goner

Лето близится к концу. Котёнок живо прыгает по кровати. - Но гадит везде, - жалуется Давид, подливая вина в бумажную коробочку с мороженым. - К лотку не приучить. Илья улыбается: - На тебя похож. Давид фыркает и расчёсывает до крови укус комара на икре. Невыносимая жара началась внезапно и чутьё подсказывает, что не прекратится ещё до начала зимы. - Акцентуации, - произносит Дима. - У кого какие? Предлагайте ваши варианты. - По кому? - Женя отпивает пиво. - По всем. Илья хмыкает: - Вот сам и начинай. - Окей, - Дима озорно улыбается, усаживаясь поудобнее. - Посмотрим... Саша - шизоид. Илья - эпилептоид. Про себя ничего сказать не могу. Давид - циклоид. А Паша у нас просто созависимый. - Хорошо сказал, - кивает Дима. Илья кривится и качает головой: - Хуёво сказал. Саша делает глоток пива: - Именно поэтому ты эпилептоид. Илья издаёт сарказтичное "ха" и заявляет: - Я могу лучше! Дима делает приглашающий жест рукой: - Вперёд. - Дима - интроверт запуганый. Женя - педант. Саша - психопат ебучий. Давид - истерик. А Паша - дистимик и созависимый долбоёб. На мгновение наступает молчание, которое прерывает насмешливый голос Жени: - А ты мудак. Илья вскакивает с места и уносится на кухню - курить. А мне неожиданно западают в мысли его слова. Женя молча допивает пиво и предлагает притихшему Диме сходить за добавкой. Саша подтягивается с ними, а Илья выбегает следом, стоит только двери захлопнуться. Давид опускает в рот остатки мороженного с красными разводами вина и отставляет бумажное ведёрко на полу, разваливается на кровати, раскинув руки и ноги. Я смотрю на него задумчиво и вздрагиваю от неожиданности, когда он спрашивает с улыбкой: - А ты как думаешь: кто я? Кто? Кто такой Давид? Давид - это Давид. Ему трудно дать какую-то точную характеристику. Он взбалмошный и мечтательный, задумчивый, грустный, весёлый, живой, яркий, выделяется на фоне мира, гармонирует с ним... Давид - это Давид. И нет ему другого определения. Я смотрю в его особенные голубые глаза: - Ты это ты. Вот что я думаю. Остальное не важно. Я сижу на полу, и Давиду приходится сползти с кровати, чтобы оказаться рядом со мной. Он ведёт пальцем по моему лицу, очерчивая линию челюсти, а затем наклоняется, касаясь моих губ своими. Просто касание. Едва поцелуй. И вновь отстраняется, смотрит внимательно, как будто ища что-то. От Давида веет теплом. От Давида веет чем-то домашним, родным. И я, поддавшись эмоциям, выдыхаю: - Люблю тебя. На что получаю новый поцелуй, гораздо горячее предыдущего. Давид ведёт ладонями по моей груди, ласкает губами шею, он седлает мои бёдра и тянет мою футболку вверх, стягивая её. У меня пылают губы и горит член. Давид даёт целовать свой живот, бёдра и поясницу, подставляется под ласки и тянется к губам, сплетая языки. Он направляет, подставляется, выгибается, стонет, царапается, кусается, кончает. И я кончаю вслед за ним. Примерно через час приходит Саша, в гордом одиночестве, но с бутылкой коньяка и улыбкой. - Илья просит прощения, - говорит он. Давид с готовностью кивает, откладывая на кровать томик Хемингуэя. Я же отказываюсь, чувствуя, что на сегодня достаточно спиртного. Саша смотрит на меня и его губы растягиваются в ухмылку, он говорит что-то Давиду, но я не слышу, потому что ухожу на балкон. За время летних каникул, мои родители позвонили мне ровно два раза. Первый раз это была мама, которая хотела узнать, что с моей учёбой и приеду ли я. Второй - отец, с теми же вопросами. О моей семье нечего рассказывать. Поэтому вопрос Давида застигает меня врасплох. - Так что? - улыбается тот, усевшись на широкий подоконник между этажами университетской лестницы. – Расскажешь о них? Лето пролетает быстро, но ярко. Солнце жарит через стекло окна. - В моей семье не было тёплых отношений. Отец пил всё то время, когда я помню себя ребёнком. Позже он смог взять себя в руки, но мать уже захотела развода. А после развода, родители просто начали скидывать меня друг другу. Не знаю, что тут ещё можно рассказать. Давид смотрит на меня, сверкая на солнце голубыми глазами. Первая пара подходит к концу: мы опоздали на сорок минут. Давид сверлит меня пронзительным взглядом, а потом неожиданно впивается в мои губы. Целует мягко и нежно, а затем кусает почти до крови. Я дёргаюсь, а Давид отстраняется. - Нет смысла грустить о том, что нам неподвластно, - говорит он и спрыгивает с подоконника. - Пошли в курилку. Сам он о семье после того случая на детской площадке не говорит. И меня больше не спрашивает. Тема семьи становится для нас табу. Однажды Саша, разговорившись со мной ночью на кухне, нервно стуча пальцами по столешнице, между историями о прошлом бросил пару слов о матери Давида и сам обмер, потряс головой и потянулся за следующей сигаретой. Давид и Саша. Знакомы со школы, знают друг о друге больше всех и... И даже то, чего знать не стоило бы. Они близки как братья, как сиамские близнецы. И чем дольше я встречаюсь с Давидом, тем больше понимаю, что никогда не стану ему так близок как Саша. Обидно ли мне? Да, определённо. Но нет, я не стану требовать такого же отношения. Что может быть глупее, чем разрушить чью-то многолетнюю дружбу своим эгоизмом? Я не жду, что Давид выложит мне всё, что у него на душе. Не жду, что станет делиться со мной своим прошлым. Я лишь наблюдаю за ним, слушаю его, касаюсь его, вдыхаю его. Я лишь пытаюсь сам его понять. При этом давая ему любую информацию о себе, которую Давид только пожелает. Мне не жалко. Это похоже на то, когда ты медленно снимаешь одежду сначала с себя, а затем с другого человека. Слой за слоем. Осторожно, аккуратно, неторопливо. Не для пошлостей, а чтобы посмотреть на обнажённую кожу, чтобы показать свою. У Давида кожа солоноватая на вкус, пахнет дезодорантом и карамельным сиропом. Давид выгибается. Он никогда не молчит в постели, громко стонет, цепляется длинными пальцами за мою шею и тянет на себя. Он никогда не просит, только требует. А после сразу засыпает. У меня вся спина в царапинах, а шея в засосах-укусах. Давид требует ещё и впивается ногтями в мои плечи. Ему нравится делать больно, нравится метить. Но больше нравится, когда делают больно ему. Давид требует душить себя, требует бить и резать. И бесится, когда я делаю это недостаточно жёско. "Ты слишком нежный. Это раздражает", - шипит он, впиваясь в мою шею зубами так, что ещё немного и точно откусит кусок мяса. Ещё Давиду нравится командовать. - Выйди, - говорит Давид, когда приходит Саша и спорить нет смысла. Они запираются в комнате и не впускают никого примерно час. Саша улыбается мне, бодро шагая на выход. Давид ни говорит ни слова, лёжа на спине и невидящим взглядом сверля потолок. Кот трётся об его лодыжки. - Всё в порядке? - спрашиваю осторожно. Давид рассеяно гладит кота, когда тот ложится на его грудь: - Всё замечательно. Его голос просто сочится сарказмом. Кот неожиданно шипит, вцепляется в руку Давида, а затем торопливо убегает, злобно размахивая пушистым хвостом. Давид смотрит на прокусанное запястье с восхищением: - А ведь я кормлю его. Как он может меня кусать? Я подхожу к нему, чтобы осмотреть рану, но он резко встаёт и уходит в ванную. - Купи мне пива, - кричит уже оттуда и включает воду. Я смотрю на маленькие красные капли на белом пододеяльнике и они кажутся мне предзнаменованием судного дня. Мне кажется, что я больше похож на дворецкого, чем на парня. От Давида "подай, принеси, убери, купи" я слышу чаще, чем своё имя. От него не дождёшься нежностей, но к этому можно привыкнуть. Он ненавидит объятья после секса, но это нормально. Он никогда не говорил, что любит меня и это вполне терпимо. Никаких "подержаться за руку" или "притянуть для утреннего поцелуя". Трогай и целуй сколько влезет во время секса, но лишний раз даже пальцем коснуться не смей. Это становится невыносимо. Но я продолжаю упорно ждать, убеждая себя, что Давиду просто нужно время. Женя нарезает пирог, который пахнет просто восхитительно. - Знаешь ли, как много агрессии не направляясь во вне направляется вовнутрь? - Давид, забравшись на стул с ногами, курит, выпуская облачка дыма под потолок. Илья шмыгает разбитым носом. - Намекаешь, что насилие - это хорошо? - скептически уточняет Женя, ставя перед нами кружки с чаем/кофе. - Намекаю, что агрессии должен быть дан выход, пока она не разорвала тебя, - Давид затягивается и тянется за своим невообразимо крепким кофе. Илья салютует ему куском пирога. Женя едва заметно качает головой. Посиделки без алкоголя кажутся странными. Непривычно видеть Давида без бутылки чего-нибудь алкогольного в руке. - Насилие - не всегда плохо, - улыбается Саша. Я смотрю на него и думаю о том, что он, пожалуй, самая большая загадка для меня из всех, кого я знаю. Он не рассказывает историй из жизни, часто увиливает от ответов, отвечая вопросом на вопрос. И улыбается как-то не по-настоящему, застывшей улыбкой (и как я раньше не замечал?). Жутко. Нет. Нет. Это всё ревность. Глупая ревность. Ревность, которую так ненавидит Давид. - Насилие причиняет вред и насильнику и жертве, - возражает Женя. - Где тут хорошие стороны? - Иногда насилие - единственный выход, - Давид непоколебим. Тут не хватает Димы, который умеет сводить все споры на нет. Я смотрю на Сашу. Заставить Давида прекратить может только он. Но Саша говорит: - То есть лучше саморазрушение на фоне агрессии, чем применение физической силы по отношению к тому, кто это заслужил? И у Давида загораются глаза. Сука. Илья, Саша на стороне Давида. И Женя понимает, что теперь тот явно захочет завершить начатое. Давид поворачивается ко мне: - Что скажешь? Скажу, что не хочу расстраивать Женю, потому что он не не прав и что не хочу ругаться с тобой, потому что каждая наша ссора - хуже пытки. Я сглатываю: - Я думаю, что у каждого своё мнение. Зачем спорить? Давид закатывает глаза, а Саша усмехается. Давид выглядит разозлённым: - Никто и не спрашивал тебя о смысле споров. Я спросил тебя, что конкретно ты думаешь об этом. - А... Ничего... Давид раздражённо цыкает языком, залпом допивает свой кофе, бросает в кружку окурок и встаёт: - Пойду, проветрюсь. Я на рефлексе встаю следом, но он резко меня одёргивает: - Сиди. Вместо этого он кивает Саше. И тот с улыбкой сообщает: - Мы ненадолго. Из груди в живот что-то ухает. Срочно нужно покурить. Утром - приготовить завтрак, принять душ, разбудить Давида, собраться в универ. В обед - проводить Давида до дома после пар, покормить. Вечером (шесть) - на работу в колл-центр таксистов. Утром (пять) - вернуться домой и провалиться в сон без сновидений на два часа, три, если повезёт. И по новой. Мне восемнадцать, но от кофе и недосыпа тремор как у пятидесятилетнего. Я часто забываю поесть, и это не кажется мне чем-то страшным. Всё нормально Всё. Нормально. Женя хлопает меня по плечу, присаживаясь рядом. В курилке шумно: только закончилась вторая пара и многие торопятся покурить на большой перемене. Я же побольшей части убиваю время, пока жду Давида, которому сегодня вообще-то ко второй, но всё плавно перешло к третьей. Женя закуривает от моей сигареты, когда не находит спичек ни у себя, ни у меня. Мы сидим некоторое время молча, пока толпы студентов постепенно расходятся. - Выглядишь так, будто недавно из могилы вылез, - сообщает Женя. Я криво улыбаюсь: - Есть такое. У меня немного кружится голова. Спать хочется ужасно. Благо, что сегодня выходной. Даже не удивляет, что график работы с два через два неожиданно переменился на три через один. Затягиваюсь так, что глаза слезятся, и выбрасываю окурок. - Оно того не стоит, - неожиданно серьёзно говорит Женя. Я смотрю на него устало: - Ну, без денег жить сложно. - Я не об этом, - он тушит окурок и вздыхает. - Давид. Прекрати стелиться перед ним. Ты его совсем не знаешь. Он ведь просто... Я хмурюсь, ожидая продолжения. Но Женя молчит. И это лучшее решение. Потому что мои руки неосознанно сжимаются в кулаки. - Я как-нибудь сам решу, что мне стоит делать, а что нет, - выплёвываю я, прежде чем уйти. Я всё делаю правильно. Пытаться сделать так, чтобы жизнь человека, которого ты любишь, была как можно лучше, - это правильно. Это нормально. Слова Жени против моей воли снова и снова всплывают в голове. Они не дают мне покоя. Не знаю Давида? Я знаю лучше всех! За всё это время я успел выучить все его предпочтения в еде и напитках, в книгах, фильмах и музыке. Я знаю Давида. Я ворочаюсь на диване весь вечер, в тщетной попытке поспать перед ужином. В конечном итоге я встаю, успев ухватить от сна только крохотные отрывки. На кухне находится Саша в одиночестве. Он взмахивает рукой в знак приветствия. - Где Давид? - спрашиваю я хмуро, ставя себе кофе. - Пошёл в магазин. Я замираю, так и не донеся молотые зерна до кружки: - Сам? - Да. Я опираюсь об кухонную тумбу, опуская голову и прикрывая глаза, делаю глубокий вдох и медленный выдох. Давид, который никогда не ходит в магазин сам, пошёл один. Это кажется розыгрышем. На меня неожиданно нападает злость. Тогда почему раньше не ходил? - Чего я ещё не знаю? - сквозь стиснутые зубы шиплю я. Саша некоторое время молчит, а затем отвечает, как ни в чём не бывало: - Полагаю, ничего не знаешь. Я поворачиваюсь к нему и встречаюсь с неожиданно пустым взглядом. Саша слегка склоняет голову набок, щурясь: - Что, даже банальные вещи не рассказывал? Мне сносит тормоза в ту же секунду. Я подаюсь к Саше, хватаю его за грудки, за что получаю в живот коленом и тут же сгибаюсь пополам. - Угомонись, - стальным тоном чеканит Саша. И в этот момент мне кажется, что передо мной стоит Давид. Потому что я поднимаю голову и вижу его глаза, только в тысячу раз холоднее. - Давай, - тем временем продолжает Саша, - докажи обратное. Его голос становится насмешливым: - Ты даже то, что он сам в магазин ходит, без твоего сопровождения, не знал. А как много всего ещё не знаешь? Я сглатываю вязкую слюну. Саша хватает меня за волосы, оттягивая голову назад: - А знаешь что самое интересное? Он и не собирался рассказывать. А затем хлопает входная дверь. Саша отпускает мои волосы. Я замечаю в двери кухни Давида и чувствую себя безумно жалким. Мне кажется, что хуже может быть только то, если Давид начнёт язвить. Но я ошибаюсь. Давид полностью игнорирует меня. Ставит на стол бутылки пива, спрашивает о какой-то книге у Саши. И даже не смотрит на меня. И это наихудшее, что могло бы быть. Это похоже на то, когда ты медленно снимаешь одежду сначала с себя, а затем с другого человека. Слой за слоем. Осторожно, аккуратно, неторопливо. Не для пошлостей, а чтобы посмотреть на обнажённую кожу, чтобы показать свою. А потом понимаешь, что всё это время стоял голым перед человеком, укутанным в несколько слоёв одежды. На ночь я ухожу в дальнюю комнату, которая обычно мы держим закрытой. Там холодно из-за постоянного открытого окна и пахнет старой бумагой (Давид решил сделать домашнюю библиотеку, стащив сюда все книги, что есть в доме). Возле стены, напротив окна, стоит старая тахта. Я валюсь на неё, удивляясь, как здесь раньше жил Денис: комната слишком маленькая и пустая (не считая стопок книг). Его слова невольно появляются у меня а голове. Становится жутко. Что, если..? Что, если он..? Я шумно выдыхаю и жмурюсь, старательно пытаясь уснуть. А утром сбегаю в универ, ни сказав ни слова. Разумно закончить всё это, но разумнее попытаться исправить то, что есть. Я докуриваю третью и набираюсь с духом начать разговор к тому моменту, когда Давид доходит до последних страницы "Прощай, оружие!". - Мне нравится Хемингуэй, - говорит он, пока я закрываю балкон. - Подумываю о том, чтобы застрелиться. Я качаю головой и сажусь рядом на продавленный матрац кровати. Давид фыркает и возвращается к чтению, переворачивает страницу покусанными пальцами. - Тебе не кажется, что... - начинаю я и резко обрываюсь на полуслове, стоит Давиду поднять на меня холодный взгляд. - Я читаю, разве не видно? - немного раздражённо говорит он. Я сглатываю и решительно прошу: - Тогда отложи книгу на несколько минут, пожалуйста. Давид щурит голубые глаза; отросшая чёлка падает ему на лицо: - Нет. Потом. Я касаюсь его руки и получаю за это ощутимый шлепок по тыльной стороне ладони. Становится обидно. За что? Слова вырываются импульсивно, на эмоциях: - Почему ты так себя ведёшь? Как будто я совсем тебе чужой. Всегда какие-то секреты, непонятная агрессия... Я пытаюсь сделать всё возможное, чтобы наши отношения тебя устраивали. А тебе слова лишнего не скажи, не трогай лишний раз. Я так больше не могу. Мне кажется, что ты совсем мне не доверяешь и что я совсем тебя не знаю. Давид хмурится, откладывает книгу и скрещивает руки на груди, глядя на меня с насмешливой ухмылкой: - А в каких ты думаешь мы отношениях? Вопрос застаёт меня врасплох. Я смотрю на Давида растерянно, чем он явно наслаждается: - Мы встречаемся. И застываю, чувствуя, как сжимается сердце, когда в ответ Давид начинает наигранно громко смеяться. - О нет-нет-нет, - он машет руками. - Кто тебе это сказал вообще? Что за глупость? Нет, ну конечно, если тебе хочется любить меня, то пожалуйста. Но отношения... Мне нужно было с кем-то трахаться, понимаешь? Неужели ты такой тупой? Ты что, всё это время?.. Не ожидал от тебя такой не дальнозоркости. Ты же мой друг, я ведь говорил тебе это раньше. Ты сам согласился на секс. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Грудь разрывает от боли. Ещё немного и взорвёт изнутри. В голове мутно. Я встаю на ноги, немного пошатываясь, пока Давид всё смеётся и смеётся. Я глохну от этого смеха. Перед глазами на мгновение темнеет, а затем появляется его лицо, искажённое насмешливостью. Вот она, любовь всей моей жизни, прямо передо мной, облила меня бензином и подожгла. Я оказываюсь на улице сам не запоминая как, без куртки и вещей, в одном только свитшоте и потёртых чёрных джинсах, нахожу себя стоящим возле реки, схватившись за бетонный бортик как утопающий за круг. У меня горит грудная клетка, изо рта выходят облачка пара, а горло давят спазмы. Слёзы выходят вместе с прерывистым дыханием, пальцы царапаются об каменную кладку. Не верится. Не хочется верить. В какой-то момент воздух застревает в грудной клетки, не желая выходить. И я, что есть мочи, кричу, в предрассветный туман над водной гладью. Кричу до тех пор, пока не понимаю, что вместо крика уже выходит задушенный хрип.