая свою смену полыхающей ярким пламенем яхте и детскому крику, утопающему в слезах и кашле, утопающему в скрежете горящего металла, потрескивании древесины и шуме воды.       — Хэ Тянь! Скорее, давай…       Протянутая, измазанная кровью, рука застывает в ожидании цепких детских пальчиков.       — Нет! Я не уйду!       Хватает за тонкую детскую ручку и тянет на себя, перехватывая маленькое дрожащее тело поудобнее, чтобы осторожно за борт перелезть помочь.       — Отпусти!       — Доплыви до берега. Выживи! Не жди меня…       И в воду толкает. И такие родные, такие же серые глаза на несколько долгих секунд взглядом прикоснуться успевают. Взглядом, полным паники и отчаяния к взгляду холодному и непоколебимому. Темная поверхность воды покорно принимает, заглатывая целиком с чернявой макушкой, следом круг спасательный летит.       Доплыви…выживи…       Новой порцией боли по вискам бьет, раздирает голову на части оглушительным взрывом.       Дневной свет слишком резкий, и боль в висках никак не унимается, пульсирует. Сквозь жаркий летний воздух пробивается какой-то приятный запах. Кажется, так пахнет солнце… Оно здесь, где-то рядом, светит желтыми глазами, сияет. И свои снова прикрыть хочется, чтобы дать боли утихнуть.       Сквозь боль все те же родные глаза из темноты выныривают, полные слез, и губы дрожащие, расползающиеся в безмолвном крике отчаяния.       — Зачем ты закопал щенка? Отвечай! Ты обещал его спрятать!       И ручки эти бледные и тонкие, сбитые коленки обхватывают протестующе, грязью измазанные. Слезы личико детское застилают блестящими ручейками, по щекам катятся и крупными каплями с подбородка срываются.       — Я с самого детства забочусь о тебе. Ты тот, за кого мы с отцом переживаем больше всего.       Крепкие руки подхватывают и прижимают к себе трепетно, утешающе.       — Но я больше тебе не верю…       И лай собачий откуда-то издалека доносится. Золотистая ухоженная шерстка сияет. Переливается от энергичных движений твердого собачьего тела, кажется, движимого хвостом, а не наоборот. И под пальцами мягкими ворсинками рассыпается, под пальцами язык вездесущий и нос холодный. Пес им в центр ладони утыкается, зубами за указательный палец аккуратно прикусывает, с любовью. А напротив ухмылка любимая и глаза веселые и светлые, мудростью и рассудительностью наполненные, наблюдают. Такие знакомые глаза… но уплывают, растворяются, лишь голос остается. Бархатный низкий голос:       — Все еще боишься, что я обижаю его?       И ветром холодным сквозь куртку пронизывает насквозь. Под руками, крепко сжимающими торс, плотная кожаная ткань нагревается. Голова неподъемной кажется, а мир за забралом шлема темный, расплывается в сумасшедшей скорости миллионом ночных огней. И губы теплые к губам прижимаются. Пальцы, в перчатки затянутые, в растрепанные волосы зарываются, к себе ближе притягивая. И мир в одно мгновение застывает, замолкает и глухим давлением по ушам бьет.       Там в глубине глаза такие же светлые, такие же, как те любимые, мудрые и рассудительные, сквозь кованный забор наблюдают. Только желтое солнце в них горит ярким пламенем, обрамленное густыми темными ресницами. Пальцы тонкие за металл держатся так крепко, что костяшки белеют. И дышит часто, будто сейчас вот-вот и криком разразится, будто душа нараспашку и вылетит в отчаянии, выпрыгнет из груди.       — Спину ровно держи. Вот так. Ногу одну назад заведи. Готово? Теперь целься.       Звук выстрела оглушает окончательно и темнотой снова топит. Затягивает в бесконечное падение. И колени приземляются на грязный бетонный пол в точности возле искалеченного тела, покрытого множественными ссадинами и кровоподтеками. Волосы пепельного цвета вперемешку с кровью к виску прилипли, сбились в какое-то бесформенное месиво. Разорванная белая рубашка, багровыми пятнами перепачканная, кажется, вовсе никогда не была белой. Глаза, солнцем поцелованные, сквозь отек смотрят с застывшим вопросом: «Где ты был? Почему ты не предусмотрел, Чэн?»       — Чэн?       И руки снова липкие от крови, снова и снова… За лицо изувеченное хватаются и взгляд размытым становится от ужаса и не сдерживаемых слез злости и отчаяния.       Пальцы пепельные невесомые пряди, разметавшиеся по подушке, перебирают. Из окна свет утренний льется, падая на кровать со смятым за ночь бельем цвета антрацита. Его утонченное лицо, частично выплывающее из яркого света, как никогда умиротворенным кажется, и грудь мерно вздымается, крепким сном ведомая.       — Чэн?       Там темный силуэт возле окна против солнца стоит. Маленький и хрупкий, руки протягивает. Изящные черты, длинные темные волосы и такие родные серые глаза. Улыбается кристально белой улыбкой и манит к себе. И стоит только приблизиться, как обвивает тонкими ручками за шею, заставляя прилично наклониться, чтобы удобнее было, чтобы в ответ своими сильными руками за талию обнять невесомо, осторожно. Как если бы дорогую фарфоровую куклу, как фантом, который, кажется, вот-вот растворится в руках и не останется ничего.       Она по затылку гладит, голову к себе прижимая, и не ощутимо ее дыхание, не оседает на шее, не приподнимает нежностью прозрачные волоски на коже. И в голову подозрение закрадывается, но отстраняться не хочется, чтобы не упустить ничего. Чтобы подольше момент растянуть. Но она руки на плечи перекладывает и давит, отстраняясь.       — Мама?       И тоска в ее глазах новой болью виски прошибает, до жжения, до белизны. Она нежно улыбается, и Чэн внимательно смотрит на нее, брови изламывая в горестной дуге, будто ждет, что сейчас она скажет что-нибудь важное. Перед глазами одни ее губы остаются, слезами обрамленные, которые, разомкнувшись, одну только фразу произносят:       — Рано, Чэн.