***
— Больше не ставьте меня в пару с Яойорозу, Аизава-сансей. — У нас тут тренировки, Тодороки, а не кружок пожеланий. — Пожалуйста. — Есть весомые причины? — Это неэффективно. Неэффективно — так себе описание. Оно не способно вместить даже половину той злости, что Шото испытывает к себе и его частой напарнице, когда нечаянно выясняет правду. Айсберг распадается у ног Яойорозу, и она, увлечённая сражением, даже не тратит время на комментарии. Шото подозревает, что она знала и без лишних демонстраций. При нерабочей причуде в критических ситуациях ему приходится её касаться, чтобы защитить. Шото не помнит, чтобы он столько к другим людям прикасался, и всерьёз собирается никогда её не трогать больше — не хватало ему указаний от отца, чтобы теперь терпеть какие-то указки свыше. Он слишком рационалист, чтобы верить в божеств, которые по щелчку пальцев приводят мир в движение; он слишком гордый, чтобы оставить собственную жизнь на откуп судьбы. И он никому больше не позволит собой управлять. Особенно собственным чувствам: отчаяние и гнев вели и определяли его слишком долго, чтобы Шото мог поверить, что любовь чем-то лучше. Такая же необъяснимая, такая же яростная, она рушит стены, раскалывает землю и небеса — слишком многое делается во имя любви, чтобы доверять ей вот так просто. Но, кажется, он единственный так думает: все остальные считают предопрелённость благословением, для всех остальных родственная душа — спокойная гавань, тихое прибежище. Тодороки жаждет понимания как никто, но не такой ценой. Не ценой смирения с судьбой. — Я подумаю, — задумчиво отзывается Айзава-сенсей на его просьбу и буравит студента подозрительным взглядом покрасневших глаз, как будто старается отменить человеческую глупость. Тодороки углубляться в объяснения и втягивать учителя в свои проблемы не намерен. Он сдержанно кивает в ответ на обещание и думает, как объяснить Яойорозу, что между ними нет и не будет любви — только предрешённость. Теперь, когда из-за случайности и невнимательности они оба в курсе, объяснить придётся. Впрочем, может, из-за этой божественной связи она всё с полуслова поймёт, без долгих разговоров — не так ли это должно работать? Шото не понимает людей даже после миллионного объяснения, и ему чертовски сложно поверить, что могут существовать те, кто понимает друг друга с полуслова. Момо успевает поговорить с ним первая. И сказать она хочет совсем другое. Её смирение злит Тодороки больше, чем утренние оры Бакугоу на кухне. Шото раздражает, что Яойорозу так легко принимает эту данность. Она рада, она не противится. Её приглашение на свидание почти что оскорбительно. «Разве ты не хочешь бороться? Разве ты не сильная? Разве тебе так легко в это поверить?» Но он не может отказать, когда она просит, и в этом главная проблема: Тодороки не отвечает сам за себя, когда Момо опускает глаза и улыбается. Он потерян, он пропал. И ему кажется, что это ничем не отличает его от Энджи: одержимость в угоду обстоятельств, отказ видеть мир в настоящих цветах, желание прикрыться положением дел. Только ты важен, только твои желания весомы — чем любовь отличается от одержимости в таком случае? Это мысленное сравнение всё усугубляет. Шото соглашается на свидание. Затем на второе, третье, пятое и ещё парочку. Он хочет знать, хочет убедиться, хочет найти разницу — он пытается верить, что это настоящее. Потому что грёзы несостоятельны. Тодороки слишком долго обманывался, слишком глубоко заблуждался — он хочет понимать, разбираться и чувствовать, а не жить предрешённостью. Ему нравится Момо — Шото смиряется с этим легко. Он любит Момо — Шото приходится не верить этому ни на секунду. Он знает только, что должен её любить, так всё устроено. Так устроен мир, так устроена сама идея, и никто не объясняет, почему он должен. Это не его выбор — это данность. Поэтому Шото не доверяет своим ощущениям рядом с ней и легко доказывает при случае, насколько всё это иллюзорно: когда он целует её, он ничего не чувствует, только, может, злость. Сердце не стучит в горле, жар не царапает щёки, и нет желания утонуть в моменте. Когда он целует её, он всего лишь касается губами её губ — ничего не происходит точно так же, как если бы они не были предопределены. Поэтому для Шото всё просто: любовь — это выбор. Это его выбор, а не идиотской неработающей причуды. В это он верит и контролирует эту веру безупречно. Так, что может даже собраться, убедившись, что ощущение эйфории и покалывания в пальцах — искусственное. — Извини, Яойорозу, я не верю, что это сработает. Разве тебе не хочется чего-то настоящего, чего-то подлинного? — с видимым усилием выдавливает он, ещё не до конца пережив никакой поцелуй. Шото знает, что у них обоих должен быть хотя бы шанс на свободу, на собственный выбор. Знает, потому что он сам слишком много кому был должен. Точнее, только одному человеку, но так нестерпимо долго, так невозможно несправедливо, что долг теперь выберет только сам. Он не должен Энджи и его бредовым идеям, он не должен своей фамилии, не должен чужим представлениям о себе; он должен себе, должен людям, о которых заботится, он будет должен тем, кого станет защищать, когда станет героем. Только по своему выбору, только по велению сердца. У Момо тоже должен быть этот выбор, даже если она не желает его иметь, даже если её всё устраивает — возможно, ей просто никто никогда не говорил, что она может выбирать сама за себя. Что она может выбирать не искусственное. — Ты не обязана быть со мной только потому, что все так делают, выбирают лёгкий путь. Мы не обязаны следовать чужим велениям, пусть это даже судьба. Только мы сами себя определяем. Тодороки не уверен, что она его понимает.***
Благородство плохо сочетается с неумением отпускать, и Тодороки очень быстро понимает, что судьбе наплевать, борешься ты с ней или миришься — она игнорирует тебя одинаково. Он переживает последствия своего «мудрого» решения не выбирать лёгкий путь уже несколько месяцев, но они походят на фантомные боли и приходят всегда внезапно. Шото кажется, что от него кусок оторвали — так ощущается добровольный отказ от безупречного счастья. Но физическая боль не так страшна, как сомнения и метания. Тодороки не любит ошибок и себе их никогда не прощает. Он сам предложил, полностью уверенный в правильности борьбы, в благой причине, но это не успокаивает сомнения. Что-то всё равно надоедливо грызёт: а вдруг ошибся? Общение у них особо не клеится: Момо реагирует на него как-то апатично, с застарелым непониманием в глазах. Тодороки думает, что это её способ выражать неодобрение. Он бы предпочёл откровенное презрение или непомерную злость… Он бы предпочёл ласковую улыбку и добрые слова, на самом деле, но куда там! Он радуется, что в него при случае острые предметы не летят. Впрочем, на совместной работе их отношения мало сказываются. Стоит Яойорозу однажды угодить в передрягу, Шото тут как тут. Каким-то шестым чувством он знает, что её надо выручать, но он мало готов к последствиям своей помощи. Момо смотрит на него шальным взглядом, одурев от пламени, не коснувшегося её, и всё повторяет, как заведённая: «Тодороки-сан, твоя причуда на мне не сработала». Никакого откровения в этом нет. К счастью, она сработала на том злодее, который чуть не задушил Яойорозу. Шото метнул в него огнём, даже не задумавшись. — Яойорозу, эй, да приди же ты в себя! — Тодороки приходится потрясти её за плечо, чтобы привести в чувство, чтобы она перестала бубнить эту свою мантру. Но Момо не реагирует: вглядывается ему в лицо и всё бормочет, что не понимает, почему огненная завеса, щедро сдобренная негодованием и злостью хозяина, её не коснулась. Когда он пытается отвести её подальше от места происшествия, усадить на носилки в машине скорой помощи, Яойорозу вдруг смаргивает оцепенение, протягивает руку к его груди — на кончиках её пальцев искрится причуда, и через секунду на месте искр появляются четыре миниатюрные матрёшки, тут же осыпающиеся весёлой радугой, стоит её ладони соприкоснуться с его телом. Она смотрит на него ещё секунду, а затем начинает хохотать так, что Шото всерьёз пугается. — Ты знал, ведь так? Ты знал всё это время, Тодороки-сан? Это ты имел в виду под «лёгким путём»? Для тебя с самого начала мы были ясны, да? Шото глядит, поражённый, и невольно сжимает пальцы на плечах крепче. Через секунду оглушающего хохота приходится трясти её, чтобы добиться результата, добиться ответа. Он даже предположить не может, что он единственный был в курсе — он был уверен, что Момо заметила тот первый раз, когда расколола лёд, не пожелавший коснуться её, пополам. Он был уверен, что именно поэтому она захотела построить с ним отношения. Он был уверен, что в них не было ничего настоящего. Он был уверен, что всё понимал — он ошибся. Впрочем, её решение всё равно поставило его в тупик: если Яойорозу не знала, он не видит никаких причин её прошлым поступкам. Разве что — и он всерьёз опускает эту абсурдную, нереальную, невозможную мысль, — Момо с самого начала ощущала что-то, не знание и возможность лёгкого, идеального счастья, а что-то искреннее, не искусственное. Разве что — и это больше похоже на его близорукость — ответ был под носом, и Тодороки просто не разглядел, сосредоточенный на собственных представлениях о мире и бесконечной войне внутри. Ему казалось, ценность чувства определяется усилиями, в него вложенными. Ему казалось, он хочет настоящего, но, возможно, он просто выбрал бежать, потому что никогда не умел принимать счастье. Для мальчика, прожившего всю жизнь бок о бок с чувством вины и целью, счастье было слишком незнакомым и пугающим, слишком захватывающем и всеобъемлющем. Проще было убедить себя в отсутствии ощущений и чувств, проще было смотреть на будущие битвы и неизбежные сражения, чем позволить себе выдохнуть. Или, может, он не мог смириться, что счастье досталось ему так легко — за всё в жизни он привык сражаться. И за возможность быть понятым правильно тоже готов был биться до последнего вдоха. Проклятье или великая милость, что ему не пришлось? — Я даже не подумала, что это можно наоборот проверить, — бубнит Момо, рассматривая свою руку. Она уже попросила Шото повторить «проверку». Видимо, одного раза ей было мало, чтобы убедиться. Сейчас она стоит посреди идеального круга изо льда, и лишь на маленьком островке её следов виден песок. Яойорозу хмыкает что-то себе под нос, загадочно оправляет волосы и выбирается из снежной ловушки — там, где она ступает, образовываются прогалины из треснувшего и талого льда. Шото смотрит на её следы, будто приход весны созерцает, и у него нет слов, чтобы хоть что-то выяснить. Он даже свою дурость объяснить не может под задумчивым взглядом полночных глаз Яойорозу. — Я, кажется, понимаю, почему ты так не любишь судьбу, Тодороки-сан, — говорит ему Момо, и что-то в её голосе заставляет Шото взглянуть ей в глаза. В них нет прежней апатии, лишь лёгкая беззлобная насмешка. — Она и правда злодейка. Даже если Момо думает, что он дурак, Тодороки не страшно — он заслужил и готов к самой великой немилости. В конце концов, он всегда в боевой готовности, сражением больше, сражением меньше. Это он не проиграет.