Интермедия

      Фаренгейт идет вдоль загородных разваливающихся домишек и мрачно осматривает руины. Ей позарез нужен Хэнкок, но поймать его на просторах пустоши оказывается той ещё задачкой. Гуляй он один, она бы наверняка нашла его в одном из притонов или в самой заднице событий. Но с Желтоглазым в качестве компаса он становился едва ли не призраком. Скорость, с которой они перемещались, заставляла Фаренгейт подозревать их в краже винтокрыла. Кое-как, расспрашивая караванщиков — единственный надёжный источник информации, когда речь касалась Желтоглазого, и фермеров, она добрела до этого закутка.       Когда сбоку неспеша вырастает двухметровая туша, расчерчивая унылый пейзаж черной чешуей, Фаренгейт застывает. И мысленно пишет длинное завещание с кучей трехэтажных выражений, так как миниган остался в Добрососедстве для большей мобильности, а с тем, что у нее есть, она от Когтя Смерти не отстреляется. Но тут из соседней лачуги выглядывает знакомая треуголка, и Хэнкок раздражённо орёт:       — Пинки! Фу, зараза рогатая!       Чудовище смотрит недовольно, а Фаренгейт пытается удержать свою челюсть в закрытом состоянии. Потому что Джон, судя по всему, окончательно спятил или обдолбан, раз выходит к монстру без пушки. На нём даже привычного камзола нет — только рубашка и кружка с дымящейся бурдой в руках. Коготь Смерти нервно бьёт хвостом, взбрыкивая на бойкую ругань.       Но вслед за Джоном вылетает закутанный в звездно-полосатый флаг и перемотанный бинтами, как мумия, Желтоглазый.       — Нельзя! Иди диких жри! — в качестве аргумента вслед за словами летит сапог, и Коготь Смерти, ворча, уползает за угол дома. На сапог чудовище косится с подозрением, обходя его по дуге. Желтоглазый фыркает и, качнувшись, начинает вдруг заваливаться куда-то вбок.       — Вернись туда, откуда выполз, поганец! Не для того я тебя полночи штопал, чтобы ты тут прыгал как рад-олень и разбрасывал кишки по мостовой! — Хэнкок хватает его как раз вовремя, за мгновение до страстного поцелуя с асфальтом.       Желтоглазый ошалело смотрит на него и вообще ведёт себя странно, будто не понимает, как работает его собственное тело, хотя мгновение назад действительно скакал не хуже рогатой скотины. Джон закидывает его руку себе на плечо и, придерживая, утаскивает в дом. У самой двери он кивает Фаренгейт:       — Что застыла? Ждёшь красную дорожку? Она морщится и заходит следом, все ещё оглядываясь. Но похоже, что чудовище занимает только её. Хэнкок сгружает свою трепыхающуюся ношу на побитый молью диван и устало плюхается рядом. Кивком он указывает на бутылку рядом с проржавевшей батареей. Полупустую. Фаренгейт молча делает пару больших глотков и присаживается на спальный мешок на полу, так как кроме едва живого дивана мебели больше нет.       — Не ожидал тебя здесь увидеть, — Джон щурится, словно дневной свет причиняет ему боль. — Думал, ты наслаждаешься своим постом в Добрососедстве и раздаешь щедрые пинки выпендрежникам.       — Так и было. Но появилось срочное дело. А единственный, кто мог бы его разрулить без побоища, ошивается черт знает где. Пришлось проявить инициативу.       — Что ж, вот он я! — хмыкает Джон и разводит руки в приглашающем жесте. — Полагаю, у тебя есть пара вопросов. Не стесняйся, я весь твой.       — Что это ещё, нахрен, за Пинки?       — Ты про нашу милую зверушку? — Джон лениво хлопает Желтоглазого по голому плечу, но тот, похоже, уже в отключке. — Не правда ли она само очарование? Подобрали в каньоне на севере. Очень полезный в хозяйстве зверь, надо заметить. Правда, пушку ей в пасть лучше не совать. Толку от мелкого калибра никакого — останешься без пушки и без руки. Это если повезёт, конечно.       — Хочешь сказать, она… ручная?       — И да, и нет. Она слушается только его, — Хэнкок указывает на свернувшуюся у него под боком мумию. — Стоит ему вякнуть, как эта громадина готова ходить на задних лапках. Меня же она, вроде как, терпит. Иногда даже может соизволить послушать, что я там несу. Но в общих чертах я для неё как приемный папочка. Не особо любимый, но выгодный. И даже не спрашивай, как он это сделал. Я все равно не знаю.       — Что с ним? — Фаренгейт кивает на Желтоглазого.       — Попытался погладить рейдера, перепутав его с яо-гаем. Как видишь, не вышло. Даже его обаяние имеет предел.       — А если серьезно?       — Я не знаю. Он просто начал вянуть посреди завода с консервами. Нас немного покоцали, но преследовать не стали. Есть все-таки свои плюсы в ручном Когте Смерти. На тебя смотрят как на больного, но с уважением, — Джон нервно смеётся, теребя соломенные пряди под пальцами. — Потом все выглядело как банальная простуда. Только вместо горла у него, кажется, воспалился мозг. И теперь вытекает через нос. Эй, ты когда-нибудь видела светящиеся сопли? Это как фея, блюющая блёстками. Вроде как красиво, но больше мерзко.       — Просто шик. Теперь я знаю, что где-то поблизости есть радиоактивные сопли. Мне уже можно сдохнуть от умиления? — Фаренгейт брезгливо морщится. — Что с башкой? Не похоже на простуду.       — Да черт его знает, — Хэнкок дёргается, как от удара, рывком меняя позу. Расслабленное состояние сменяется нервическим раздражением. — Он просто отрубается без видимой причины. А потом едва ползает и вообще похож на овощ.       — Прямо как мой терминал, — хмыкает она. Но выходит не особо весело. — Держишь его на препаратах?       — Приходится. Пусть он немного не в себе, зато дальше дивана не уползает. Сегодня был, в каком-то смысле, прорыв. И то, этот дятел пытался асфальт клюнуть. Ты и сама видела. Но я даже немного горжусь собой. Знаешь, было сложно подобрать такую комбинацию дури, чтобы стабилизировать состояние этого придурка.       — Кошмар. Наш лихой Хэнкок стал сердобольной мамашей.       — Ха-ха… Нет. Так что за дело?       Они не спеша перетирают насущную текучку, когда в открытую дверь вваливается Псина. Пёс походкой победителя подваливает к Хэнкоку и с крайне гордой мордой кладет ему на колени стимулятор.       — Умный пёсик! — Джон улыбается и треплет пса по загривку. Псина довольно вываливает язык и выглядит уже не так интеллектуально. Получив кусок консервов, собака снова исчезает, а Джон пытается вколоть Желтоглазому чертов стимулятор. Тот дёргается во сне и изворачивается, пока Хэнкок не прижимает его к обивке всем своим телом. Игла входит под кожу под аккомпанемент слабого стона, но Джон и бровью не ведёт. Возможно потому, что у него их давно нет, а может просто не ведётся на слезливые звуки.       — С каких пор собаки таскают тебе стимы, Хэнкок? Или это уже норма?       — Ага, через полчасика ещё дутни должны притащить цветы. Заплетём Желтоглазому веночек и снова выкинем к рейдерам. Может, на этот раз они его за принцессу примут, — хмыкает Джон, но завидев недоверчивое выражение ее лица, закатывает глаза. — Это шутка, детка! Просто шутка!       — Я бы не удивилась. У вас тут ручные Когти Смерти, собаки с аптечками, и черт его знает что ещё. Дурдом на выезде, — Фаренгейт подпирает кулаком лицо. Краем глаза она ловит громоздкий силуэт, и адреналин ударяет в голову. Пальцы сжимают стакан так, что стекло неприятно хрустит и идёт трещинами. В окно пялится любопытная морда Пинки.       — Зато с безопасностью у нас проблем нет.       — Да вы просто ебанутые. Как вообще можно спокойно спать, когда в окно пялит эта харя?       — Отлично. Как в танке, — вяло бурчит Желтоглазый и показывает большой палец. Он просыпается всего на минуту, хватая последние реплики, и снова отключается, словно кто-то щелкает тумблером.       — Хэнкок, ещё не поздно сбежать. Твой пост мэра ждёт тебя с распростёртыми объятиями.       — Не, прости, детка. Но я так привык к нашему бродячему цирку уродов, что оторвать получится только с куском мяса.       — Тебе правда это нравится? Шататься по всей Пустоши без цели? Бегать за караванами? Не думаешь, что в Добрососедстве ты нужнее? — пытливый взгляд разбирает на атомы, но Джона этим не проймёшь. Она это знает. Он это знает. Но они всё равно играют в эту дружескую игру.       — Может быть, — Хэнкок пожимает плечами почти виновато. — Но одно я знаю точно. Это не лишено смысла. Я знаю, почему ты не можешь понять. Я тоже не понимал. Вроде как глупо всё это со стороны. Мотаешься из одного конца Содружества в другой, топчешь радиоактивный пепел и уносишь ноги от голодного зверья. Кажется, что в городе движуха, разборки и вообще самая жизнь. Но если подумать, вся эта беготня с пушками не особо что-то кому-то даёт. Одних убивают, а их место занимают другие. Какой-то долбанный замкнутый круг.       — Хочешь жить — умей вертеться, — пожимает плечами Фаренгейт. — Всегда так было.       — Да-да-да. Но я не об этом. Знаешь, мы как-то заглянули на Потогонку. Милейшее местечко для таких, как я. Было жарко, как в аду, а мы сидели на самом солнцепеке у бассейна, на раскаленном бетоне, опустив ноги в воду. И просто ели смолянику. Свежую, только что собранную в этом же бассейне. И я тогда подумал: как же это обалденно! Просто сидеть и жрать ягоды, смотреть, как вода переливается, бултыхать в ней ногами и чувствовать этот влажный запах, пачкать пальцы в липком соке, слышать краем уха, как Уайзмен спорит с кем-то, куда бы ещё ткнуть грядку с морковкой и какого черта у колонки ручка отвалилась. Такая мелкая бытовая дребедень, как снежный ком, набрала вес и обрушилась на голову. Я вдруг понял, что живу. Вот прямо сейчас, здесь, в эту секунду. Живу, а не существую, получаю свой кусок солнца. И мне просто спокойно, вкусно и легко. И похер, что за воротами ошивается толпа ублюдков, которым на месте не сидится, на супермутантов, на Институт, да вообще на всё. Есть только палящее солнце, вода с тиной и смоляника. Ну и этот придурок, разумеется, — Джон хмыкает, но его лицо смягчается, когда он касается лица Желтоглазого. Фаренгейт видит эту перемену, видит медленное уверенное прикосновение, совершенно ему не свойственное, и лишь делает ещё один глоток гадкого пойла. — Я пытался вспомнить, чувствовал ли я что-то подобное? Мы захватывали склады, территории, громили гавнюков всех мастей, но единственное, что я получал — это удовлетворение. И тух. Просиди я на месте ещё пару лет, может быть и начал гнить. А сейчас что ни день, то аттракцион с квантовыми болотниками. Хочешь не хочешь, а будешь в тонусе. И я начинаю понимать стремление людей засесть в жопе Содружества со своими грядками и плевать на все эти Бостонские разборки с высокой колокольни. И даже минитменов, которые просто хотят их защищать. Потому что это стоит защищать. Эти моменты.       — Джон, я и так знала, что ты влип, — качает головой Фаренгейт и вдруг улыбается. Событие более редкое, чем увидеть единорога. — И дело в том, что ты не просто влип. Ты, нахрен, утонул. И, судя по словесному поносу, ещё и активно булькаешь. Ты знаешь, я не особо люблю все эти розовые слюни, но… ты заслужил. Правда. Всё это.       — Не утруждайся, детка, я тебя понял.       — Я так понимаю: ты со мной не вернёшься?       Хэнкок грустно улыбается и качает головой. Нет. Он не вернётся. Может, заглянет на пару дней проведать старых знакомых или убедительно попросить кое-кого сбавить обороты, закупиться забористой дурью и послушать песни Магнолии. А затем он снова покинет Добрососедство. Может быть, на неделю, а может на годы. Он чувствовал, как его связь с этим местом постепенно тает, а новые дороги манят всё сильнее. В нём что-то изменилось. Что-то, чему было тесно на паре дружелюбных улиц, полных темноты и хорошей музыки.       Фаренгейт не дура — и сама всё понимает. Она со скепсисом смотрит на дремлющего Желтоглазого и кривит губы в привычном жесте.       — Просто класс! Променял нашу дружную тусовку на торгаша и собаку! И с кем мне теперь в шахматы играть?       — Зазови Валентайна на вечеринку.       — Что? Это ведро?       — Это ведро — просто бог, когда дело касается стратегий. Поверь, скучно не будет, — смеётся Джон.       Желтоглазый просыпается задолго после того, как Фаренгейт покидает их маленькое пристанище. Она получила необходимые наводки и обещание разобраться с парой обнаглевших личностей, а потому уходит крайне довольная. Джон же сидит на проваливающихся ступеньках, курит и смотрит, как невообразимо яркий закат поджигает Кембридж оранжевыми всполохами.       Позади раздаётся шорох, и Желтоглазый опускается рядом, отнимая сигарету. Он с наслаждением затягивается и кутается во флаг.       — Тебе лучше, — не вопрос, констатация факта.       — Ага, спасибо, — он вытягивает босые ноги, утыкая пятки в пыль. — Что я пропустил?       — Много чего. Приходила Фаренгейт.       — О. Значит, она не была глюком…       — Ты кинул в Пинки сапогом.       — Что?       — Но выглядел так жалко, что она решила тебя не жрать. Наверное подумала, что ты заразный.       — Очень смешно, — фыркает Желтоглазый и пихает его в бок. Ещё слишком слабо, но привычно, успокаивающе. Помолчав, он касается снова. Ладонь скользит по плечам, обхватывая шею. Усталый мозг выхватывает тепло, исходящее от его пальцев, и ласку. — Спасибо, Джон.       — Я надеялся, что у тебя это тоже будет. Иммунитет, — отзывается Хэнкок, пялясь в яркое марево красок.       — Было бы неплохо. Но нельзя же получить всё сразу, — он улыбается и приваливается ближе. — Чертовски красиво.       Среди звезд флага показывается белое плечо. Уже не такое чистое и безупречное, усеянное свежими царапинами и рубцами. Пустошь остервенело оставляет на нем свои следы. Метит пеплом и кровью, грозится переломать каждую кость. Но почти все эти шрамы — новые. Старый мир едва коснулся его, прошел мимо сумбурной иллюзией цветущих садов цивилизации. Отчасти Джон понимает это. От его собственной прошлой жизни остались лишь воспоминания. Даже того лица, которое он видел каждый день в зеркале, давно уже нет.       Теперь есть только настоящее. Холодные ступени, сигареты, Кембридж, тонущий в закате, и Желтоглазый, зачарованно всматривающийся в оранжевый круг солнца.