***
Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Трагедия моей унылой жизни заключалась в том, что безбашенные приключения заканчивались одним днем, после чего начиналась тоска. Мой крест — четыре стены комнаты, в которой я ощущала себя как вольный зверь в клетке. Для кого-то это было чистейшей мечтой: спрятаться от всего мира в уютной маленькой комнате, валяться в постели с книжечкой и чашкой какао, оторваться от реальности... Я пыталась. Но, увы, это было просто не для меня. И я уже терялась в догадках, особенности характера ли это или просто банальное ханжество. Не раз ручка, сжимаемая пальцами, зависала в дюйме от бумаги. Я пустым взглядом смотрела то в стену, то в окно. Вставала, бродила из угла в угол. Перебирала мысли, свои вещи и старые записи. Все, только бы попытаться разжечь тот самый огонек вдохновения. Я хорошо помнила этот поток энергии, вдруг зарождающийся где-то в недрах, льющийся по всему телу и достигающий кончиков пальцев. Время тогда летит как сумасшедшее. Забываются все естественные нужды организма и старые планы. Слова волшебным образом кружат в водовороте и превращаются во что-то значащее. Тогда становится настолько хорошо, что хочется жить. Наверное, это можно сравнить с действием наркотика. Только это не убивало — даже наоборот — спасало. От депрессии. От бессмысленного существования. Но в промежутках ломка была вполне себе наркоманская. Иногда в такие моменты громкой тишины думалось, не взять ли из приюта игривого забавного котенка, который станет моим авантюрным собратом. А потом я поняла: зачем, если в доме есть жаждущий общения ребенок? Практически то же самое, только лоток убирать не надо. Таким образом, от безысходности я иногда оставляла дверь открытой, что становилось беспроигрышной приманкой для Джинни. Она мимо такого не проходила и, хорошо понимая намеки, тащила в мою камеру одиночества всякий хлам, который собиралась мне презентовать. Альбомы с рисунками, поделки из пластилина и палок с камнями; когда заканчивалось это, в дело шли стишки, выученные в подготовительном классе. А затем доходила очередь до фирменных песен и плясок, и вот тогда дверь в мою комнату снова закрывалась. Это уже было выше моих сил. Да, я немного падала в собственных глазах, бессовестно пользуясь ребенком. Но это ведь было взаимовыгодное предприятие, так что я не законченная мразь. И вот когда уже и это не помогало, меня начинали посещать мысли об устройстве на неполный рабочий день. Может, официанткой в местную закусочную или кассиром, да хоть кем-нибудь, только бы не это бездействие. В Нью-Йорке почти не было таких случаев, когда я не понимала, чем же заняться. Нет, меня на части разрывали школа, работа и много других бытовых моментов. А сейчас я часто ощущала себя в тихом застое. Ума было не приложить, чем унять скуку и мысли о мистере Каллене. Поскольку радости ни то, ни другое не приносило. Хотя последнее... — И все же, — я чуть наклонила голову, не отпуская мужчину любопытным, ищущим взглядом, — что было в том конверте? Мне кажется, он уже мысленно был за дверью, но по факту стоял в холле. Спиной, с потянувшимися к ручке пальцами. — Ничего, кроме известного тебе, — он нехотя повернулся, плотно сжав губы, но я видела: что-то за его взглядом было. Он это знал и не собирался колоться. — Тысяча американских долларов. Пустым он оказаться не мог, у меня надежные посредники. Я вскинула брови и покачала головой. Вот так значит, да? — Мне было бы достаточно и пустого конверта. — Нет, не просто пустого. Самое ценное, что в нем было, это его слова. Но я не хотела этого говорить, раз и он не хотел. Я плавилась под его взглядом. Снова хотела оказаться там, около стены. Но все, что осталось от страсти, прерванной шумом в столовой, это колотящееся сердце, горящие пятна ожогов на теле от ласк и едва различимый блеск в глазах напротив. Которые уже смотрели в сторону. — Жить будет, — у дверного откоса встала Розали и говорила с полувопросительной интонацией. Мои глаза сами собой закатились. От оплеухи еще никто не умирал. — К сожалению, будет, — кивнул мистер Каллен и ушел... Дверь тихо закрылась, и по ногам скользнул холодный воздух. Что это вообще значило? Внутри словно разлился свинец — такими были его слова. Даже вдохнуть было тяжело. Розали все еще буравила дверь недовольным взглядом, когда из-за ее спины вылетел отец и устремился вверх по лестнице. От него все еще веяло гневом. — Звони, дорогая, Смиту, Ривзу — кому хочешь! — на самом верху он обернулся к жене, размахивая руками. Из покрасневшего носа струилась кровь, впитываясь в воротник полувера. И глаза были совершенно обезумившими. — Звони, кому хочешь, обещай хоть сотню, но чтобы дерьмо разгребли. Пусть этих Бруклинских гнид-головорезов убирают! И как только все решится, я ни одной минутой дольше в этом доме не задержусь! Через пару секунд наверху хлопнула дверь и включилась вода. Я перевела взгляд на Розали: она казалась раздраженнее прежнего. Похоже, в этот момент она ненавидела всех вокруг. Но она ушла, а я осталась посреди холла, растерянная, не знающая, что и думать. Впрочем, после такого насыщенного дня тугодумство было простительным. Все же загадочным человеком был мистер Каллен. От его слов порой хотелось взорваться, плакать или сразу мылить веревку, но потом он что-то делал и это полностью сбивало с мысли. Словно его поступки говорили больше, чем слова. Они тоже вызывали слезы, только совсем не те. Однако и они высохли со временем. Искусная картина на родительском лице стала единственной отрадой в тухлом течении будней, но вскоре она начала меркнуть. И тогда я внезапно вспомнила про ценнейшую кладезь чьих-то запечатанных в коробки воспоминаний. Небольшая тайна нашего вынужденного дома, которую хотелось однажды узнать. Чердак, недавно вскрытый и хранивший в себе много интересного, уже утратил былую популярность: Джинни с Полин через пару дней охладели к нему. Тем и привлекательно было это место. Пол под крышей скрипел, было пыльно и прохладно, зато никто не визжал. Я все пыталась понять, кем были люди, которые жили здесь до нас, и почему переехали, оставив столько личных вещей. На всех фотографиях фигурировали те же три человека, вместе или по отдельности. В одной коробке, где хранился альбом с ними, обнаружилась целая стопка виниловых пластинок. Совсем не потертых, будто новехоньких: видимо, их обладатель относился к ним бережно, буквально сдувая пылинки. И судя по репертуару, их собирал не один человек. По мере того как я перебирала картонные обложки, The Animals, The Beatles, The Yardbirds сменяли Abba, Smokie и Boney M. Дальше шла фортепианная классика и затесавшийся в нее альбом Майкла Джексона. Музыкальный выбор этой таинственной семьи невероятно вдохновлял, больше всего на свете хотелось где-нибудь под простынями найти проигрыватель, сдуть с него пыль и поставить одну из пластинок... Но его, видимо, забрали с собой или хорошенько спрятали. Оставалось только мечтательно рассматривать ретро-обложки и представлять, какой бы замечательной стала жизнь, если бы было, на чем их послушать...***
Всю неделю мы с Беллой общались, но как-то сухо и с ненарочной прохладцей, которая уже начала действовать на нервы, но никто не знал, как от нее избавиться. Поэтому продолжали как обычно приходить в школу, встречаясь на парковке, иногда садиться вместе, обсуждать вопросы по учебе. И в конце любого разговора повисала некомфортная тишина, которую мы обе избегали в прямом смысле. Когда эта недосказанность уже попросту стала неприличной, как мне ощущалось, я образовалась на пороге коттеджа Свонов. По предварительному звонку, конечно, однако Белла звучала слегка удивленной. Но, кажется, тоже была не прочь поговорить нормально. Комната Свон, как я уже замечала раньше, говорила за свою неразговорчивую хозяйку. Здесь по-особенному пахло, из-за зеленоватых занавесок свет был другим, со стен смотрели плакаты, а с любых других поверхностей — небольшие горшки с растениями, такими же скромными и не кричащими, как Белла. — Хотела спросить, у тебя нет проигрывателя для пластинок? — я вдруг осознала, что у нее вполне мог пылиться патефон или что-нибудь в этом роде. И естественно, я не собиралась вот так сразу переходить к главному. Надо же было с чего-то начать, чтобы разрядить обстановку. — Гм. Нет, никогда не было, — Белла пожала плечами, присев на подоконник. — Наверное, я и не слушала музыку на чем-то больше плеера, — она смутилась, выдохнув через нос. Я поспешила заверить ее, что в этом нет ничего предосудительного, и, пока она рассказывала о своей давно умершей бабушке — любительнице хорошей музыки, у которой вполне мог быть такой проигрыватель, я прошлась вдоль книжного шкафа. Мне всегда было не очень комфортно признавать, что за свою жизнь книг я прочитала ужасно мало, помимо специфических и тех, что требовались для Литературы. Уверена, все корешки, которые я рассматривала, Белла знала наперечет. Единственное, что меня интересовало кроме школьной программы, это поэзия, но, когда речь заходит о читательских вкусах, поэзию не ставят наравне с другими жанрами. Ты смущаешься, нехотя признаешь, что любишь ее, называешь нескольких малоизвестных авторов, но все ожидают, что ты перечислишь какие-то серьезные драматические произведения. Или, на крайний случай, романы, с хоть и банальными сюжетами. Эту неполноценность я ощутила, когда отец забрал меня из приюта и заставил сменить школу. В старой все были проще, никого не волновало, чем ты увлекаешься и увлекаешься ли вообще, ведешь интересную, разностороннюю жизнь или влачишь бесполезное существование. Начхать. В школе элитного района было больше оценивающих взглядов и больше вопросов. Завышенное мнение, чаще прикрывающее пустоту внутри. А потом я просто поняла: слишком весомую часть моей жизни занимала музыка. Не просто фон, не просто отвлечься и расслабиться — я мусолила альбомы многих исполнителей из разных стран и эпох, пытаясь разобраться, что они хотели донести до слушателя, и порой обличая в их лирике смысл, не раскрытый ни в одном фанатском твите. — Там что-то... — пробормотала Белла, отвлекая меня от мыслей. Я перестала листать книгу с плотными, приятными на ощупь страницами и крупными иллюстрациями. Пытаясь понять, наблюдала за девушкой, склонившейся неподалеку от меня. — Кажется, выпало из этой. Она выпрямилась, держа в руке небольшой снимок. Ее губы не тронула ностальгическая улыбка, она только фыркнула, и все же в глазах проскользнула тень воспоминаний. — Уже забыла о нем, — пояснила Свон и повернула ко мне фотографию, на которой была она сама, хотя черты повзрослевшей Беллы с трудом угадывались на округленном детском личике. Вероятно, это была какая-то фотосессия: ее голова была обрамлена большими, махровыми лепестками яркого цветка. Напоминало театральный реквизит. Девочке, удручающе смотревшей на меня со снимка, это было не в радость. Что-то не меняется со временем. — Мама любила все такое, — продолжила Белла. — Таскаться по фестивалям, а потом делать тысячу фоток на память. Эта, к тому же, ее любимая. Я смотреть на это не могла, а она на стену в Финиксе повесила и долгое время еще называла меня цветочком. Свон хмыкнула, не сдержав улыбку, а мне тоже хотелось отдаться светлому чувству, только не давал покоя ноющий отклик в душе. Кажется, я что-то вспомнила, но вот что? Чувство дежавю, по-моему, было хуже неудавшейся разрядки. Столько мыслей и переживаний, основанных лишь на мимолетном чувстве, возникающем нежданно и непредсказуемо. Что же вспомнилось мне? На ум ничего не приходит. Наверное, я только почувствовала себя так же, как когда-то. В один из закрытых памятью моментов. Цветочек... Цветочек мой. Женский голос в густом тумане ушедшего времени. Едва держится на поверхности мыслей, и меня одолевают сомнения: не выдумала ли я его сама? Чем это могло быть? — Прости, что ничего не сказала. — Похоже, мое лицо непроизвольно сделалось таким трагичным, что даже Белла решилась начать отложенный в дальний ящик разговор. Она присела на край кровати, и я тут же последовала за ней. — Я... так запуталась из-за всего этого и завралась, уже и не знала, кому можно доверить правду. И с расследованием я тебя тоже не поддержала, боже... — Свон покачала головой, быстро заморгав. Волосы скрыли часть лица, но ее разочарование и так чувствовалось. — Я так боялась, что вскроется правда, и все мои лицемерные слова тогда в библиотеке... В общем, извини. — Брось, Белла, я тоже не подарок, веду себя иногда хуже Эдварда, — я слегка толкнула ее плечом, не скрывая улыбки. — Да и в целом, уступаю тебе по многим пунктам. Ты хотя бы, если находишь беды, то только на свою задницу, а у меня другие охваты, — из груди вырвался слегка истеричный смешок. — По моей милости в дерьме оказываются, как правило, сразу несколько, так что... тебе до меня далеко. — Ты всегда так говоришь, — Белла выпрямилась, и в ее глазах отражалось полное несогласие, — но на самом деле всего лишь стараешься сделать как лучше. И пусть это не всегда получается, у тебя добрые намерения. Я не стала спорить, устало усмехнувшись на выдохе. Вряд ли у моих последних действий были добрые намерения. Я словно смертельно больная кидалась из огня в полымя, не признавая риска. После такого трудно не чувствовать себя наркоманкой, зависимой от любой выводящей на эмоции деятельности. Просиживать дни в четырех стенах — значит остаться наедине с мыслями. И пусть мое занятие влезать в неприятности опасно, тем более, в Форксе — мне было все равно. Лишь бы не тишина. — Я правда так думаю, — Белла вернула в реальность. — И я тебе доверяю. Просто раньше... — она замялась, подбирая слова. — Раньше я была в основном, ну, одна. В Финиксе. Ни с кем из школы не общалась, и у меня никогда не было такой дружбы, в которой можно довериться, рассказать что-то личное, поделиться переживаниями. Белла впервые так глубоко зашла в рассказе о своем прошлом до Форкса, и по слегка дрожащему голосу, помрачневшему лицу, нервным рукам можно было догадаться, что оно было не простым. — Все было... мрачным, — продолжила откровения Свон, явно смущаясь от облизанных формулировок и пытаясь избежать клише. — И я была словно в себе, смотрела на все депрессивно. Не думала, что здесь все изменится, — на губах проскользнула тень улыбки. — Мне казалось, что в Форксе я погружусь еще глубже в... это состояние. Однако за эти два года я поняла, как было тяжело жить тогда, в прозябании, чувстве, будто жизнь куда-то уходит без меня, а я просто... тону. Быть отдельно, одному в толпе. Раньше я не задумывалась, как это было трудно, иногда я могла молчать днями... — Вы же жили вместе с мамой, — я нахмурилась, пытаясь представить ту жизнь Свон. — Да, да. Мама очень открытая и общительная. Не то что я. Но ее неоспоримый плюс был в том, что она могла говорить, а я — слушать, и ей было вполне достаточно этого. Редко, когда она принималась переделывать меня. Склонять к бессмысленной девчачьей болтовне или к шопингу, не дай бог. Иногда ее переклинивало, конечно, но ей быстро надоедало это безрезультатное занятие. И все вновь становилось на круги своя. — Я рада, что Форкс тебе помог. И Эдвард ведь тоже? — Что Эдвард? — Кажется, Свон я застала врасплох резкой сменой темы. — Помог вернуться к жизни. — О. Да, и он в том числе, — девушка улыбнулась, но как-то невесело, и сама не собиралась продолжать. — У вас ведь не все как прежде после того, как он накинулся на Джейкоба? И вся эта его истерика... И то, как ты по его милости чуть с ума не сошла? Он ведь тебя... подвел? — было сложно подобрать цензурное название его ублюдочному поведению. — Все ведь не может быть как прежде? — Наверное, Эдвард так не считает, — Белла пожала плечами, нервно перебирая пальцы. — А я все еще... Чувствую обиду. Его недоверие иногда так ранит, это и раньше было, но до такого не доходило. И теперь я просто не знаю. Я не знаю, Мэдисон. Мне так не хватало простого общения, без границ и запретов, а с Джейком так и есть. С ним проще, беззаботнее, как в детстве. С ним проще даже с учетом того, что нам нельзя общаться. Мне это так нужно, но Эдварда я терять не хочу, а наша ниточка, она все тоньше, с каждым днем, мы словно отдаляемся, хотя со стороны все как обычно. И я не хочу его терять. И Джейкоба тоже. — Я понимаю, Белла, — поспешила я заверить ее, чувствуя, как она в этом нуждается. — Языком поэзии, у твоей реки два течения. Но не потому, что ты гонишься за двойной выгодой. Просто... ты не разобралась, в этом тебя винить никто права не имеет. В Форксе вообще все непросто. Так все и не обсудишь на трезвую голову. Я, кстати, все чаще ощущаю желание напиться в стельку, до безобразия, и все забыть, — я улыбнулась. Алкоголь всегда вызывал положительные эмоции, в отличии от всего остального. — Давай я как-нибудь завалюсь к тебе с чем-нибудь покрепче, и скатимся по наклонной плоскости? Так сказать, падем в глазах социума? — Мои двери для тебя всегда открыты. И окна тоже, — Белла, наконец, повеселела. Говорю же, спирт — как хорошая терапия. — Хотя секретность ни к чему: Чарли, кажется, готов спонсировать наш союз любыми средствами — лишь бы только пореже видеть лицо «ну, этого твоего», — она тихо рассмеялась. — Папа никогда его по имени не называет. Мы еще долго болтали, снесли все полки с вкусностями и перемыли кости всем одноклассникам. Все стало как раньше, и это не могло не радовать. Оторвались друг от друга мы лишь затемно, и я пошла по знакомым дорожкам Форкса в сырой темноте, однако с приятным осадком на душе и теплой улыбкой. И вот, небольшая искра все же вернулась в мои будни этим вечером. Я уныло хлюпала по мокрому снегу домой, до цели оставалось недолго: я уже поднялась на пригорок, шмыгая носом от холодного ветра. Обычно в наших краях (окраинах, если точнее) было тихо, но тогда мне открылась картина горящих в темноте фар. Свет был таким ярким, что с трудом удавалось разглядывать очертания автомобиля. Я уже перебрала всевозможные варианты и даже увеличила темп, чтобы побыстрее узнать нашего позднего гостя. Однако я и с домом поравняться не успела, как машина сорвалась с места, с визгом шин развернулась и пронеслась мимо меня, ослепляя дальним светом. Я зажмурилась, прикрыв глаза рукой, но даже при всем этом успела распознать в скрытном посетителе горчичный Форд Эдварда. Я уже успела забыть его странный безмолвный визит обочины напротив. Возможно, я даже не заострила бы на этом внимание, если бы вспомнила. Но не теперь. Когда совсем не за что зацепиться, чтобы построить хотя бы несколько догадок, хочется забыть о волнующем вопросе. Да не так-то все просто: начинаешь думать об этом практически постоянно, словно это становится идеей фикс всей жизни. Не докопался до правды — считай, прожил ее зря. А зацепиться действительно было не за что. Я видела его еще раз, следующим вечером. Но как только решилась выйти, он уехал, будто почувствовал, что я уже готова вести следствие. И я, возможно, успокоилась бы со временем, но не после третьего раза. Теперь уж точно нет. Казалось бы, в чем проблема — пойди, Мэдисон, да спроси его лично, в школе. Это тоже не оказалось плевым делом. На первых уроках он появлялся не всегда, а в течение дня стабильно был неуловим. Когда лекции у нас были совместными, он был в нескольких шагах, но не спрашивать же посреди урока. На переменах я видела его изредка, чаще в компании друзей. С Беллой я видела их только в конце дня, на парковке — прощающихся или уезжающих вместе. Но и тогда было неудобно допрашивать парня. Если подвести итоги, чувствовала я себя морально неудовлетворенной женщиной. Пообещав себе быть умнее, в следующий раз я пошла другим путем, через Беллу. — Нет, у нас все в порядке, — мой вопрос ее не смутил, поскольку она знала, что меня волнуют их отношения. А меня, в свою очередь, не смутил ответ. Что бы ни случилось накануне, утром они были вместе, будто ничего не происходило. Однажды эта пороховая бочка рванет обязательно. — Мы ездили в кино вчера, в Порт-Анджелес. Это, безусловно, все мило, однако не то. — Просто показалось, что вы меньше общаетесь, вот и все, — я пожала плечами, покручивая пальцами карандаш. — Да нет, — задумчиво пробормотала она, слегка сникнув. — Эдвард в последнее время немного раздражительный и много молчит, часто уходит в себя. Может быть, у него не все в порядке дома? — предположила она, а затем вдруг хмыкнула. — Хотя необязательно, ведь у меня все хорошо, но я часто погружаюсь в мысли слишком глубоко... Наверное, еще злится из-за Джейка. О, это безусловно. Только где связь с нашим домом? Думает, что я даю Блэку политическое убежище и в тайне переманиваю Свон на темную сторону? Что ж, версия не лишена вероятности: слишком много сцен ревности с участием Каллена я повидала.