***
Когда, выписавшись из больницы, Бакугоу вернулся домой в тот вечер, Очако даже не попробовала возобновить лишь частично состоявшийся в присутствии врачей разговор. Она подписала форму согласия, которую Бакугоу ей протянул, и даже спорить не стала, только кивнула. Она будто заранее знала его ответ, заранее смирилась с выбором — Очако знала его слишком хорошо, чтобы ожидать другого исхода. Поставила свою знакомую закорючку напротив графы «экстренный контакт для связи», приняла обязательства, согласно которым имела теперь право решать, что делать с бренным телом Бакугоу, если он сам окажется не в состоянии принять решение. А он планировал однажды оказаться в этом состоянии — вариантов-то не было, коль скоро он не согласился извлекать повреждённую причуду. У Урараки в общем-то изначально не должно было быть никакой надежды, что будет по-хорошему, так, как говорят доктора, так, как просит она. Этот его выбор даже за удар судьбы не сошёл бы. Но это был его выбор, ничуть не поменявшийся с того разговора в доме Яойорозу два года назад, и Бакугоу знал, что она станет его уважать, даже если про себя и вслух прокляла его уже тысячу раз. Катсуки, глядя на её тихо неодобряющее выражение лица, лишь хмыкнул, положил тяжелую ладонь на макушку и растрепал волосы, где-то даже ласково, насколько умел. Урарака слабо отмахнулась, словно раздумывая, стоит ли тратить драгоценное время на злость. Но, когда он опустился рядом на диван, признавая капитуляцию, обхватила его руками поперёк широких плеч и даже не стала реветь. Бакугоу мысленно похвалил её решение. Урарака никогда не была слабачкой. — Не так и сложно, да? — умиротворённый, довольный исчерпанным конфликтом, пробубнил он ей в шею. Очако ничего не ответила: опрокинула в себя бокал виски и ему протянула такой же. Катсуки остался доволен. Довольство его прошло на следующее утро, когда он очнулся, связанный по рукам и ногам чёрными кнутами Деку, пригвоздившими его к больничной постели. Голова гудела так, словно вчера он выпил не пару бокалов, а три бутылки, тело было ватное, мозг соображал медленно — его словно чем-то накачали. Мидория попался в поле зрения сразу, но выражение лица его было нечитаемым. Деку всегда был открытой книгой в плане эмоций, поэтому Катсуки не сразу понял, какого дьявола творится. Но тут же заметил вжавшуюся в угол больничной палаты Урараку. Вот теперь она ревела, и с первым же всхлипом Бакугоу озарило: где он, как сюда попал, по чьей милости и главное — зачем. Он дёрнулся, словно попавший в капкан дикий зверь, и издал не менее звериный вопль. — Деку, мудила, убрал свои щупальца! — рыкнул Бакугоу и, не постеснявшись, устроил серию взрывов. Его бесила «Один за всех» ещё с тех пор, как он, будучи первокурсником Юу Эй, узнал, на что способна эта причуда: он мог совладать с отдельными её проявлениями, но теперь, когда Мидория приручил все чужие способности, противостоять стало нереально. Его взрывы не нанесли кнутам никакого вреда — чёрные плети только впились туже, мешая даже дышать. — Прости, Кач-чан, но это не вариант, — отозвался Изуку тоном, странно напоминающим Айзаву. Удивительно бездушным тоном. Судить его за это было сложно: он недавно потерял напарника и несколько бывших одноклассников. Попытки остаться спокойным и рассудительным были лучше, чем фирменная улыбка, набившая оскомину. С таким Деку было бесполезно разговаривать. Бакугоу и не собирался, понимая, что не он главный зачинщик: Мидория мог быть прекрасным исполнителем и поддержать эту идиотскую инициативу, но решение принимал явно не он. — Урарака. Урарака, твою мать! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — прохрипел Катсуки. Договариваться с Очако он не планировал — хотел только придушить её, вздумавшую решать за него. — Завязывай с этим ебучим фарсом! Это не тебе решать. — И не тебе, — отозвалась Урарака, не подняв глаз от пола. — Твоя жизнь не только тебе принадлежит. В этом мире слишком много людей, которым ты дорог. И я не позволю твоей идиотской гордости принимать решения. Это не то, чем стоит руководствоваться, выбирая между нормальной жизнью и неизбежной смертью. А ты, Бакугоу, по-другому не умеешь, — голос у неё был глухой и надрывный. — Это не ваш выбор, сволочи. Вы не имеете права. Я вас… — «ненавижу», «убью нахрен» — вариантов продолжения было много. Но на самом деле Катсуки собирался сказать «не прощу за это». Деку, которого так и не превзошёл, Урараку, которая превзошла все его ожидания. Бакугоу знал: если они отнимут у него этот шанс, ничего уже не будет прежним. Он не собирался отступать: дёрнулся ещё раз в тугих кнутах, и причуда его, наростившая мощь, разнесла одну из плетей в клочья. Катсуки практически вырвался, но Мидория схватил его за плечо и тряхнул так, что ножка больничной кровати отлетела. — Посмотри на неё! — потребовал он, кивнув в сторону Очако. — Посмотри. Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы она страдала? Умереть не сложно, сложно жить после. Каково тем, кого ты оставляешь? — плечо у Катсуки хрустнуло, он мысленно попрощался с суставом, но не прислушаться не мог. Таким Изуку он видел лишь однажды — такой Изуку обладал непоколебимой волей. Даже Бакугоу ему подчинялся. Он не смог выдавить из себя ни слова. Даже правду. Он думал, они понимают, какие последствия будут у их действий, просто слишком идиоты, чтобы поверить в реальность. Они жили надеждой, надеждой, что всё наладится, что со временем Бакугоу осознает, что это был правильный выбор. Они делали всё ради него, с благими намерениями, с любовью, но Бакугоу уже тогда знал, что даже если они заставят его выжить, для них он навсегда умрёт. Потому что он их никогда не простит. Он знал, но посмотрел на Очако, и слова закончились. Ему было нечего возразить. Вовсе не потому, что одно из щупалец Деку обвилось вокруг шеи, мешая дышать. Бакугоу стиснул зубы, позволяя мозгу отключиться от недостатка кислорода. Перед глазами всё плыло розовым.***
Ему никогда не следовало соглашаться на смены с Ашидо: её потребность в постоянных разговорах напоминала пытку, а её разгильдяйство было персональным кошмаром собранного Катсуки. Не говоря уже о том, что желание быть героем всегда пересиливало в Бакугоу рациональность. Как и привычка защищать своих тупоголовых друзей. В тот момент, когда их атаковали, Мина задорно дёргала его за руку и отвлекала, как могла. Но даже так они оба успели отреагировать на атаку — они были слишком профессионалами, чтобы кому-то так легко удалось их подловить. Но всё быстро вышло из-под контроля. У Бакугоу особых иллюзий не водилось с первого курса Юу Эй, но тогда, при встрече с Мадам Парацельс, исчезли последние. Его наивная вера в то, что он совершенно точно окажется лучше других и сможет ей противостоять. Но он не смог, и пришлось выбирать между собой и напарницей. «Грёбанный Деку бы справился лучше», — флегматично и без злости подумал Катсуки, взорвав пол под ногами Ашидо, чтобы причуда Мадам Парацельс её не задела. Его барабанные перепонки чуть не лопнули от её протестующего визга, убывающего по мере того, как Мина проваливалась глубже. Он мимоходом подумал, что если она помрёт под кусками бетона, будет обидно. Но это всё, что он успел придумать, чтобы дать ей хотя бы шанс. У него шанса никогда не было.***
Когда Бакугоу очнулся, привязанный к постели ограничителями, ничего не искрило. Ему даже не нужно было пробовать, чтобы знать: он больше не входил в 80% населения. Сердце, ему показалось, стучало медленнее. Урарака спала в кресле, подтянув колени к груди. Лицо у неё опухло, и она хмурилась даже во сне. Бакугоу не нашёл в себе силы смотреть на неё и отвернулся к противоположной стене — встретился взглядом с Мидорией, таким же удивительно пустым и бесчувственным, каким теперь ощущал себя Бакугоу. Деку ничего не сказал, даже не попытался извиниться. Поглядел на него две минуты, развернулся и вышел из палаты, только сжав кулаки на прощание, будто пообещал, что поймает чокнутую злодейскую сучку. Катсуки показалось, Изуку знал, что лишь теперь вся та ненависть, которую Бакугоу годами выдавливал из себя в адрес школьного соперника, сделалась подлинной. Катсуки показалось, Изуку знал, что с ним мысленно попрощались на всю оставшуюся жизнь — что товарищами они больше никогда не встретятся. Но даже так он был не намерен извиняться за сделанный выбор. Чего-чего, а уважения задрот от Бакугоу точно добился.***
Урарака разрешила докторам отвязать его от постели только на третий день. Она разумно опасалась, что Бакугоу даже без причуды перегрызёт всем глотки. Впрочем, она ошиблась, если решила, что трёх дней было достаточно. Дело было в другом: Катсуки не смирился, у него просто закончились силы. Гнев, раздражение — любые эмоции, определявшие его раньше, как-то притупились, потускнели. Очако, в отличии от Деку, жаждала его прощения. Она извинялась и пыталась объяснить. Но она верила, что сделала правильный выбор, необходимый, верный, и Бакугоу бы простил ей всё, но не это. Ему не было дела, сколько раз она предала его доверие, соорудив этот жалкий, трусливый план с Мидорией — ему было дело лишь до того, что Очако не верила в него достаточно. Она не смогла поверить, что он станет исключением из глупых правил. Исключением из смерти. Не дала ему шанса рискнуть и проверить. Может, совершенно рационально и правильно, но для Бакугоу этот потерянный шанс значил только одно — конец прежнего мира. Конец прежней любимой, драгоценной Урараке. Очако, Бакугоу не обманывался, всегда была сильной, всегда была если и не наравне с ним, то хотя бы пыталась ему противостоять. В этот раз победа очевидно была за ней. И пусть Очако выигрывала и прежде, это очко он ей простить не мог. Потому что прежде, побеждая, она продолжала в него верить. Прежде он всегда мог стать лучше, прежде было, куда расти. До каких небывалых высот дотягиваться. Теперь осталось только падать. И Бакугоу было совершенно параллельно, какими эмоциями и намерениями руководствовалась Урарака: вера её в него рухнула в тот момент, когда она решила, что он не справится. И Бакугоу даже не пытался попробовать поверить в ответ.***
— Бакугоу, ответь на звонок. Ашидо уже вторую неделю пытается до тебя дозвониться, — Очако протянула ему очищенное яблоко. Она умела заботиться о больных, и Бакугоу не мог жаловаться. Он отходил от операции по извлечению причуды как-то странно: тело не слушалось, и необыкновенная слабость сопровождала его теперь постоянно. В некоторые дни он даже не мог встать на ноги. Доктора говорили, что это нормально: обладатели причуд в большинстве своём были физически более совершенны, чем беспричудные. Для Бакугоу это значило, что он не только причуду потерял, но и все годы физических тренировок. И хотя на глаз он легко мог различить рельеф мышц, ему казалось, они не работают так, как раньше. Его уверяли, что это ощущение пройдёт. Но Катсуки только тошнило во время непродолжительных минут реабилитации. Лучше не делалось. Очако не торопила и во всём поддерживала. Бакугоу каждый день без какой-либо отчётливой эмоции не уставал напоминать, что ненавидит её. Урарака качала головой — не верила. — Если ей надо, пусть приходит, как и все остальные, — отозвался Катсуки и сбросил вызов. Мина, после его совершенно геройского самопожертвования, и правда имела наглость не только не навестить его в больнице, но даже открытку не отправить. Остальные дебилы таскались к нему с дневными визитами, фруктами и идиотскими подарками. Даже слова находили какие-то, не реагируя на его полутрупное окоченение. Катсуки чувствовал себя как какой-нибудь вылезший из могилы зомби, но чувства злости и раздражения атрофировались. Он изредка кивал и поддакивал, подавая признаки жизни — друзьям, кажется, этого было достаточно. Злиться на них не получалось: они были не в курсе, но в один голос одобряли его выбор. Будто действительно могли предположить, что он сделал этот выбор. За прошедшие две недели Бакугоу много раз думал, что надо кому-то рассказать, что он здесь не по своей воле. Даже если исправить не получится, возможно, выйдет добиться справедливости, наказания, общественного осуждения. Возможно, если все будут знать, что Бакугоу Катсуки никогда бы не сделал подобный выбор по своей воле, его хоть немного отпустит. Но ещё Бакугоу думал, способен ли кто-нибудь понять, что значит для него потерянная причуда — вся та жизнь, которую он больше не проживёт. Он не находил в этой мысли ничего здорового. Но и своего обычного гнева для запала тоже не находил. То ли горючего не было, то ли фитиль забыли вставить, а бомба больше не срабатывала. Вместе с причудой в Бакугоу закончилось что-то ещё, что он никогда не собирался в себе обнаруживать. Душа, наверное. И вернуть её не представлялось возможным. Делать по этому поводу ничего не хотелось.***
— …и как оно? — спросил Ястреб. Тодороки силой притащил Бакугоу на очередной семейный ужин. Катсуки честно попытался порадоваться за Двумордого, его наконец-то-невесту-Яойорозу и довольно бодрого на вид Ястреба, но теперь ему правда было параллельно на все чужие любовные истории разом. Его собственная сидела напротив него и пыталась отвлечься от их общей драмы, пыталась порадоваться за друзей — Катскуки читал усилия на её круглом лице и не обнаруживал в себе никаких чувств по этому поводу. Как и по любому другому. Только когда Момо протянула ему чашку улуна со своей обычной дружелюбной улыбкой и в глазах её Катсуки не заметил ни намёка на жалость, он ощутил что-то смутно знакомое. Что-то вроде причастности, что ли. То, как он был ответственен за эту историю, то, как он был практически героем в этой ситуации, то, как без него этой улыбки на лице Яойорозу не существовало бы. Мимолётное ощущение быстро исчезло — Ястреб кивнул ему с другого конца стола с каким-то мрачным пониманием. Через сорок минут Бакугоу нашёл его во дворе дома. Его практически пятилетний сын носился вокруг отца кругами. Этот ребёнок пребывал в блаженном неведении: он не подозревал, что в любой момент часть его мира может отвалиться. Любимый папочка рухнет замертво, и не гипотетически однажды, как все, а в очень скором, если верить статистике, времени. Катсуки захотелось пустить себе пулю в лоб. Как-то очень вяло, впрочем. — Что как? — спросил Катсуки исключительно для проформы. — Беспричудным, — Ястреб не постеснялся уточнить. Бакугоу пожал плечами. — Никак, — честно ответил он. — Отстойно быть тобой. Если бы у Бакугоу остались чувства, он бы, наверное, оскорбился. — С другой стороны, Фуюми мне каждый день угрожает разводом, если не дам врачам наложить на себя руки. Так что мной быть тоже не очень здорово. — Не здорово, — отозвался Бакугоу эхом. — Два года уже угрожает, — расхохотался Ястреб и аккуратно пригладил серебряное перо, выбивающееся из пышной пернатой шевелюры малыша. Бакугоу на секунду утонул в зависти. Но прежде, чем успел опознать это ощущение, заметил Урараку на крыльце. — Слушай, Бакугоу, это не конец, — окликнул его мужчина, когда он апатично отвернулся. — Расскажи это докторам в следующий раз, когда не дойдёшь до них, — по инерции огрызнулся Бакугоу и кинул взгляд на неугомонного пятилетнего пацана. Ястреб не выглядел раскаивающимся. И Бакугоу знал, почему: он был верен своему выбору, который однажды назовут эгоистичным. Вот этот пятилетний ребёнок точно назовёт. — Привет, — сказала ему Урарака, когда он добрёл до крыльца. Это заняло у него больше времени, чем раньше отнимал круг по стадиону. — Привет, — Катсуки честно попытался соответствовать уровню бодрости её голоса. Не вышло. Они уставились друг на друга, будто видели впервые — они теперь часто так друг на друга смотрели. Очако была единственным человеком, при котором прошлый Бакугоу не стеснялся даже слёз. Она знала его в худшие моменты, и это всегда их сближало. Но раньше, как ни крути, Бакугоу в конце концов всё равно оказывался героем. Поднимался после любого удара, и потому прощал Очако свидетельство его слабости. Теперь его сбросили в колодец и обрубили верёвку, а Урарака была той, кто наполнял колодец водой. Больше слабости в её присутствии Бакугоу позволить себе не мог — больше в нём и не было. — Слушай, Бакугоу, ты правда… меня ненавидишь? — Урарака даже не моргнула, хотя слова эти совершенно точно дались ей с трудом. «Сильная», — отвлечённо подумал Катсуки. И подождал, чтобы хоть что-нибудь ёкнуло, чтобы хоть что-то двинулось внутри от стыда, сожаления или горечи. Почему Очако решила поверить ему именно сейчас, под большой круглой луной на крыльце дома Тодороки, Бакугоу не стал спрашивать. — Да, — в который раз подтвердил он. Слова его сопровождали лишь слабые, равномерные удары пульса. Урарака кивнула так, словно правда поняла. Плакать она, разумеется, не собиралась.***
Неозвученное обещание Деку сдержал. Когда Бакугоу услышал новость о поимки Мадам Парацельс, первым делом ему захотелось позвонить Изуку и час орать на него матом в трубку за то, что отобрал у него шанс на месть. Но номера Мидории у него больше не было — стёр. На час ора не хватило бы дыхалки и запала. Да и все те шансы, которых Деку его лишил, Бакугоу не брался даже сосчитать. Он выключил телевизор и пропустил реабилитационную тренировку в этот день.***
Мина его всё-таки навестила. Уже тогда, когда Катсуки прошёл половину реабилитационного курса и мог хотя бы передвигаться самостоятельно. Через три месяца молчания объявилась на пороге его совершенно новой и совершенно пустой квартиры, купленной на скопленные за время геройской карьеры деньги, хлопнула по плечу, как ни в чём не бывало, и даже не подумала извиняться. Бакугоу, впрочем, не был уверен, что Ашидо была хоть сколько-нибудь виновата. В конце концов, он сам взялся её защищать и свято верил, что без него она загнётся. Впрочем, гораздо важнее было другое: он не видел вины Ашидо в случившемся, потому что сделал то, что должен был — в итоге он её спас. И для Бакугоу, совершившего свой последний подвиг, это что-то да значило. — Чего сейчас-то пришла? — спросил Катсуки просто для того, чтобы не молчать. Ему не было любопытно. Ашидо пожала плечами и растянула губы в широкой улыбке. — Тебе не идут больницы, Катсуки. Но ты так долго там сидел, и я решила, что приду после. Она взглянула на него так, словно всегда знала, что это «после» однажды случится. Её нежелание видеть своего героя в больнице, поверженным и проигравшим, Бакугоу мог понять. Уверенность Ашидо в нём была совсем прежней, и во взгляде её легко читалось «оооооо, крутой!» За той лишь разницей, что теперь Бакугоу был с ней совершенно не согласен. Но всё равно отлип от стены, к которой привалился из-за очередного упадка сил. Ему надо было выпрямиться. — Киришима сказал, что ты сама неделю в больнице провела. — Пять дней. Но я дольше куски бетона из декольте выковыривала. Ты, честное слово, был нежен, хоть посадка у меня была так себе. — Жалобу накатай, — хмыкнул Бакугоу. Он много таких получил за свои стажировки и первые месяцы работы. Он считал, что на эффективных героев всегда жалуются — они слишком хорошо делают свою работу, чтобы им не завидовать. — Уже. Помнишь тот выговор на втором курсе, после которого тебе неделю пришлось отрабатывать в классе Поддержки? — Это была ты? — Бакугоу не то чтобы удивился — от Ашидо всего можно было ожидать. Она кивнула в ответ, даже с какой-то гордостью, будто то, что её так и не вычислили, заслуживало поощрения. Пока Ашидо изучала его новое жилье, они молчали. Бакугоу делал вид, что не устал таскаться за ней по всей квартире. — Спасибо, — вдруг сказала Мина, когда они добрались до кухни. Протянула ему стакан сока, который нашла в его холодильнике (с собой она, конечно, ничего не принесла). Поблагодарила так, как будто он до сих пор мог сойти за героя, и не стала вдаваться в подробности, за что благодарила. Не стала спрашивать, как он себя чувствует и злится ли на неё — врубила какой-то дурацкий фильм и заснула на его диване через двадцать минут, вымотанная своей геройской работой. Бакугоу накрыл её пледом и первый раз после выписки вышел на пробежку. Он ни о чём не думал, кроме того, чтобы правильно поставить стопу и не запнуться на повороте. Механические движения ощущались чужими, Бакугоу не находил ничего привычного в беге, ничего знакомого — никакого удовольствия. Но продолжал бежать, просто по инерции, просто потому, что хотел проверить. На втором круге, когда дыхание его окончательно сбилось, а ломота в ногах стала невыносимой, Катсуки вдруг разревелся. Накатило ниоткуда: пришлось остановиться, упереть ладони в колени, попытаться спрятать лицо. Он ощущал свою привычную уже физическую слабость. Но плакал теперь не из-за неё: впервые за три месяца он почувствовал хоть что-то кроме пустоты и стагнации. И даже если ощущением этим была боль, он не возражал. Боль означала, что он всё ещё был жив.