Гомосексуалисты в Венгрии

      1940 год.              В тот день, в 1940 году, был какой-то маленький праздник. Его название сейчас уже не припомню - память давно не та, что раньше. Я и некоторые из моих подчиненных, с которыми я тогда поддерживал дружеские, неформальные отношения, сидели в углу одного ресторанчика и пили пиво из больших кружек. Я помню, что многое в обстановке того местечка было из дерева: деревянные стены, деревянный пол, деревянный стол... Это напомнило мне о средневековых немецких тавернах. Так вот, со своими приятелями из СС я попивал пиво и, что называется, беспечно enjoyed myself. Играла живая музыка, и, когда гости, среди которых было много эсэсовцев, уже прилично приняли на грудь, начались танцы. Служащие всевозможных званий высыпали в центр зала; мутно поблескивали в замыленном свете местечка погоны разной степени важности, ордена и ножны кинжалов. Мои товарищи тоже вышли из-за стола, чтобы потанцевать, звали и меня, но я отказался. Оставшись за круглым, деревянным столом, я допивал свое пиво и крутил головой во все стороны, в поисках непонятно чего. Должно быть, выглядел я тогда по-дурацки: фуражка, которую мне для важности нахлобучил мой эсэсовец, круто съехала набекрень; к лицу, которому я старался придать как можно более трезвый вид, но на самом деле только бессильно и глупо расфуфыривался и корчил непонятные рожи, прилила кровь, и оно даже, наверное, немного отекло - да, будь я в том местечке кем-то другим, то даже смотреть бы на себя не стал.              Так и сидел бы я один-одинешенек, пока мои товарищи резвились и вытворяли какие-то немыслимые пьяные выкрутасы, которые даже при избытке воображения трудно было назвать танцами, под живую музыку, если бы меня, красного, скучающего и под градусом, не приметил бы один офицер. Как сейчас помню болтающийся у него на шее Железный крест с черной сердцевиной, две руны "зиг" на правой петлице и четыре ромбика - на левой. Он был в серой полевой форме с черным воротничком, и сапоги у него очень громко скрипели - совсем недолго он в то время эту пару еще носил, новехонькие сапожки были, загляденье просто... Так вот этот офицер из противоположного, правого, края ресторанчика, в стельку пьяный (по сравнению с ним я был трезв как стеклышко), хватаясь за все, что под руку попадалось, чтобы не упасть, перебрался ко мне и свалился на соседний стул, так, что чуть не опрокинулся вместе с ним. Но, видать, все этому мОлодцу было нипочем - с его красного и полного, как помидор, лица не сходила широкая, во все лицо, улыбка. В этой улыбке мне сразу приглянулось что-то народное, понятное, товарищеское, родное. Во мне при виде этой улыбки проснулось чувство вроде народного единства, как, когда стоишь в огромной немецкой толпе и несколько часов подряд слушаешь речь фюрера, и даже мысль о том, что сейчас рухнешь наземь оттого, что ноги уже невыносимо гудят от многочасового стояния, в мозгах не проскальзывает... Так вот, этот офицер в новых сапогах и с Железным крестом на шее подсел ко мне с широкой, плавающей улыбкой - знаете, улыбка из тех, с которыми какой-нибудь щегол изворачивается подцепить какую-нибудь светлейшую голубушку-немку. Вот такая улыбка - липкая, грязная, скользкая. Улыбнулся, а глазами уже успел все прелести обласкать. Я же, однако, повелся, поплыл, попался на его крючок - ну, пьяный был, вот и... Да. И, вот, сидим мы с этим офицером, почти в лицо друг другу дышим, смеемся, веселимся еще пуще прежнего, он мямлит мне горячими, влажными, непослушными губами на ухо какие-то непотребности, а я, знай себе, еще громче заливаюсь! Из-за его улыбки, которой, казалось, как судорогой, свело его лицо, черты его лица сплющились, и я не мог оценить, красив ли он. Я не мог сказать ничего определенного о его чертах.              Посидели мы, посмеялись, допили одно пиво, заказали другое, опять выпили... Офицер с Железным крестом все норовил пустить в ход свои загребущие ручищи, которые, к слову, были у него просто огромные - настоящие, работящие, мужские ладони, а кулаков его, я уверен, стоило бояться не меньше, чем заключенные лагерей боялись дубинок охранников из отряда "Мертвая голова". Пока мы сидели за деревянным, замусоленным столиком в местечке, он успел чуть ли не до дыр на форменных черных брюках нагладить мне колени, чуть не оторвал погоны, когда тянул меня за плечо, прося пригнуться к нему, измял мне всю повязку на предплечье, расхлябал пуговицы на кителе, так что они к концу вечера грозились посыпаться на пол - висели на каких-то ослабленных ниточках... Еще он то забирал, то возвращал мне мою черную фуражку; он то вертел ее в руках, то напяливал себе на голову, лихо скособочивая ее то на левую, то на правую сторону. Ох, и натерпелась же фуражечка моя за тот вечер, никак не мог тот офицер оставить ее в покое, помял, изгадил, запятнал своими грязными, липкими пальцами! Сам же он пришел вообще без фуражки - видать, посеял где-то, свинья прусская...              Он стал вдруг тянуть меня за рукав, мол, пора уходить. Тут мне аж трезвость в голову ударила, и я начал понимать: вот уйду я сейчас с ним, позволю ему себя куда-то увести, а куда? Что меня там ждет? Я ведь даже имени его не знал! Однако поднявшая голову рассудительность не помешала мне с совершенно согласным и одобрительным видом покинуть местечко с тем офицером с Железным крестом, что называется, под шумок, пока остальные солдаты ловко, выворачиваясь невероятным образом, чтобы покрасоваться перед другими формой, погонами, петлицами, "орлами" и начищенными до блеска сапога, отплясывали в центре зала. Так вот, мы с тем офицером поднялись из-за стола, я, как более трезвый, взял его под руку, чтобы он ненароком не свалился под ноги какому-нибудь напыщенному офицерищу. Мы выбрались из этого сверкающего черно-серого солдатского многоцветья и через входную дверь, едва стоя на ногах и едва не застряв в дверном проеме, вывалились на свежий воздух. Была уже поздняя ночь, полная и белоснежная луна зависла в черном небе, с превосходством светясь от ледяной чистоты и презрения к нам, грязным служакам пьяным вдрызг, пьяным в тютельку, пьяным в говно! Я помню, офицер ни на секунду не умолкал, все изрыгал непослушным ртом какую-то свою пьяную философию на каком-то странном немецком, который я понимал через слово. Видать, по пьяни вспомнил свой родной диалект. Я не обрывал его, и он все болтал без умолку, пока мы не поймали ночное такси. Когда мы завалились на заднее сиденье такси, нам стало - а скорее, именно ему, ведь я-то только поддакивал и смеялся, на поговорить меня как-то не тянуло - не до разговоров. Едва мы, кое-как подобрав конечности, более или менее удобно устроились, он полез ко мне с поцелуями. Разумеется, я еще в ресторанчике понял, чего ему от меня надо, я и сам его вроде как хотел, поэтому обнял его и послушно открыл рот и впустил его язык в свой рот.              Я плохо помню, но, кажется, тот офицер попросил таксиста немного покататься по ночному Берлину, а потом высадить нас на такой-то штрассе. Полагаю, той ночью офицер имел на меня самые животные виды, судя по тому, что в такси мы ни на миг друг от друга не отлипли, но, в конце концов, мы оба заснули в передней его квартиры - дальше ни он, ни я были не в состоянии дотащиться. Он с горем пополам закрыл дверь на ключ, и мы обессилено сползли по стенке на пол. Прислонившись друг к другу, мы одновременно закрыли глаза и мгновенно заснули. Помню, фуражка съехала у меня с головы, упала и покатилась по полу передней... Последовавшее затем утро было чудесным в том смысле, что мы оба хотели бы знать, каким чудом мы оказались под крышей и в безопасности - не в каком-нибудь сыром утреннем парке, не на ступеньках лестницы в дурно пахнущем подъезде, не вообще непонятно где, а в хорошо известном, хотя бы одному из нас, месте. Мы оба мало что помнили о минувшей веселой ночи (о пьянке, если уж называть вещи своими именами) Собственно говоря, только и помнили, что веселились до упаду. Первым делом мы познакомились. Когда-то же это должно было случиться? Его звали Дитер Вислицени. Он был младше меня на пять лет. Собственно, и званьице у него было поскромнее. Однако я сразу сказал ему, что не хочу обращать внимание на разницу в наших званиях. Затем я, в свою очередь, назвал ему свое имя. Мы обращались друг к другу на "ты", он был очень добр ко мне и гостеприимен: дал привести себя в порядок в своей ванной комнате и даже дал чистое полотенце для лица и деревянный гребень, чтобы я мог причесаться. Я, что называется, навел марафет (как мог) и вновь выглядел неотразимо, просто превосходно! Однако мне от этого в то утро не было никакой пользы: о бесконечных поцелуях на заднем сиденье такси, похоже, помнил только я один. Я, без кителя, стоял в дверном проеме между длинной передней и кухней и смотрел Дитеру в спину, пока он готовил яичницу на завтрак. У меня все чесалось от нестерпимого желания поцеловать его, но он не помнил, что несколько часов назад мы уже делали это, и я боялся, что он откликнется неожиданным и, может даже, опасным для меня образом. Откуда мне тогда было знать: может, он превращался в гомосексуалиста только когда выпивал, а в трезвости был ярым гомофобом?! Трудно было сказать - проверить я не решился. Он накормил меня завтраком и отпустил с Богом.              Откуда я тогда, когда сгорал от желания, но продолжал завтракать приготовленной им яичницей, мог знать, что через несколько месяцев Дитер Вислицени станет моим подчиненным?.. Целую неделю после той ночи я скучал по своему возлюбленному-одноночнику, даже намеревался встретиться с ним, но то были одни лишь намерения, а до дела так и не дошло - к концу той недели я почти и думать забыл о Вислицени. Жил себе размеренно, как прежде, выполняя поручения командования, очищая рейх и подвластные нам территории от евреев, точно никакое приятное маленькое приключение не нарушило прямого течения моей ужасной жизни. Однако настал день, когда мне сказали, что мне должно быть интересно познакомиться с молодым эсэсовцем, которого недавно перевели в мое ведомство. Разумеется, мне было интересно - иначе и быть не могло. Я попросил, чтобы ему сказали показаться мне. Вечером того же дня он появился в моем кабинете. Я в ту минуту, когда он явился, стоял возле письменного стола, да, обалдев, чуть не упал, ведь в дверях стоял ни кто иной, как Дитер Вислицени - человек, с которым я провел ночь! Можете себе такое представить? Ужас, просто какой-то кошмар! В ту роковую минуту я понятия не имел, как мне с ним обращаться теперь, как приказывать - теперь-то мы не могли не обращать внимания на различие в званиях! Что до остального, то я посмотрел на совершенно иным взглядом - ясным и трезвым. До этого мне все время что-то мешало, я имею в виду, рассмотреть и оценить черты его лица: то пьяный туман перед глазами, то слепое желание, оставшееся как послевкусие той пьяной ночи. Теперь же взгляд мой и разум очистились от всяких помех. Вислицени был среднего роста, коренастый и полный, с широким, грубым лицом, темными короткими волосами, аккуратно зачесанными на пробор. Несмотря на некоторую неотесанность контуров его лица, черты у него были весьма и весьма мужественны и привлекательны: тяжелые брови, большие голубые глаза, маленький нос, узкий рот, тонкие губы, широкий и какой-то неопределенный, потерявшийся на лице подбородок. Вместе с тем, было в его взгляде нечто зловещее, мятежное. В тот вечер, в нашу вторую встречу, он был все в той же серой, полевой форме, с Железным крестом на шее и в черных хромовых сапогах.              Он, несомненно, заметил, как я стушевался в первые секунды после того, как он вошел в кабинет - ноги мои подкосились, едва я увидел Железный крест с черной сердцевиной, и я мертвой хваткой вцепился в спинку стула, чтобы уж совсем не опозориться. Я еще не предложил ему сесть, как он сам подошел ко мне и, взяв мое лицо в свои ладони, особенно осторожно, бережно и мягко, но глубоко поцеловал. Я надеялся, что с минуты на минуты упаду уже наконец в обморок. Когда наши губы разомкнулись, мы еще долго не отходили друг от друга. Понятное дело, он вспомнил все поцелуи, которыми он меня наградил на заднем сиденье такси! Если бы его поцелуи давали новые звания, я бы в ту же ночь стал главнокомандующим! Мы заключили негласный договор: никто не должен был знать, насколько тесные на самом деле между нами установились отношения. Это было само собой разумеющееся, мы же не хотели угодить в лагерь! На людях мы вели себя так, как подобает начальнику и подчиненному, но как только за нами затворялись двери моего кабинета, все совершенно менялось: ох, сколько же раз мы занимались любовью на моем письменном столе! Я обожал Дитера Вислицени, я целовал каждый сантиметр его тела со словами: god bless Dieter!       04. 02. 19