***
Когда Кэми родилась, Катсуки был на свете уже долгие семь минут. Семь минут выдыхал он огонь и оставлял свой след в мире, семь минут заставлял повитух затыкать уши от громогласного плача, способного разорвать сердце сурового дракона. Катсуки всегда был старше, горячее, опытнее, безумнее, страстнее на эти семь минут. Когда Кэми родилась, мать их уже не могла слушать плач своего первенца: она стояла, утопая коленями в шкурах, облокотившись на тяжёлый резной сундук локтями, и внутренности её плавились остатками того огня, что она вытолкнула из себя. Затяжной плач разрывал её на части, и она не хотела больше его слушать, но не могла его прекратить: ещё не раздавшийся плач был важнее, ещё одну жизнь ощущала она внутри. — Не получается, — хныкала их мать, и ноги у неё беспомощно дрожали. Шкуры давно перепачкались. Повитухи держали её под руки и обтирали прохладной водой — все семь минут она мучилась, как мучился её первенец, требуя чего-то своим плачем. Но мать их была не из тех, кто отступал перед неотвратимой судьбой. Она всегда знала, какой путь выбрала, и шла по нему, не боясь даже смерти. Не боясь жизни. Когда Кэми родилась, снаружи юрты вождя уже развели костры, отмечая громогласный плач, уже танцевали зловещий огненный танец, уже орошали землю жгучей водой, дающей в голову сильнее хмеля. Но стоило ей, тихой и будто бы очень удивлённой, родиться, как всё тут же смолкло: и плач её брата, и веселье её народа, уже привыкшего к крикам ребёнка. Все услышали тишину, и были поглощены ею, заворожены, пленены. Когда Кэми родилась, Катсуки больше не было причин плакать — он получил, что хотел.***
Они неразличимы, неразрывны, неделимы. Всё, что разнит их, думает Катсуки, — взгляд. У сестры его янтарные глаза, и в них плещется драконья мудрость, подобная дню на исходе. В его же глазах — пожирающий огонь, всеобъемлющее пламя, могучее и жадное. Этой разнице он не придаёт значения. Ведь жрецы говорят им в день их семилетия: — Вы благословенные дети. Вы любимцы богов. Вы станете вождями. У двух светловолосых близнецов всего поровну: материнской любви, будущего царства, огня. И Катсуки знает, что ему уготовано судьбой: он уйдёт из этого мира великим и запоминающимся, но с тем же, с чем пришёл. Грандиозные вещи ждут его при жизни, но после смерти с ним останется только мудрость янтарных глаз. — Ты — моя плоть. — Ты — моя кровь. Так написано в свадебном обряде его народа. А обряды его народа никогда не врут. Они правдивы, как всё, что создано от начала веков. Так они с сестрой говорят, расставаясь на долгие ночные часы. Пусть и встречаются во сне, как те, кто знает чужие мысли.***
— Ты благословенный ребенок. Ты любимец богов. Ты станешь вождём, — говорит ему жрец на его двенадцатилетие. Кэми теперь стоит среди толпы, держит отца за руку, и её янтарные глаза смотрят без зависти или укора. Катсуки зажигает священный огонь, и он не чета тому, что полыхает внутри. Потому что из двух светловолосых близнецов лишь он достоин проводить ритуал: он забрал огонь, что полыхает в глубине алых глаз. Вся сила его народа, вся вера его племени, весь драконий жар, — всё досталось ему. Огонь, говорит мать, покоряется только сильным, и если пламя выбрало Катсуки, то это не жадность и не несправедливость — это судьба. Если он забрал себе весь огонь, то вождь у его людей будет один — один станет зажигать священное пламя, приносить клятвы и отправлять воинов в бой. Ведь не может ребёнок без дара вести народ. В Кэми нет огня, и ей теперь всегда быть там: стоять у ступеней, держась за чужую руку, и не быть избранной своими богами. Так говорят жрецы. Но у брата её на все заветы своё мнение. Он думает, что она неповторима, уникальна и драгоценна: за многие поколения не было в его семье ни одного ребёнка, которому бы не досталось благословение пламени. Разве это не делает её лучше в лице драконьих богов? Разве это не делает её загадочнее для простых смертных? Разве это не заставляет его дорожить ею ещё больше? — Ты — моя плоть. — Ты — моя кровь. И это единственный завет, которому он верен.***
— У моего брата есть дочь, — сказал ему отец, впервые напоив огненной водой. — Женись на ней, когда станешь вождём. Она ребёнок огня. Она родит тебе наследников. Катсуки посмотрел отцу в глаза и принёс клятву. Он пообещал и не был тогда вождём. А, нарушив обещание перед всеми своими людьми и драконьими богами, сказал только: — Я вождь теперь, и будет по слову моему отныне. — И вовек, — вторила сестра и встала по правую руку от него. Жрец поклонился, глубоко и почтительно: он пророчил ему великое будущее, его вождь был воплощением верховного дракона. Жрец сделал, как вождь требовал: соединил их руки и надеялся только, что пламени одного хватит на весь народ.***
Сестра его никогда не сомневалась. Ни в нём, ни в себе, ни в их судьбе. — Я убил сегодня целую сотню наших людей, — он велел позвать её, а когда она пришла, спрятал голову в длинном подоле её жреческого платья. Огонь давно высушил в нём все слёзы, Катсуки не плакал даже после своего первого сражения, даже в день смерти их родителей, даже тогда, когда сам вырезал сердце своему первому дракону. Но теперь, придавленный усталостью и ответственностью непомерно тяжких решений, он желал лишь её спокойного голоса, её мудрого утешения, её нежных рук. — Они были больны. Эту заразу следовало остановить, иначе бы мы все погибли. Ты ведь знаешь это? В ней не горел огонь — не потому ли она всегда была такой спокойной, такой рассудительной? Не потому ли её звали мудрой, но бессердечной царицей? Не потому ли руки её так умело остужали его лоб во времена любой отчаянной лихорадки? — Знаю. Но они кричали, когда мы жгли их, — сказал вождь и зажал уши, будто крик всё ещё звенел в его голове. Но это не помогло: крик остался в сердце, как и все его прежние решения. — Что ещё я мог сделать? Если бы они знали, что их отправляют на смерть, они бы сбежали, их бы прятали родственники в слепой надежде, что всё обойдётся. И тогда эта зараза поглотила бы всё поселение. Если бы я верил, что они выздоровеют… — Ты был бы не прав. Но ты прав, брат мой. И твоё правление справедливо и милосердно. Она никогда не сомневалась, и Катсуки верил её словам слепо и без оглядки. Они поддерживали его, вселяли надежду — они обеляли его и оправдывали целый мир. Любое её слово несло истину. От любого её слова, как и положенно истине, веяло холодом беспристрастности.***
— Почему у тебя до сих пор нет наследника, вождь? — спросил его дядя на вторую кровавую луну. Глаза его жадно блеснули. И хотя вопрос его был справедлив, — наследника ждал весь его народ, и Кэми уже давно должна была понести, — жестокое недовольство отразилось во взгляде вождя. С таким взглядом он вырывал сердца врагам, с таким взглядом его дракон откусывал головы непокорным. — Возьми в царицы любую из женщин в деревне, она родит тебе наследника. Ни одна из женщин в его владениях не могла сравниться с его сестрой. И в мире тоже не было подобных ей. Он искал: он находил дев с жемчужными волосами, румяных ведьм с талантом читать прошлое, статных чужеземных принцесс. Кого находил — забирал себе, если были они ему любы. Они родили ему сыновей, здоровых и крепких, они родили ему дочерей, огненных и нежных. Они жили, обласканные почётом, и все сокровища были у их ног. Но когда вставало солнце, вождь не любил ни одну из них. Если бы не традиции его народа, если бы не необходимость оставить после себя того, кто позаботится о его людях, в ком всё его пламя найдёт приют, он бы не нуждался в них вовсе. Следующим вождём мог быть только сын его царицы. Катсуки лишь смеялся над тревогами своего дяди, военачальников и жрецов. Взять другую, назвать её царицей, верховной жрицей пламени? Он никогда бы не отдал это место кому-то кроме сестры. Те сверху отдали её ему, определили её место рядом с ним с самого рождения. Это была единственная их мудрость — единственная значимая. И почему теперь они испугались своего решения, почему отказывали им в милости, почему не желали наследника и своего потомка из её чрева — это вождя не тревожило. Ему неважно было, для чего боги послали её, потому что здесь, на земле, богом был он. И он не нуждался в благословении, чтобы любить её. Но Кэми тревожилась тем сильнее, чем больше лун убывало и росло. Она больше не плела кос из своих золотистых волос, и взгляд её, обращённый к вождю, делался всё холоднее. Чем больше могущества в нём копилось, чем дальше простиралась его власть, чем ярче горело его пламя, тем остранённее становилась его сестра. Тем дольше пропадала она в драконьем храме, тем безразличнее делался её голос, а мудрость, дарованная ей небесами, сменялась тем, перед чем даже гордые жрецы падали ниц. Со временем люди начали говорить, что царица заглядывает в будущее. Вождь так привык к её прозорливости и верным советам, что слухи эти его не удивили. Сестра его всегда была для него величайшей драгоценностью, и вместо огня ей было даровано другое благословение. Вождь не находил в этом ничего странного. — Боги не милостивы к нам, — сказала она однажды и заставила его прислушаться к точно таким же словам, что говорили ему раньше. Катсуки разложил её золотые волосы по оголённым плечам, поцеловал рот и взглянул в янтарные глаза без страха перед грядущим. — У меня есть дети. Дети огня. Один из них станет вождём, если я пожелаю. Жрецы не пойдут против моей воли. Я — закон. — Я не боюсь жрецов. Но это будет не наш ребёнок, не наш сын будет вождём. Если это то, для чего боги послали меня в мир, почему они не дают мне сына? Вечно удивлённое выражение её лица, затуманенный взор, подёрнутый дымкой грядущего — Катсуки думал, сестра его всё знает, всё видит. Он всегда ходил к ней за ответами. Холодность не отступила из неё даже теперь, и хотя в отличие от него Кэми могла плакать, не высушенная огнём, глаза её не увлажнились слезами. — Это их воля, я её не ведаю, — сказал вождь, и она взглянула на него. Расплавленный янтарь, облепиховый цвет и золото осенней пшеницы — приговор читался в её глазах. — Я ведаю. Это из-за того, что ты нарушил обещание нашему отцу, женившись на мне. Я не могу родить тебе наследника. Внутри меня не горит пламя, как я могу принести жизнь? Боги никогда не желали нашего брака, иначе они бы оставили мне хоть искру. Но весь огонь — твой. Весь мой огонь — твой, брат мой. Ты сам забрал его. Что мне делать теперь?***
Солнце взошло и село три раза, прежде чем Катсуки снова увидел её. Кэми возвращалась из храма, и её юбки были красны от жертвенной крови. Она не взглянула на него, но ей и не нужно было: злость и горький упрёк разлились в воздухе, стоило сестре приблизиться. Если бы вождь мог отдать ей то, что забрал, если бы он знал, как разделить с ней огонь, он бы так и сделал. Он делил с ней всё, и лишь огонь был только его. — Что ты хочешь, скажи? Я всё дам тебе, чего бы ты ни попросила, — вождь склонился перед ней, запачкал руки в жертвенной крови и просил так, как никогда не просил даже богов. Сестра возложила руки на его голову, подняла с колен, обвела взглядом их юрту, деревню, все владения и каждого из людей. — Что ещё ты можешь дать мне? Люди считали её своей матерью, жрецы считали её своей богиней, даже драконьи боги считались с ней, и Катсуки не знал, чего она может желать кроме того единственного, чего не могла получить. Сперва он принёс ей камень из недр земли — само сердце вулкана, сверкающее на солнце, словно молнии в ночи. Его дракон опалил крылья, чтобы добыть его. Кэми возложила его на алтарь в храме и этой ночью снова легла с вождём, надеясь, что он выторговал им милость богов. Но они остались глухи к мольбам и слепы к красоте камня. Затем он подарил ей звезду, что родила великую долину. Звезда упала давно, задолго до их рождения, и принесла с собой чудищ. Никто не ходил в ту долину за горами. Катсуки три лунных цикла сражался с монстрами, чтобы добраться до звезды. Кэми сделала из неё настой и уложила голову на его плечо. Они ждали, не боясь даже проклятья чудищ — они отреклись от своих немилосердных богов, надеясь на силу звезды. Но царица взглянула своими янтарными глазами на брата, словно в будущее, и сказала: «Это был напрасный дар». Потом он добыл те знания, которые хранил морской бог. За плодородием люди огня всегда шли к воде. Но среди знаний бога воды и соли не было того, которое пробудило бы в царице былую любовь и новую надежду. Кэми не хотела ни одного из его даров и на самого вождя смотрела теперь без былой нежности. Та холодность, на которую он обрёк её, забрав всё тепло себе, обернулась равнодушной жестокостью, спокойной беспощадностью. Катсуки сам никогда не знал милосердия, но его всегда остужала мудрость царицы. Что делать с бессердечностью сестры, он не знал. Поэтому, когда она произнесла свою роковую просьбу, единственное, что он мог сделать для неё, для себя, для них — смириться и принять кару. Вернуть ей то, что отнял, что было ей желаннее всех сокровищ мира и его любви. — Верни мне то, что забрал у меня. Верни мне мой огонь, и тогда я буду знать, что ты любишь меня больше жизни. Верни мне мой огонь, и тогда я смогу любить тебя так же, как ты любишь меня, — сказала ему сестра и достала из ножен кинжал, сделанный из драконьего ребра. Вождь взглянул на неё и ничего не ответил: снял свою тяжёлую меховую накидку и опустился коленями на шкуры. Рука Кэми, коснувшаяся его щеки, была тепла; острый край кинжала, вскрывший грудную клетку, был холоден. Огонь полыхал в сердце вождя, и его царица выпила жадным глотком. Как то, что всегда предназначалось ей. — Ты — моя плоть, — сказала царица, склонившись над бездыханным братом. — Ты — моя кровь, — сказала сестра, поцеловав сухие губы вождя. — И огонь теперь наш. Как всегда было предначертано.***
Весть о том, что у царицы будет наследник, ребёнок огня, будущий вождь и отец всего племени, народ встречал разведёнными кострами, зловещими огненными танцами и жгучей водой, дающей в голову сильнее хмеля.