***
— Тодороки-сан, вы действительно в порядке? У Момо тревога написана во всех чертах: в беспокойно изогнувшемся уголке рта, в распахнутых внимательных глазах, в сосредоточенно нахмуренных бровях. Она прижимает руки к груди и, когда Шото кивает, зажимая неглубокий порез на плече, в глазах её вдруг появляются слёзы. — Слава Богу, — зажмуриваясь, чтобы восстановить утраченное душевное равновесие, выдыхает она. Шото смотрит и лишь смутно догадывается, что она плачет от облегчения, лишь смутно улавливает причину такого волнения. Яойорозу добросердечно переживает за всё живое, и если не отчитывает его за неразумный ход во время тренировки, то только потому, что ещё не отошла от шока. Он даёт ей три минуты, чтобы восстановить статус-Кво, и ждёт обычного ласково-принципиального тона заместителя старосты. — Когда здание рухнуло, я решила… — продолжает девушка и задыхается на полуслове. Она стоит слишком близко, по меркам Тодороки, и пытается незаметно утереть скопившуюся в уголках глаз влагу, пытается вообще спрятать от него лицо, но что-то мешает ей отвернуться. Будто думает: если она отвернётся, Шото пойдёт трещинами и рассыплется. Шото, на самом деле, идёт трещинами потому, что она не отворачивается. — Я в порядке, — на всякий случай повторяет он и ждёт, что она отойдёт. Без этого сделать шаг не получится — придётся отодвигать Момо плечом, чтобы протиснуться мимо неё к выходу, а ему не хочется быть настолько грубым и бесчувственным. Впрочем, на месте Шото удерживает даже не это — поза Яойорозу, трогательность момента, искренние переживания. Момо не подделывает эмоции, по её лицу можно прочитать её настроение в любое время; хотя в бою она обыкновенно держит себя в руках, с близкими девушка искренняя. Тодороки знает, что её душевных ресурсов хватает на каждого. Но всё равно так легко принять её сердобольность на свой счёт. Так заманчива сама идея, что Шото протягивает руку, завороженный её тревогой, её беспокойством за его благополучие, за него самого целиком — протягивает руку, чтобы ободряюще коснуться плеча, совсем невесомо, совсем по-дружески (притянуть к себе здоровой рукой плотно и требовательно, обнять, заставить стоять так, пока звёзды не потухнут). — Тодороки-сан, пожалуйста, не рискуйте понапрасну, — уткнувшись взглядом в пол, просит Момо, и Шото не дотягивается. Пальцы сводит злой судорогой, и он сжимает их в кулак, роняя поднятую было руку вдоль туловища. Не рисковать понапрасну — очень мудрый совет. «Не пытайся себя обманывать, Шото, если заранее знаешь, во что выльется твоя ложь». — Я буду осторожен, — соглашается Тодороки и не может выдавить «спасибо».***
— Тодороки-сан, пожалуйста, сходите со мной на свидание. Шото кажется, что он ослышался, но румяные щёки Яойорозу и её же блестящие глаза, мечущиеся от его лица то к полу, то к стене, не оставляют места для сомнений. Не ослышался, точно было. Он смаргивает удивление, но ничего не может поделать с охватившем его ступором. На Шото накатывает изумление: живая, настоящая Яойорозу уговаривает его так, будто ей нужно просить о чём-то подобном кого-то вроде него, и это и благодать, и пытка. «Она действительно хочет на свидание со мной?» — удивляется Тодороки, так долго старавшийся не принимать её интерес на свой счёт. «Я действительно раздумываю? Надо отказать сейчас». Помимо всего прочего, он молчит потому, что не знает, что ответить — разрывается между эйфорией и проклятиями и не может выбрать, чему верить. Природой задумано, видимо, чтобы у Шото вся жизнь проходила меж двух огней: рассудком и чувствами, головой и сердцем, огнём и льдом. Для него нет середины, нет баланса, нет гармонии, и видимое спокойствие — лишь короткий момент успокоения, лишь обманчивая тихая гавань, которую даже лёгкий прилив способен затопить. Он ощутимо затягивает с ответом, разрываясь между правильным и желанным. — Я понимаю, что вас такое, должно быть, не очень интересует, но ведь это не повод даже не попытаться. Откуда в ней берётся эта храбрость, эта настойчивость? Шото знает достаточно про одноклассницу, чтобы понимать, насколько она традиционна — Момо воспитана в благопристойности, скромности и целомудрии. Момо воспитана так, что никого не должна бы звать на свидание или даже намекать на наличие интереса. Но эта школа, видимо, меняет всех, и кто-то просто справляется со страхами быстрее. Шото давно уже решил, что будет осторожен. Быть осторожным — значит, держать порывы под контролем, держать Момо подальше и держаться подальше самому. Это верное решение, он знает. Быть осторожным — избегать тьмы, насколько возможно. — Извини, Яойорозу, — собираясь с духом, отзывается он и с удивлением отмечает, что натренированный голос не дрожит, а пульс не сбивается. Новая ступенька контроля. К сожалению, хрупкое спокойствие его не выручает: Момо прерывает его продуманную, максимально необидную реплику. — Пожалуйста. Один раз. Я должна знать. «Что мы обречены?» О чём она хочет знать, Шото не спрашивает. Ему и не надо: Момо уже нарушила спокойствие, уже перешла границу своей просьбой, и возвращаться не к чему. Да и было ли к чему? Их приятельские отношения слишком натянутые, слишком односторонние, и Тодороки знает, насколько они фальшивы с его стороны, насколько испорчены, насколько гнилы. Он не расстроится, если их больше не будет в его жизни. Скорее всего тогда, правда, в его жизни не будет и Яойорозу (это для неё только лучше), но сейчас, пока желания их вдруг совпадают вслух, Шото только и может, что кивнуть, нарушая данное ей же обещание быть осторожным.***
Это свидание близко к идеальному. Вместо неловкости Шото ощущает неизбежность — она подсказывает ему, что всё внимание должно достаться Яойорозу, потому что это их последнее всё. Совместный день, беседа, взаимный интерес. У Тодороки ощущение, что он делал всё это уже тысячу раз в своей голове — он прекрасно знает, как должен себя вести, потому что знает, чем этот день заканчивается. Тем же, чем заканчивается всегда, когда Шото прокручивает его в голове. Неизбежной трагедией. С каждой секундой присутствия Момо Тодороки проваливается всё глубже в того, кем не хочет быть — в того, кем на самом деле является. Острое желание прикоснуться пульсирует навязчивой мыслью в мозгу, и Шото совершает три глупости: в автобусе делает вид, что рука соскользнула с поручня при торможении, и незаметно дотягивается до её плеча; забирая пакет со сладостями для одноклассников, намеренно берёт за ручку так, чтобы коснуться пальцев; пока они поднимаются в забитом людьми лифте на четвёртый этаж торгового центра, наклоняется ближе к её волосам, вдыхает запах, когда чёрные пряди касаются носа. А затем пробует остановиться, но не может: когда Яойорозу предлагает попробовать мороженое из её рожка — кусает, когда она предлагает отдохнуть у фонтана — садится так, чтобы их плечи соприкасались, когда она педантично поправляет на нём купленные солнечные очки — дёргает головой, и пальцы её соскальзывают с душки очков на его скулу. Собственные слабость и малодушие его стыдят, но Тодороки кажется, что раз он вскоре останется без этого навсегда, то у него есть мгновение. Тодороки заранее знает, к чему ведут все его глупости — нет никакого смысла пытаться быть осторожным теперь. И он наслаждается тем, что может забрать себе. В этот момент всё его. Прохладная ладонь его ложится поверх узкой ладошки Момо на мраморном бортике фонтана, и Яойорозу оборачивается в его сторону мгновенно, удивлённая, видимо, первым очевидным прикосновением. Тодороки нравится растерянность в её тёмных глазах, смущение, проблеск радости — ему нравится всё, и совершенно непроизвольно, лишь на секунду утратив контроль, он стискивает её руку так, что Момо морщится. Неизбежно болезненно — весьма закономерно, считает Шото. Он знает себя, он знает, чем оборачивается радость в чужих глазах, когда он рядом. И делать вид больше невыносимо: его время на глупости истекло. Он вскакивает на ноги, всё ещё сжимая ладонь Яойорозу до лёгкого хруста, и буквально тащит растерянную девушку за собой мимо витрин, к запасному выходу. Едва дверь захлопывается, он хватает Момо за плечи, вжимает спиной в стену и больше не моргает. Ему нужно, чтобы она всё рассмотрела — чтобы заглянула ему в глаза и убедилась лично, чтобы познакомилась, наконец, с тем монстром, которого он каждое утро видит в зеркале. Шото знает, что это конец, но поверит лишь её словам, поэтому делает всё, чтобы она сказала «отойди от меня, Тодороки-сан». Ему кажется, что он делает всё. Шото уверен ведь: стоит только дать себе свободу, ослабить самоконтроль, и из глубин вылезет вся эта тьма, захлестнёт и его, и Момо с головой — не отобьются. Но он держит Яойорозу за плечи и обнаруживает вдруг, что пальцы у него подрагивают, не способные сжать сильнее, не способные оставить синяки. Он смотрит на её лицо, на изумлённо приоткрытый рот, и удивляется тому, что на губах её всё ещё блестят следы косметики — не те ужасные следы от зубов и трещины, которые единственные он может оставить после себя, которыми обязательно заканчивается их поцелуй в его кошмарах. Он смотрит на её аккуратную одежду, отглаженную, тщательно подобранную, опрятную, и не видит отодранных пуговиц, изорванного подола или смятой юбки. Они стоят в полнейшей тишине уже минут пять, а на Момо ни следа его тьмы. Он смотрит снова, и в глазах её не отражается монстр из зеркала — только его лицо, лицо задушенного опасениями мальчишки. — Тодороки-сан, с вами всё хорошо? — впервые с момента его неожиданной грубости подаёт голос Яойорозу. Беспокойство за него заменяет ей замешательство и неуверенность, и она осторожно дотрагивается до левой щеки Шото той рукой, которую он остервенело сжимал несколько минут назад. Щёки её краснеют, когда Момо касается большим пальцем метки — уродливого шрама, вечного напоминания о его схожести с отцом. Но это напоминание не тревожит её, как и его фамилия, как и его пламя, как и его недавняя грубость — должно быть, это всё не то, кем он является для неё. Должно быть, для Яойорозу он что-то другое: то, что отражается в её глазах, то, чему стоит протянуть руку с нежной и заботливой улыбкой. Тодороки не знает, что именно, и не просит её не убирать руку, но пальцы всё ещё лежат на его щеке, и одно это прикосновение стирает из памяти весь тот скребущий нутро ужас — обещание бесконтрольной тьмы. Ему не хочется слышать «отойди от меня», ему не хочется отталкивать самому, но хочется навсегда остаться здесь, за дверью запасного выхода, с девушкой, у которой хватает нежности даже на него. — Я пугаю тебя? — спрашивает Шото, и ощущает, как плечи её дёргаются — Яойорозу невесомо усмехается на его предположение. — Нисколько, — отзывается она лишь слегка удивлённо. — Извините, Тодороки-сан, но вы даже среди наших одноклассников не самый страшный, — смеётся Момо сквозь смущение, игнорируя рассеивающееся напряжение. — Тогда всё прекрасно, — Тодороки разворачивает голову, повинуясь порыву ответного прикосновения, и касается губами её раскрытой ладони. Момо делает острый вдох, сравнивается румянцем со своей бордовой юбкой, но, застигнутая врасплох, даже не пытается отстраниться, выдать хоть какие-то признаки защиты. Она хлопает глазами и, кажется, совсем перестаёт понимать, что происходит, но на её губах блуждает отстранённая, смущённая улыбка, которую Яойорозу, видимо, не в силах контролировать. Шото кажется, что в эту улыбку уместился весь он целиком, и его демоны влезли. Перед тем, как на мгновение прикрыть глаза и выдохнуть, Шото снова глядит на Яойорозу — одного взгляда ему достаточно, чтобы понять: его тьма под контролем, и она никогда, никак и ни за что не навредит Момо. Может, он думает шальную мысль, тьмы в нём и вовсе нет — может, вся она выветрилась с прикосновением Момо. Может, осмеливается надеяться он, тьмы и вовсе не было — может, мама просто ошиблась. Тодороки не знает, как так вышло, но он непередаваемо рад познакомиться, наконец, с собственным отражением в глазах Яойорозу. Он рад, что единственное, чему сегодня настанет конец — его заблуждения.