***
— Шото, я больше не могу, — у Момо сбивчивое дыхание, капризный, чувственный, зацелованный рот, и длинные чёрные волосы её липнут к влажному телу при каждом движении. Тодороки держит её крепко за талию, иначе она, давно уже выбившаяся из сил, просто соскользнула бы, завалилась на бок. Он не слушается её нежного голоса, просящих интонаций — жадно целует плечо, кидает мимолётный взгляд на песочные часы. В коридорах кто-то ходит, спешит успеть в комнаты до отбоя, но в покоях префекта бояться нечего — никто не зайдёт. — Момо, — говорит Тодороки хрипло и заставляет поднять на себя взгляд. Шрам, оставленный метким заклинанием, в тусклом освещении свечей совсем тёмный, но глаза у него блестят, и поэтому, должно быть, Момо не сопротивляется требовательному поцелую, не жалуется больше, когда он опять набирает темп. Хотя это слишком много для неё, слишком переполняюще, слишком жёстко и жестоко, наверное. Тодороки не груб с ней, просто она не привыкла к таким ощущениям: к ощущению себя на чужой постели, в руках Шото, на его пульсирующем члене. К ощущению того, что её тело способно так изгибаться, так открываться, так чувствовать. Это всё впервые — это всё слишком. И то, как он тянет её имя, захлёбываясь, задыхаясь — слишком. Но Шото тоже слишком: слишком красив сейчас, слишком идеален, слишком в моменте, чтобы сопротивляться, чтобы оттолкнуть. Он хорош, и Момо даже завидует немного тем, кто был с ним раньше, до неё; для неё не секрет, что слизеринцы хранят свои тайны в своих мрачных подвалах и умеют получать удовольствие от жизни. Ей бы тоже веселиться, но она сидит в своей башне уже восемнадцать лет и впервые решается на что-то подобное. Потому что Шото просит, а она любит Шото. Смотрит во все глаза, когда его накрывает, делает всё, что может, чтобы продлить его удовольствие. Возможно, его оргазм трогает её сильнее собственных двух — она ужасно рада. Слизеринец гладит её по волосам, безотчётно водит руками по обнажённому телу и прижимается так, будто они не разъединились только секунду назад. Но когда он вдруг распахивает глаза, Момо понимает, что магия кончилась. Песок в часах высыпается на дно — Шото отодвигается от неё, отворачивается. — Одевайся, — говорит он, и в его холодном голосе нет даже крупицы былой нежности. Момо кивает и нащупывает форменные брюки.***
— Это твоё письмо, Мидория? Коридоры в Хогвартсе страшноватые. Изуку привыкает седьмой год, но никак не может перестать пугаться пляшущих на стенах теней, произвольно движущихся лестниц, шепчущихся фигур на картинах, гремящих доспехов и мелькающих привидений. Хогвартс полон загадок, и здесь ты никогда не бываешь по-настоящему один. Впрочем, присутствие Тодороки в коридоре затмевает для Мидории все остальные страхи. Жёлтый конверт, зажатый между аккуратными пальцами слизеринца — самое пугающее ощущение в его жизни. И пусть Изуку сам добровольно настрочил это послание и спешно выпихнул сову за окно, пока не передумал отправлять, признание по-прежнему кажется ему ужасной идеей. Потому что оно бесперспективное. Удивительно, что Шото вообще решил уделить ему внимание после той ереси, которую Мидория нагородил в письме, пытаясь объясниться в чувствах. Должно быть, природная вежливость. Или хоть где-то дружелюбие Изуку принесло плоды. — Моё. Но я знаю, что это бессмысленно, — отзывается гриффиндорец, отчаянно кивая. Его красного лица не разглядеть во мраке: факелы в северном крыле горят через один, и это место вообще любимое пристанище парочек. Тодороки не удивляется особо ни признанию, ни пониманию, ни самому Мидории, нервно переступающему с ноги на ногу. — И чего ты хочешь? — уточняет он холодно. Спокойствие — его самая яркая черта. Но даже оно рассеивается, когда Изуку сбивчиво поясняет: — Хочу помочь тебе… с Яойорозу. Он уже решил, что не ради себя здесь. Ему рассчитывать ни на что не приходится. Но за эти семь лет безмолвных наблюдений Изуку так прикипел к Шото, так к нему приблизился и так им проникся, что он действительно просто хочет помочь. Он хочет, чтобы Тодороки был счастлив. Кто-то же должен. — Помочь мне с… — ярость проступает в холодных глазах, или это злая шутка огня от факелов? Но Тодороки делается единым со всем пугающим, что есть в Хогвартсе, и Мидория чувствует крадущейся по позвоночнику холодок. — Почему вы, гриффиндорцы, вечно суёте нос, куда не просят? — спрашивает юноша пренебрежительно и гневно. — Потому что мы заботимся о людях, которых любим. Незнакомо? — Изуку тут же прикусывает язык: он не любит стереотипы. Он не верит, когда кто-то рассказывает «неизменные истины Хогвартса» точно так же, как и не верит в вражду между факультетами. Факультеты нейтральны, это люди дерьмо. И он, похоже, тоже не самый приятный человек. — Оскорбление входит у вас в понятие заботы? — язвительно уточняет Шото. — Тодороки… — Держи своё письмо и проваливай. Переключи желание помогать на кого-нибудь другого, ладно? У меня всё под контролем. Изуку делает, что ему говорят, хотя проваливать — совсем не в его стиле. Переключаться — тоже.***
— Яойорозу, не поможешь мне с Астрономией? Библиотека не самое посещаемое место в Хогвартсе. Но Тодороки здесь как по часам. Ровно в то же время, когда равенкловка занята своей горой домашних заданий. Мидория прячется от них за полками — он тоже здесь по часам. — Ты что, опять не сделал? Зачем ты вообще на неё ходишь, если ничего не понимаешь? Изуку кажется, что равенкловка чересчур строга с Тодороки. Как будто она переживает за него достаточно, чтобы отчитывать. Как будто вообще имеет право отчитывать. На её строгий тон Шото пожимает плечами и смотрит растерянно. Яойорозу привычно вздыхает, утомлённая глупостью однокурсника. Её не тревожит, что по всем остальным предметам у Тодороки «превосходно», и только по Астрономии почему-то без её помощи был бы неизбежный «тролль». Как будто звёзды сильно сложнее Рун или Нумерологии. — Давай посмотрю чертежи, — соглашается она, и они синхронно наклоняются над столом и раскатанным по нему свитку. Распущенные волосы Момо спадают вперёд волнами, Шото касается её плеча своим и делает вид, что слушает объяснения. Изуку смотрит поверх учебника, недостаточно внимательно, но всё равно где угодно узнает этот взгляд, полный вожделения и нежности, с которыми Тодороки всегда смотрит на Момо. Этот взгляд гораздо интереснее той несчастной страницы из Зельеварения, которую Мидория якобы изучает уже сорок минут. — Понял? — Вот этот момент ещё раз объясни. — Мерлин, чем ты слушаешь? Ты же префект, силы магические! Мадам Пинс шикает на расшумевшуюся студентку. Тодороки рассеянно улыбается.***
— Ты хочешь помочь? — холодно спрашивает слизеринец, поймав Мидорию в раздевалке после тренировки по квиддичу, и, не дождавшись ответа (потому что Изуку растерян этим внезапным разговором и секунды на сообразить ему не хватает), протягивает ему колбу с зельем. Изуку, придерживая полотенце на бёдрах одной рукой, второй берёт колбу, принюхивается к жидкости — это явно не то, что есть в программе по облегчённому Зельеварению, а на дополнительные он никогда не ходил. С другой стороны, ему не нужно ничего варить, нужно просто выпить, ведь так? — Что я должен… — За полтора часа до отбоя. Комнату префекта найдёшь? Изуку сглатывает ком в горле и неуверенно кивает. Комнату-то он найдёт, но почему-то это очень пугающая перспектива.***
Шото не может к ней прикасаться — Шото не должен. Шото уважает её происхождение, ценности её семьи, одинаковые с его семьёй. Они из одного теста — из одних традиций, из одних понятий, из одной среды. Оба чистокровные, оба знать, оба потомственные. Оба верны какой-то чепухе, до которой в нормальном мире никому нет дела: чистоте крови, чистоте рода, а теперь, оказывается ещё, и нравственной чистоте. Куда такому, как Изуку, их понять: магглорождённому мальчишке, только в одиннадцать узнавшему о существовании волшебного мира. И он не понимает, но слушает внимательно, когда Тодороки опускается на колени перед кроватью и сидящим на ней Изуку, осторожно берёт его ладони в свои руки, оглаживает костяшки большими пальцами и объясняет так долго, что гриффиндорец совсем не уверен, что все объяснения — ему. Потому что ему не нужны объяснения: кажется, он вырос из них, как и из собственных брюк, час назад бывших по размеру. Теперь объяснения лишние, а брюки коротковаты. Впрочем, Изуку заранее и пост-фактум прощает Тодороки всё, когда тот привычным жестом вытаскивает его из рубашки и целует так, что учиться дышать приходится заново. Он успевает только часы перевернуть, а после — просачивается вместе с песком через этот час из ощущений, к которым он слишком прикипел. Изуку уже привык к лёгкости, с которой пальцы Шото ложатся между его ног, привык к тому, как его язык скользит по шее, привык к лёгкой, но всё же неизбежной, доставляющей дискомфорт боли, с которой начинается их час, и к острому наслаждению, которым этот час заканчивается. Изуку привык делать большой, добротный глоток всегда перед тем, как зайти в комнату. Изуку не хочет отвыкать и делает вид, что не слышит, как Шото тянет на выдохе чужое имя.***
— Тодороки, можешь отпустить. Спасибо, что помог. Я не дружу с мётлами. Точно бы сломала себе что-нибудь. — Не надо по крышам лазить, если с мётлами не дружишь. Как равенкловка чуть не навернулась с крыши совятни, Мидория видел сам. Он не знает, зачем она туда полезла (равенкловцы вообще странные), как и не знает, какой магией они с Тодороки оказались неподалёку. Он сам предложил полетать вокруг башен, и страшно представить, что могло бы случиться, если бы ему не пришла в голову эта странная идея. «Ну точно — судьба», — думает Изуку, глядя на то, как Шото подтягивает Яойорозу за руку, затаскивает на метлу, перехватывает за талию, опускаясь к земле. Мидория слышит их диалог, потому что кружит неподалёку, всё не решаясь спросить, в порядке ли они, потому что Тодороки, кажется, затормозил об стену совятни, а равенкловка от резкой остановки вполне могла вывихнуть плечо. — Твоего совета спросить забыла, — отзывается Момо, но без должного недовольства. Налёт высокомерия сбивает с неё высота и только что пережитое падение. Шото не отвечает — наклоняется к её лицу, целует без спроса и предупреждения, бесстыдно пользуясь тем, что до земли ещё три метра, и вряд ли Яойорозу решит прыгать. У Изуку что-то обрывается внутри, когда Момо, поглощённая адреналином, прикрывает большие, удивлённые глаза, проваливаясь в ощущение, наслаждаясь тем, чем, они трое знают, наслаждаться ей не стоит. Не с её репутацией, не с её будущим. Мидория не знает, есть у неё жених заранее или её ждут договорённости после школы — Мидория ничего не знает о её мире кроме того, что рассказал ему Тодороки. Но зато Мидория точно знает, насколько преступен для неё этот момент, закончившийся на девятом ударе сердца. — Больше так не делай, — говорит равенкловка спокойно, отстраняя Шото от себя, перекидывает ногу через древко и соскальзывает с опустившейся до земли метлы. Изуку выдыхает: ему стыдно, но он торжествует.***
Шото отрывается от её губ и недовольно, мрачно цокает при взгляде на часы. — Чёртово время! — зло кидает он и протягивает Момо рубашку. Яойорозу неуверенно мнётся. — Я могу остаться, — предлагает она, чуть заикаясь, краснеет. — Зачем? У меня больше нет, — удивляется слизеринец, подцепив пальцами пустую склянку. «Ещё бы глоток!» Он кидает ненужную теперь колбу на стол и отворачивается, давая Момо возможность одеться. Давая в одиночку пережить тот момент, когда последняя песчинка касается нижнего отделения часов. Проходит несколько мгновений, прежде чем люди в комнате заканчивают с самообманом — прежде чем окончательно настаёт реальность. — Я бы хотел остаться, — говорит Изуку, стыдливо подтягивая ноги к груди, потому что он совершенно голый — Момо без стеснения была обнажённой целый час, а он и двух секунд не может выдержать под внимательным взглядом Тодороки. Взгляд этот говорит: «А я бы хотел, чтобы Оборотное не заканчивалось — все наши желания несбыточны». Сам Шото ничего не говорит, и Мидория даже не способен проклинать его за это, но вот за разницу между его взглядом сейчас и несколько минут назад — вполне. Изуку ненавидит натягивать школьные брюки почти так же, как ненавидит чистокровных с их традициями. Из-за всяких глупостей и нравственных ценностей (особенно из-за глупого принципа чистоты, из-за идиотского культа девственности) его время с Тодороки всегда начинается с боли. Впрочем, Яойорозу не виновата в том, что оно и заканчивается болью. В этом виноват сам Изуку со своим идиотским мягкотелым желанием помочь. Если бы Оборотное зелье вместе с телом меняло суть, если бы он мог не только ощущать, как Момо, но и чувствовать, как Момо, он был бы рад — был бы рад попрощаться со своей унизительной любовью к Шото. Но, увы, сердцевину зелье не меняет, только внешнее. — Я отправлю тебе сову, когда следующая порция будет готова, — холодный голос слизеринца настигает Мидорию у самой двери. Ему хочется перевернуть котёл с настаивающимся зельем к чёртовой матери, но тогда совы он точно не дождётся. — Хорошо, — отзывается Изуку.