Mad world

***

      Сиэтл навевал противоречивые мысли.       Жизнь здесь, по сравнению с Форксом, кипела. Возможности в том же сравнении поражали. Стоило мне появиться в стенах военной академии, пусть даже в административном корпусе, как бывшим сослуживцам доносили о моем приезде. Их номера будто выходили из фонового режима, и помутненные временем голоса вновь звучали в трубке, возбужденно подбивая зависнуть на ночь в баре, всем вместе, как в старые добрые... И все это вызывало что-то приятно-ностальгическое в глубине души.       Однако не только они узнавали о моем прибытии. И, хоть с того конца никто не звонил, я всегда ощущал давящую необходимость уделить время не только делам и старым товарищам. Дома меня тоже ждали.       С каких-то пор, правда, все сложнее стало называть это место домом. Я бы охотнее высказался так о квартире матери, хотя и это далеко не так. Шлагбаум закрытого коттеджного сектора всегда открывали перед моей машиной без лишних вопросов, охране был известен номер. Но внутри было гнилое чувство: он знал — я приеду — и другое просто исключено. У него не было вопросов — он не звонил, убежденный, что я продолжу подчиняться этому негласному приказу. И был чертовски прав.       Под колесами вместо примятого скрипучего снега шуршал асфальт, хотя я находился далеко не в центральном районе. Не удивлюсь, что такие строгие условия являются плодом его разговоров с коммунальщиками. Странно, что для него до центральных трасс не отскребли снег.       В самом конце, где дальше — только лесная чаща, стал виден особняк. Кому-то он вполне мог показаться современным семейным домом, радушным и уютным. А я чувствовал лишь холод. Все здесь было чужим.       Было открыто: я без проблем попал на участок, миновал прикрытый к зиме ландшафт, прошел через дверь внутрь. Тем ярче в сознании становилась мысль: я ожидаем. Каждый раз, когда я попадал сюда после долгого отсутствия, планировал не сбавлять шаг, чтобы пройти этот холл мимо. И каждый раз останавливался, из чувства долга, скорби и почитания.       Две фотографии в дорогих рамках двух разных, однако так друг на друга похожих. Джаред — с мудрыми глазами, уставшими, но все же не отменяющими искренность улыбки. Джексон — с неугасшим озорством в глазах и нахальной, бросающей вызов улыбкой. Оба с короткими стрижками, родинками в одних местах и в одинаковой форме.       Третьего портрета на стене не висело, ведь младший сын был не настолько хорош, чтобы с честью умереть.       Привычно брошенный на наручные часы взгляд и изрядно не удивленная усмешка: снова встали — это частенько происходило с ними, словно сами высшие силы твердили, что мое время давно должно было закончиться. Остановиться, замерев, как у большинства солдат.       Проданная жизнь, ничего не значащие почести. Горький вой матери и больная гордость отца.       Все, на что я смотрел в юности, персональный кошмар и потеющие ладони в ожидании неизбежного.       Сначала был Джаред — тот, кто был мне неизменным примером, кто, несмотря на это, никогда не смотрел свысока. Передавал опыт, строго, однако с недюжинным терпением. Постоянно твердил: «Никому не позволяй влиять на себя». Его забрал огонь горячей точки в Сомали.       На тот момент Джексон уже сам был в армии и проходил усиленную подготовку. А я был предоставлен самому себе и отцовским распорядкам, и жизнь стала еще опустошеннее: не было прежних забав, пусть и наполненных нескончаемыми подколками. Они закаляли характер. Джексон с усмешкой толкал меня в плечо, а потом жилистой рукой прижимал к себе за шею, взъерошивая волосы. Смеялся от того, как мое лицо становилось еще недовольнее. Говорил: «Да не поддавайся, мелкий. На других влиять надо». Время с разрушительной скоростью стерло улыбку и с его лица, которое стало безразличным, холодным, прибывшим на родную землю в заколоченном ящике из Югославии.       Отец в очередной раз с размахом организовывал прощальную церемонию, которая, кажется, была ярче, чем вся жизнь брата — едва успевшая зажечься, стремительно потухшая. В отце смешались боль от потери и гордость от обстоятельств, но две его скупые слезы не застилали глаза. Мама выплакала всю себя, потеря за потерей выжигала ее каленым железом изнутри. И на этот раз мне показалось, что она находилась на грани, по ту сторону которой было что-то недоступно страшное, и здесь ее держал только я.       До сих пор только я. — Кого я вижу, — условно восторженное приветствие звучало из его уст сухо. Ему не требовалось оглядываться за большую спинку кресла, чтобы узнать, кто нарушил его пространство. Мои шаги были едва слышны в каминной зале, однако достаточно для его не по годам чуткого слуха. — Я уж было решил, ты здесь не покажешься. Проедешь, как повелось, мимо отчего дома. Хвост поджав. Ан нет.       Стоит отметить, что такой случай однажды все-таки был. Однажды. — Я всегда был лучше, чем ты думаешь, — внутри дернулось что-то такое, давно отвергнутое, что начинало диссонировать лишь здесь, лишь перед ним. Как я ни пытался, слово за словом слетало с языка, снова и снова. — Всегда ты только матерью был залюблен — вот что, — с годами его голос становился все грубее, словно вместо сердца был камень, ранивший острыми краями с каждым разом все глубже. На зарубцевавшихся шрамах снова выступала кровь.       До звона в ушах сжатые зубы, подавленная мышечная дрожь. Пока все шло по накатанной. — Как она там, кстати? Тысячу лет не слышал. — Жива-здорова. В Порт-Анджелесе ей спокойно.       Повисла мертвая тишина. Он уловил мой тонкий намек. — Маргарет не успокоится, пока жива, — отец усмехнулся и, судя по шуршанию, отложил в сторону газету. — Ее жизнь была бы куда спокойнее, если бы ее дети не лежали в земле, — вероятно, бередить старые раны было не лучшей идеей. — Считаешь смерть своих братьев напрасной? — Да.       Поднятая тема всегда не просто возбуждала его — он приходил в ярость. Кресло скрипнуло, когда высокий, седовласый мужчина поднялся. Его лицо, испещренное морщинами, исказилось отвращением. Едва заметный обычно шрам на скуле налился кровью, и глаза тоже будто стали красными. — Твой дед драл задницы япошкам во Второй мировой, пережил плен в Северной Корее, не трухнул замахнуться на Фиделя Кастро и погиб за родину, за твою страну. Тебе даже на сотою долю не представить, что такое умереть во Вьетнаме. Эти твари похлеще фрицев будут: попав в их норы, можно только молиться о быстрой смерти.       Отец всегда гордился тем, что, едва пройдя военные учения, вырвался на передовую во Вьетнам, где его отец, полковник, считался без вести пропавшим, как и многие военнослужащие. Благодаря невероятному упорству и знанию своего дела ему удалось дослужиться до капрала и постановить факт смерти отца, его заслуги и доблесть. Дальше были Камбоджа, Сальвадор, Иран, Гренада, Панама... Все те ужасные истории, которые отец привозил трем сыновьям, воодушевляли, как он хотел, лишь двух. — Вот, за что погибли твои братья. Уверен, если бы этого не случилось, они бы сослужили долгую службу нашей стране. Своим мнением ты очерняешь их память. — Я завел руки за спину, чтобы не демонстрировать крепко сжатые кулаки. Это был многолетний разговор двух глухих людей. — И ты, и твоя мать должны гордиться тем, что есть. Раз больше нечем, — его хмурый, жесткий взгляд с издевкой договаривал за него.       Мама держалась за мою жизнь до последнего, буквально дни отсчитывала до моего выпускного, с ужасом представляя судьбу, уготовленную младшему сыну. Отзвучали финальные аккорды брака родителей. Мама обвиняла его во всем и заклинала не ставить меня на тот же путь, однако все было уже предрешено, еще давно, боюсь, что до моего появления на этом свете. Самым ужасным казалось не умереть — разочаровать отца, поэтому я в очередной раз повиновался, удостоившись одобрительного кивка.       В армии все было не так, как я себе представлял. Суровые ожидания, крутящиеся на подкорке всю сознательную жизнь, не оправдались, и испытания воли, многих оттолкнувшие и заставившие пожалеть о контракте, для меня оказались вполне сносными. Там, с одной стороны, ощущалась невероятная сила от преодоления собственных пределов, а с другой, я все чаще чувствовал себя машиной, по мере того, как подготовка становилась ожесточеннее. Мы близились к экзаменам, после которых уже добрая половина жизней отряда висела на волоске. Немногие это, правда, осознавали. Воодушевленные успехом на учебном полигоне, они совсем не представляли, какой огонь — словно из преисподней — ожидал нас впереди. А во мне все еще живы были воспоминания о погибших братьях, и несколько последних ночей я едва ли сомкнул глаз, ведь очень скоро предстоял бой с собственными чувствами. Иди и убей — только хладнокровный расчет, не подразумевающий сомнений в правильности решения.       Достаточно частая практика: законченный контракт и отползающий на родину офицер, до мозга костей убежденный, что жизнь станет прежней там, среди гражданских, как и раньше. Однако не проходит и полугода, как появляется осознание: он никогда больше не будет прежним, никогда не назовется бывшим военным. Кому-то удавалось спасаться регулярной психотерапией, но это все еще не делало путь легким. И я хлебнул сполна за те два года службы — минимальный срок по контракту.       Изначально даже меня угораздило заразился лихорадкой веры в себя, водившейся в нашем отряде. Вместе со всеми рвался в самое пекло, стремясь быть чем-то большим в глазах родителя. И тогда-то, тогда жизнь разделилась на до и после. Сеансы психотерапии со временем помогли забыть детали, отпустить острые лезвия, не свариться заживо в преследующем чувстве вины. Не думать в любую свободную минуту, каким способом убить себя наверняка. Однако ту боль переломных моментов — ее вряд ли когда-нибудь можно стереть из воспоминаний. И нередко теперь я просыпался, не видя ничего, кроме красного марева. Огонь был особенно горячим, взрывы — громче, чем я думал, и кровь — она была повсюду. На земле, ошметками разбросанной вперемешку с останками, на руках — до сих пор казалось, будто она смылась не до конца. Лица, едва различимые от сажи и пыли, искаженные паникой и первородным страхом. В ушах стоял монотонный шум, иногда возвращающийся с воспоминаниями: сравнить его можно разве что со шквальным ветром, гулом авиаперелета или голосом темных океанских глубин, без света и жизни. Он появился не сразу, но порядка двух недель в окопе хватило, чтобы больше не слышать. Жаль, что песок в глазах не смог затмить языков пламени.       Вернувшись из Афганистана, я не выходил из своей небольшой квартиры, ныне проданной, глотая выписанные по рецепту колеса тоннами. Пытался заглушить чаще фантомную боль, старался остаться на плаву, но так или иначе приходил к мысли, что лучше бы я сдох с остальными. Контракт продлевать я не стал. И если я считал смерть своих братьев напрасной, то отец таковой считал мою жизнь.       Я сморгнул завесу горьких воспоминаний, чтобы вернуться. Мы стояли на разных концах залы, непримиримые, однако пугающе похожие в своей непреклонности. Испепеляли друг друга взглядами, пока в холле за моей спиной не хлопнула входная дверь. Послышались приближающиеся шаги: степенный стук каблуков и более легкая, быстрая поступь. Я обернулся и увидел в дверном проеме удивленное детское лицо, по которому стремительно расползалась улыбка. — Джас! — десятилетний Роберт, больше похожий на свою мать, стоявшую позади, забежал в комнату и в последний момент успел остановить свой порыв. Он столкнулся взглядом с отцом и остыл. — Отец... Кхм. Добрый день, сэр. — Вы, как я вижу, вернулись раньше, — он одобрительно кивнул взявшему себя в руки сыну, однако я различил на глубине глаз недовольство нарушенным графиком. — На дорогах необыкновенно пусто сегодня. — Мы переглянулись с Мартиной — молодой женщиной, окутанной французским шармом. Она обладала глубоким, вкрадчивым голосом и невероятно стойким, невспыльчивым характером. — Здравствуй, Джаспер, — она слегка улыбнулась, заведя за ухо прядь блестящих черных волос, едва касающихся плеч. Я сдержанно кивнул, развернувшись обратно, однако она меня услышала, я знал. — Идем, Роберт. Надо переодеться к обеду.       Роб стиснул губы, колебался, словно у него был выбор. Но повиновался почти сразу, после настойчивого кивка отца. — Моя последняя надежда, — спокойно оповестил он меня, когда мы остались наедине. — У него впереди большое будущее.       Кто гарантирует, что армия не сломает его, как сломала меня? Кто поклянется, что он сможет быть хладнокровным, быть жестоким, служа своей стране? Я смотрел на своего отца и думал, было ли у него детство. Армия заставила его убить все живое внутри себя. Армия была его жизнью, даже сейчас — генерала в отставке. Но как он ни старался, она не стала моей жизнью — она стала адом, она превратила существование в медленное самосжигание. Исполосованное шрамами тело, отсутствие мира внутри, каждый день на таблетках — определенно не то, что я хотел для своего младшего брата.