***
У Катсуки уходит прилично времени на то, чтобы убедить себя в здравомыслии. Весь следующий день после его нетипичного контакта с Яойорозу он пытается проверить окружающий мир на адекватность: ни в одном сне он бы не смог представить, что Момо способна на подобное. На такое возмутительное поведение, неподобающее девице её статуса, на такое почти звериное требование. Собственная роль как адресата её желаний Бакугоу не слишком смущает: он не ждёт подобного от неё в принципе. И именно это выбивает из колеи. Но когда он смотрит на Яойорозу, пока она лепечет свои извинения, Катсуки не верит ни на секунду. Не знает она, что на неё нашло, как же! Он вот знает. У него самого иногда сносит крышу от точно таких же порывов — это и ясно, выпускной класс академии, самое время. Но вся непостижимость ситуации в том, что даже он, взрывной и непредусмотрительный, сдерживается. А Яойорозу вот нет. У Бакугоу всё под контролем, зато то, как Хвостатая ничего не контролирует, он видит теперь отчётливо. Он думает сперва, что лучше неё, совершеннее, и эта мысль чертовски соблазнительная. Потому что Бакугоу даже не помышлял раньше хоть в чём-то её перегнать. Может, в грубой силе разве что, но уделать Яойорозу в остальном ему никогда не светило. Теперь вот, кажется, есть шанс не только превзойти, но и подать пример. Показать, кто тут главный, кто тут без слабостей, у кого всё под контролем. «Смотри, как надо», — самодовольно хмыкает Катсуки, застав её в общей гостиной вечером. — Эй, Хвостатая, — окликает Бакугоу и, обратив на себя её внимание, слишком показушничая, стягивает футболку. Ему нет никакого дела, что кроме Яойорозу в гостиной ещё толпа народу, человек семь наберётся. Ему просто хочется подловить Момо с поличным, раскрыть всем глаза, чтобы она больше не смогла сказать «не знаю, что на меня нашло» — чтобы ей всё про себя стало ясно. Это было бы настоящим торжеством для Бакугоу. Он не ошибается с жестом: Яойорозу провожает каждое его движение взглядом, смотрит, не отрываясь и не моргая. Бакугоу ухмыляется — остальные девчонки вокруг неё возмущённо вопят и закрывают лица руками, орут ему что-то. — Что, нравится? — злорадствует Катсуки, заглядывая Яойорозу в глаза, и подходит ближе — уголок её губ дёргается, Момо моргает, будто наваждение смаргивает. — Гляди, как щеки полыхают, — замечает он. Ему буквально шаг до неё остаётся, и Бакугоу не совсем знает, что будет делать, когда пройдёт эту дистанцию, но ему и не дают узнать. Джиро крутит пальцем у виска и хватает Яойорозу за руку, утягивая подальше от него, Урарака прикладывает его по колену не без хруста. Словно он какой-то извращенец. — Бакугоу, дурак, ты её смутил! — визжит Хагакуре, и кто-то силой натягивает футболку ему на голову. — Извращуга, — вот это ему очень странно слышать: он не сделал даже половину того, что в прошлый раз сотворила Яойорозу. Бакугоу бы так и сказал, но кто ему поверит? Даже теперь все защищают зама старосты от его дурного влияния. Как будто бы он стал творить что-то подобное без причины. Но имидж у неё такой прочно сложившийся, такой уверенный, что даже если бы он снял видео с их прошлым взаимодействием, кто-нибудь обязательно бы сказал, что это фальшивка. Святая, идеальная Яойорозу — такому образу Катсуки проигрывает даже в тот момент, когда Момо и не пытается казаться идеальной. Она бросает на него заинтригованные взгляды от кухонной стойки, за которую её утаскивают подруги, и откуда-то Бакугоу знает, что это не конец. Он проиграл битву, но не войну.***
Впрочем, он не умеет в заковыристые игры разума, которые так милы Яойорозу. Которые она берёт за правило употреблять в общении с ним. Неприступность и невозмутимость Момо изображает так достоверно, будто она наследница императорского двора и от этого зависит её жизнь. «Задолбала, принцесска», — рычит Катсуки по любому удобному поводу, потому что не понимает. Когда в Яойорозу не остаётся ни намёка на то, что он успел рассмотреть, становится не до шуток. Бакугоу всерьёз опасается, что ему привиделось на почве переутомления, усталости или спермотоксикоза. — Долго ещё прикидываться будешь? — Не понимаю, о чем вы, Бакугоу-сан. — Не заставляй меня проверять. Ты пожалеешь. Кажется, он зря бросает ей вызов, зря затевает игру — она только этого и ждёт. Не просто же так губы её выдают беззвучное «очень надеюсь на вас, Бакугоу-сан». А на следующей тренировке она сообщает с совершенно немыслимым упрёком: — Бакугоу-сан, я из-за вас вся влажная! — у Катсуки дёргается глаз, у Момо — уголок губ. «Она издевается», — не без восхищения понимает Бакугоу. Эта фраза не имеет никакого отношения к тому, что костюм у неё промок до нитки. Это персонально для него. Яойорозу играет с ним в ту игру, в которой он не мастер. В совершенно безобидную, казалось бы, но в ужасающе подлую, потому что слушать её и её верно подобранные поводы никаких сил не хватает. — Бакугоу-сан, так горячо, — невозмутимо выдыхает Яойорозу, пока они общими усилиями с Тодороки и Ашидо пытаются расплавить непробиваемую дверь по команде Айзавы. Это, конечно, не про искры, срывающиеся с ладоней. — Сильнее, Бакугоу-сан, — настаивает Хвостатая ужасно к месту в одном из тренировочных боёв. Кто вообще может её заподозрить? Кроме Катсуки, который точно знает, зачем всё это, пожалуй, никто. Он за ней записывает, чтобы воспроизводить потом в своей голове, когда совсем припрёт. А затем, поняв, что собственными методами ему её никогда не одолеть, тоже пытается сыграть. Он ловит её как-то за плечо, но касается только ткани и говорит очень просто, не мудрствуя. Говорит, нагибаясь к уху: «Момо», — и сам удивляется, когда успел освоить такой тон и как он вообще у него вышел, такой томный, интимный, на выдохе. Должно быть, это его привычка быстро учиться. Яойорозу глядит на него в ужасе, и голос её подрагивает, когда она отвечает, высоко задрав подбородок. — Напомните мне объяснить вам, что такое эвфемизмы и как их следует использовать, Бакугоу-сан. Он без понятия, к чему она это.***
Момо больше не предпринимает попыток казаться неприступной. Кажется даже, она совсем на него забивает: ей теперь даже разговаривать с ним, не понимающим эвфемизмов, скучно. Бакугоу посмотрел в словаре, но тут же решил, что для него это слишком: с его стремлением к правде, с его прямолинейностью искусству иносказаний и подтекстов не обучиться. И потому, что он не может поддерживать эту дерзкую игру на должном уровне, Яойорозу больше не хочет играть. Пока однажды не изобретает следующее испытание, совсем не используя слова. Яойорозу скрещивает ноги, закидывает правую на левую, и это, как и меткие выражения, персонально для него. Потому что никто больше не смотрит, только Бакугоу. Медленно проводит кончиком языка по губам, и этот вульгарный жест так хорошо ложится на её ангельский вид. Если бы она расстегнула хоть одну пуговицу на кофте, Катсуки бы так не пялился. Но диссонанс его завораживает. Яойорозу не должна быть такой горячей, не должна обещать взрывающиеся звёзды и сжимающуюся вселенную — она должна хихикать и прятать взгляд за учебником. Но Яойорозу вместо этого откидывает голову и медленно трёт шею, плечи, ключицы. А затем беспощадная Джиро, не имея в виду ничего такого, протягивает ей банан, который Яойорозу есть не собирается. Не сразу, во всяком случае. И, честное слово, для Бакугоу это персональный конец света. Он ведь знает, что дрочить на кого-то вроде Яойорозу — прерогатива Минеты. Потому что Бакугоу реалист: даже он, при всем его самомнении, даже при затянувшемся обмене пылкостями, он прекрасно понимает, что Момо ему точно не по зубам. А он не любит тратить время впустую. Глупые мечты о Яойорозу — это именно что в пустую. Хвостатая не дура подразнить, но он просто не дурак: он знает, что ему в лучшем случае только взгляды и светят. Потому что, кем бы Яойорозу себя ни считала, довести дело до конца у неё кишка тонка. Она ведь паинька. Просто заигрывается временами, как каждая паинька, вообразившая, что мир не так уж сложен. Так Бакугоу думает, погружённый в свои чёткие представления о мире. А затем в очередной раз узнаёт, насколько не паинькой бывает Момо. Весенняя юката спадает с неё, как фальшивая овечья шкура с волка, и Бакугоу остаётся только материться от восторга. Он лишь слегка тянет ткань на себя, а белое тело Яойорозу выпадает, как скрипка из перевёрнутого чехла, легко, без затей. Будто и не опасно совсем; будто они не удрали удивительно синхронно с весеннего фестиваля академии, будто в том дальнем углу парка, куда они затащили друг друга своей глупой игрой, действительно не бывает никого из бдительного персонала, учеников и просто гостей Юу Эй. Трахаются они прямо на траве, под облетающей сакурой — даже романтично, если бы не скандально, по-звериному и без любого чувства, кроме неумолимой похоти и неутомимого интереса. Яойорозу заставляет его стонать и ведёт себя так, будто давно к нему привыкла, будто Бакугоу довольствуется ею в реальности не первый раз: в ней ни капли целомудренной скромности и понежнее она не хочет — Бакугоу пробует сперва, но ему прокусывают губу. — Так не стоит, Бакугоу-сан. — Как стоит, принцесска? — Как только вы умеете, — убедительно наставляет Момо, не жалуется на синяки и вытворяет такое, что у Катсуки весь здравый смысл идёт с вещами на выход. «Откуда ты вообще это умеешь, принцесска?» — думает он, впервые в жизни сознательно пытаясь удержать эмоции в узде. Ответ от него ускользает. А после он понимает, что игра никогда не заканчивалась. Она только сделалась более жестокой, более личной — ему дали передохнуть. Яойорозу снова ведёт себя так, будто это у него помутнение. — Не понимаю, о чём вы, Бакугоу-сан, — отвечают ему, когда он врывается в её комнату и пытается разложить её на абсурдно огромной кровати. — Я пойду, Бакугоу-сан, — констатирует Момо, стоит им остаться одним на дежурстве, стирает с доски химические формулы и действительно уходит, даже не взглянув в его сторону. — Разрешите пройти, Бакугоу-сан, — сдержанно просит Яойорозу, уклонившись от его неграциозных домогательств, без труда выбираясь из тисков между стенкой и шкафчиком для вещей. Либо Момо та ещё стерва, либо Бакугоу не знает, как быть с этой расползающейся реальностью. Яойорозу не выглядит как человек, который пытается раскаяться — она явно не страдает и не испытывает стыда. Статус паиньки ей больше не к лицу, и Катсуки кажется, что она мстит ему за что-то. Это просто её способ взорвать ему мозг. Стоит признать, очень действенный. В ответ на такую изящную игру, правил которой он не знает, Бакугоу изобретает свою стратегию поддразниваний. Он вспоминает все её хитрые эвфемизмы, все завуалированные намёки. И решает наконец-то освоиться с подтекстами. — Ты только не стони, — говорит ей Бакугоу, нагибаясь, чтобы помочь ей подняться с земли после ранения, и единственный замечает это выражение на дне чёрных глаз. То, как стоически Яойорозу игнорирует намёк, заслуживает уважения. То, как быстро она понимает, Бакугоу нравится особенно. — Рана не настолько глубокая, — отзывается она невинно, и Бакугоу чуть не давится от злости, сжимает пальцы на её боку сильнее, до неприятных синяков. — Если Хвостатая хочет пожёстче, я, так и быть, отправлю её к облакам, — хмыкает он и скалится, когда Айзава устраивает им спарринг и Яойорозу громко требует, чтоб он дрался всерьёз. Киришма просит его не жестить, и Катсуки отзывается самым подходящим, что приходит в голову. — А выносливости хватит, Бакугоу-сан? — спрашивает Момо. Катсуки щерится. — Вы же не станете заставлять меня молить вас о пощаде, Бакугоу-сан? — А ты встань на колени, тогда и подумаю. Она улыбается с тем выражением, за которым Кастуки легко угадывает это «очень рассчитываю на вас, Бакугоу-сан».***
Контроль ускользает от Яойорозу легко. Поэтому она не планирует углубляться: она считает сперва, что может обойтись тем единственным поцелуем и бесконечными провокациями. Эвфемизмы заменяют ей реальность: Бакугоу легко выходит из себя, стоит только чуть-чуть подкрутить. Но и здравый смысл тоже заменяют. А потом и вовсе делаются прелюдией. Яойорозу интересно, как далеко она может зайти в своём дурном помешательстве. Не до исследований становится довольно быстро: серьёзные намерения Бакугоу и собственное отсутствие тормозов Момо ощущает слишком отчётливо. Она увлекается. А потом приходится делать вид, что ничего не было. От того, как часто приходится этот вид делать, Момо в ужасе и в восторге. Бакугоу сперва играет по её правилам, а затем делает самое злое, что только может придумать: впускает её в тот мир, в котором она ни разу не бывала. В тот мир, где у слов не существует сложных смыслов, где прямолинейность заменяет многозначность. Мир, где не понимают эвфемизмов и где все игры заканчиваются немыслимой победой. Она в курсе, что никак по-другому ей до этого мира не добраться, никак иначе всё это не получить: эмоции адреналиновой горячки, навязчивую непристойность и возможность быть самой отвратительной версией самой себя. Всё это доступно и достижимо только благодаря Бакугоу. Он для неё изнанка мира, всё непознанное и неопознанное, отталкивающее и интригующее. Поэтому Момо так отчаянно швыряет между привычно достойным поведением и той отвратительно-прекрасной близостью под сакурой. Ей, в конце концов, просто хочется послать все правила лесом хотя бы на чуть-чуть. Иногда ей, честное слово, жалко Катсуки. Она со всеми своими играми ведёт себя настолько отвратительно, настолько развязно и вульгарно, настолько предсказуемо, что остаётся только диву даваться, что он вообще так сильно в ней заинтересован. Но Бакугоу человек, чуждый фантазии, и ему чем доходчивее, чем настырнее, чем горячее и ярче, тем лучше. Он вынуждает Яойорозу прекратить политику недотроги. Её привлекает в этом говнюке всё: отношение к жизни и окружающим, отсутствие тормозов, презрение к авторитетам, физическое совершенство. И хотя о Бакугоу как о человеке Момо изначально очень плохого мнения, именно поэтому с ним не страшно быть собственным худшим ночным кошмаром. С Бакугоу можно — Бакугоу можно не стесняться. Впрочем, из-за этого Катсуки ей тоже жалко. Вероятно, он ничего подобного не заслужил, не заслужил быть так погружён в девчонку, которая даже за человека его не держит, а за одно сплошное иносказание. А он погружён, Момо не обманывается: за всей навязанной ей сложностью легко удаётся разгадать его привязанность, симпатию и искренний интерес. Когда Бакугоу говорит ей «пошла ты, Хвостатая», держит за руку так, что до утра отодвинуться от него нет ни единственного варианта. Когда Бакугоу говорит «сдохни, Яойорозу», можно целый день зевать на тренировках — всё сам сделает, подставится ещё, если надо будет защитить. Когда Бакугоу говорит «на хер ты вообще кому-то сдалась?», скорее всего это означает, что из множества вариантов внимания её достоин только один единственный. Момо казалось, она сумела объяснить ему прелесть эвфемизмов, казалось на какое-то время, что он смог играть с ней на равных. Но Катсуки отказывается от них в пользу простоты: просто говорит диаметрально противоположное и пребывает в уверенности, что никто не понимает. Яойорозу в ответ начинает говорить чистую правду. Комплименты, признания, оскорбления, критика — всё сыпется на Бакугоу, неотфильтрованное через её обычную социально приемлемую марлю. Она берёт за правило говорить ему то, что думает: о его месте в обществе, об их разнице, о собственном превосходстве. Вся правда, на которую Момо способна, жестокая и неумолимая, обрушивается на его голову. И если кто-то может её выдержать, то точно Бакугоу. Заставляет же он её почувствовать себя частью той вселенной, в которой ей не место. Ей всё ещё Катсуки жалко. Но ей всегда его одинаково мало. И пока не пресытится, будет требовать ещё больше. Даже если синдром отмены потом будет болезнен.***
— Катсуки, — стонет Яойорозу, схватившись за него в своём исступлённом удовольствии, и Бакугоу позволяет ей звать себя по имени только лишь потому, что у неё такое лицо. А ещё она так восхитительно бесконтрольно и туго сжимается вокруг него, елозит на его члене, мажет губами по его рту и так бессовестно кончает в третий раз за вечер, что он просто не может запретить ей произносить его имя. А если и запретит — она ему самодельный кляп в рот затолкает или скажет, что он не достоин с ней разговаривать. Даже дышать в её присутствии — Яойорозу любит драматические сценки в постели и регулярно пытается задеть его правдой. Ну и пусть. Она хотя бы учится правду говорить. И в этом Бакугоу видит свою заслугу. Он в ответ тянет нейтральное «принцесска», и надеется, что она не догадается, что это его клятва в верности единственному монарху, чей авторитет он признаёт. — Блядь, Яойорозу, — спустя какие-то пару мгновений совсем другим тоном сообщает он и стягивает заполненный презерватив двумя пальцами. «Когда ты уже дашь мне нормально кончить в тебя?» — Недоволен чем-то? — с искренним любопытством спрашивает Момо, как будто не догадывается. — Тем, что ты в состоянии двигаться. — Какой у тебя поганый рот, Бакугоу-сан. И манеры хуже некуда. — Проучить меня хочешь? — Бакугоу нагло, задирая и провоцируя, мнёт упругую ягодицу, хлопает по коже одними пальцами, а вовсе не ладонью. — Нет, — говорит Яойорозу так, будто ей это совсем неинтересно. — Сильнее, Бакугоу-сан, — той же интонацией просит она через несколько минут то, что из нескончаемого потока иносказаний Катсуки за ней всё-таки записал. Яойорозу всегда мало. Бакугоу нравится её голод. Бакугоу нравится, что она наконец-то говорит правду, а не свои чёртовы эвфемизмы. Перед ним Яойорозу теперь на ладони, и ни одна маска не скрывает истину. Для него игры кончились. Он, как обычно, взял верх.***
Момо не собирается задерживаться в этом мире, прекрасно понимая, что ей здесь не место. Ей не жить в этом маргинальной, раскрепощённой реальности инстинктов и желаний. Момо наслаждается, пока может, берёт всё, до чего может дотянуться, изучает и любопытствует, очень любит слушать, когда Катсуки рассуждает о будущем. О том, что он (они) станет делать после школы. О том, как он (они) устроится в самое престижное геройское агентство. О том, как он (они) снимет квартиру в нормальном районе, но не слишком близко к шумному центру: чтобы успевать на работу с утра, но не просыпаться каждый день под аккомпанемент из сирен и людских криков. О том, как он станет лучшим героем, а Яойорозу, так и быть, может забрать себе второе место. Бакугоу думает об их будущем, кажется, на полном серьёзе. И Момо не останавливает — она никогда не вклинивается в его фантазии. Что ей там делать с её реальностью? Реальностью, в которой всё по-другому. — Бакугоу-сан, я люблю тебя, — вместо этого говорит Момо однажды. И судя по тому, в каком восторге расширяются его глаза, Бакугоу не осознаёт, что она так и не прекратила использовать эвфемизмы.