***
— Как апельсины? — Мина болтает ногами, — она физически не способна спокойно и ровно сидеть на стуле, — смотрит на него с читаемой скукой во взгляде, потому что Тодороки исчерпал все темы для разговора с ней ещё семь минут назад. С Ашидо можно свободно говорить на любые темы, но сейчас Шото переживает, что не сможет заткнуться вовремя — ему слишком многое нужно сказать ей. Поэтому он третий месяц и вовсе предпочитает молчать с ней, как и со всеми остальными. — Как апельсины. Шото пожимает плечами. Вопреки тому, что для Мины у него всегда припасено тысячу слов, он не может ни одного предложения нормально сформулировать, когда она смотрит вот так в упор. В горле пересыхает, мысли путаются, хочется орать. Иногда он думает выложить ей всё как на духу, даже если в итоге выйдут отрывистые звуки, не собирающиеся в слова, но он привык уже думать, что Ашидо заслуживает всего самого лучшего и уж совершенно точно не его заиканий. Ашидо заслуживает каких-нибудь ужасно нежных слов, признаний, откровений, обещаний, уверений, — всего того, что есть в его голове, но чего Тодороки из себя не выдавит даже во время репетиций перед зеркалом. Не потому что он стеснительный, а потому что даже он, асоциальный и небыстрый, понимает, насколько это неуместно в их положении. Стыдно будет открывать рот. Впрочем, всё значимое, что Шото обычно говорит Мине, получается непроизвольно и вопреки — вопреки всему тому, что он должен ей сказать в идеальной вселенной. Он хочет напомнить, что она обронила заколку на тренировке, а он пришёл вернуть — он говорит: «Сходишь со мной в кино?» Он хочет признаться, когда находит её у дерева за школой, что та записка была ошибкой и он сглупил, позвав её сюда — он говорит: «Будешь моей девушкой?» Он хочет сообщить, что не умеет в романтические жесты и никогда прежде не был в отношениях — он говорит: «Я поцелую тебя ещё раз?» Он хочет сказать, когда выслушивает новости от отца, что они не должны продолжать отношения — он говорит: «Оставишь окно открытым сегодня?» И теперь, прожевав не слишком тщательно и не особо старательно отобранные апельсины (потому что Мина в принципе не особо старательная, а с ним — подавно), Шото собирается поблагодарить её за визит и попрощаться, потому что ему скоро выписываться, уже семь часов вечера, а Ашидо ещё совершенно точно даже в глаза домашку не видела. Но вместо этого: — Ты сегодня красивая, Ашидо, — говорит Шото. И думает, какой он на самом деле слабовольный ублюдок. — Ну так больному же нужны силы и дополнительная мотивация, — хохочет Мина и так и остаётся болтать ногами на стуле, не приближается. Иногда Тодороки кажется, что она над ним издевается: когда делает вид, что её устраивает его медлительность; когда говорит, что он крут и восхитителен; когда выглядит вот так. Потому что не может её устраивать, что всё приходится объяснять на пальцах; не может она, как Мидория или Яойорозу, сажать его на пьедестал; не может такое совершенное, далёкое от реальности существо выбирать кого-то вроде него день за днём и быть полностью довольной этим выбором. — Подожди, это получается, что я в остальные дни не очень? — хохочет Мина и роняет с тумбочки апельсин. Шото кажется, что он опять просчитался в словах. В голове мелькает тысяча оправданий, миллион объяснений, начиная с пресловутого «я вовсе не то имел в виду», но в ушах звенит её хохот, отчётливо издевательский, и тёплая рука ложится на плечо прежде, чем Тодороки успевает выбрать лучшую фразу. — Я шучу, Шото, шучу. Расслабься. Доктор ведь велел отдыхать. Вот и отдыхай, — Ашидо треплет ему волосы, мимолётно касается его рта губами, оглядывается на вход в палату, будто ей действительно есть дело. — Я бы лучше в своей комнате отдохнул, — отзывается Тодороки, еле удерживаясь от желания облизать губы: у Мины сладковатый бальзам для губ, и ему хочется ощутить его вкус во рту. — Я бы тоже лучше отдохнула в твоей комнате, — Мина ловит внимательный, чуть обвиняющий взгляд. — Что? В моей бардак. Мы с девочками вчера всю ночь сидели, и я не виновата. — Ашидо, ты ведь сделала английский? — Смотри-ка, уже семь, так поздно, я пойду, мне пора. — Ашидо! — Не болей, Тодороки-сан, — голосит Мина из коридора. Медсёстры оглядываются на неё, провожают взглядом. Шото откидывается на подушку и облизывает губы, считая минуты до выписки. Потому что, как только он вернётся в общежитие, наведается в комнату Ашидо разбираться — в вечном бардаке и ещё кое в чём поинтереснее. Ему бы только повязку с повреждённой левой руки снять — и в самый раз.***
То, что он пропащий, ясно с самого начала. Кажется, ещё с первого года, со времён культурного фестиваля. Шото проявляет солидарность и единодушие с Ашидо, с девушкой, с которой у него нет ничего общего, и пока она учит добровольцев делать танцевальные па, он всё больше хочет найти точки соприкосновения для себя и для неё. Ашидо — что-то настолько яркое, что-то так сильно отличающееся ото всей его действительности, что Тодороки не имеет шансов устоять против неё. Её восприятие мира, её накопленный опыт, её активная жизненная позиция — Шото интересует всё, что она может ему показать. Он такого никогда не видел, не знал — ему без неё такого не понять. Ему кажется, что Мина единственная, кто способен объяснить ему этот мир. Он цепляется за неё с таким упорством, что в один из дней на втором курсе обнаруживает, что зовёт её близким другом — её, девчонку, с которой у него нет ни одной общей темы для разговоров, ни одной пересекающейся мысли. И всё, что он способен думать после этого откровения, простая и сумасшедшая мысль: «Что дальше? Что ещё?» Шото кажется, что вселенная уже проделала невозможное, но ему хочется проверить, как далеко это может зайти, на что ещё он может рассчитывать. Его, на самом деле, всегда заносит на что-то непозволительное, даже если он порой это не осознаёт: непозволительно прямые речи, непозволительно трезвая голова, непозволительно дерзкое отношение, непозволительное презрение к авторитетам — Шото и сам чёрт не брат, когда он в таком настроении. Он не считается с общественным мнением — только с самим собой и теми, кто дорог. В случае Мины он никого больше не спрашивает, только свою больную, будто дурманную голову, и бешеную дробь в висках. Тодороки встряхивает Каминари, умудрившегося не только провалить тренировку, но и чуть не убить напарницу неаккуратным разрядом, за шиворот и лишь задним числом отдаёт себе отчёт, что не имеет на такую реакцию совершенно никакого права, ни как профессионал, ни как человек. Не после единственного совместного похода в кино с Ашидо, не тогда, когда учитель Айзава подсчитывает их баллы. — Вы двое, — окликает сенсей пару недель спустя перед тренировкой. К тому моменту Мина уже официально (в смысле, не только в голове Шото, а вполне себе в реальности) зовётся его девушкой, потому что Шото хватает мозгов задать вопрос. — Есть что-то, о чём я должен знать, прежде чем поставлю вас в пару на следующей тренировке? — проницательный взгляд сенсея буравит дырку во лбу, гипнотизирует. Но Тодороки и так не собирается ничего скрывать. Если учитель спрашивает, он без проблем ему расскажет. Мина опережает его на долю секунды, выскакивает вперёд, громогласно вопит что-то дурацкое. — Абсолютно ничего, Айзава-сенсей! А что, вы нас в чём-то подозреваете? — любопытствует девушка и обхватывает Шото за локоток, слишком показательно, чтобы счесть этот жест интимным. По лицу Сотриголовы видно, что он подозревает настолько, что установил бы камеры в личных комнатах студентов, если бы не закон. — Есть в чём? — меланхолично уточняет он. — Никак нет, сенсей. Точно вам говорю. Сто процентов, — жизнерадостно поёт Мина, заполняя неловкое молчание сбитого с толку Тодороки. — Я запомню. И в случае провала в дело занесу. Когда они выходят из кабинета, у Шото язык чешется спросить. Он не понимает, как всегда теряясь без объяснений. Но всё же что-то подсказывает ему, что это не обычное поведение даже для Ашидо. Здесь что-то не так. — Почему ты не сказала? У школы нет правила, запрещающего отношения между студентами. Мина смотрит на него выжидающе, будто ответ придумывает. — К чему кому-то знать? — Ты же всё про всех знаешь, Ашидо, — ему не верится, что это говорит та Мина, которая по вечерам сплетничает об одноклассниках и людях из других классов за чашкой чая. — Вот именно! Я, видишь ли, знаю, как важна информация. Нечего делиться с кем попало. Шото останавливается посреди коридора, озадаченный. — Тогда… Я тоже не могу никому рассказывать? Кому он, собственно, собрался рассказывать? И что? До этого вопроса Тодороки не особо осознаёт, что иногда ему хочется, чтобы все знали, чтобы все были в курсе: Ашидо — его. Не чтобы конкурентов отвадить, а как предмет гордости, что ли. Он просто молчаливый, а был бы несдержанным — за эти две недели всем бы растрепал. Мина качает головой, хитро щурится. — Можешь считать это нашим общим секретом. Романтично ведь? Шото приходит в голову самый абсурдный вариант из возможных. Он не подозрительный — он просто ничего в таких вещах не понимает. — Тебе кто-то нравится, Ашидо? — может, она не хочет говорить, потому что у неё секрет от кого-то одного. Когда Шото думает об этом после, удивляется, как он вообще добрался до подобной мысли. Но Ашидо не хохочет над ним, не высмеивает — лишь слегка кивает, и у Шото что-то переворачивается в желудке. Что-то желчное и горькое. — Конечно. Я скажу тебе, если обещаешь ему не говорить, — делится Мина так, будто это не должно его задевать. Тодороки как может делает стоическое лицо, резковато кивает. — Тогда слушай: он немножко дурачок, но очаровательный, совершенно ничего не понимает в девушках, да и в людях в принципе. А ещё у него две причуды, разноцветные глаза и паранойя, — хихикает Ашидо, и даже до Тодороки доходит, про кого она говорит. Внутри становится легко и тепло — плечи расслабляются. — Имя на «То» начинается? — уточняет он. На всякий случай. — На «Шо». — Ты не зовёшь меня по имени. — Теперь уж точно буду. Если не станешь болтать. Ну пожалуйста, Шото, пожалуйста. Тодороки обещает ей, что не расскажет.***
Где-то к началу третьего курса всё равно все знают. Может, не все, но одноклассники точно. Сперва смотрят на них косо, затем подтрунивают, а потом свыкаются, даже не обращают внимания. Шото без понятия, как так вышло. Он знает только, что однажды спросил совета у Мидории, а потом оно как-то само вылилось в то, что Ашидо устроила форменный скандал, разбила его заварной чайник, перевернула чернильницу и прожгла кислотную дыру в полу. Не разговаривала с ним несколько дней — Шото удивился, впервые познакомившись с этой её стороной. Удивился настолько, что желание рассказать Ашидо о том, что произошло на летних каникулах, куда-то пропало. Не в отместку и даже не из-за страха перед возобновлением конфликта, а потому лишь, что от всех этих ужасных эмоций вскоре не осталось и следа — когда они мирятся, Шото кажется, что всё на свете можно пережить. Что раз уж закидоны Ашидо в самых негативных их проявлениях не выводят его из себя, не бесят и не отвращают, что если он хочет это терпеть и согласен пережить снова, чтобы она решила остаться с ним в итоге, все благородные порывы к правде могут и подождать. Он не с такими проблемами уже справлялся. Поэтому он ничего не говорит Ашидо из того, что собирался. Пичкает её какой-то дежурной фигнёй, а о важном молчит. Протягивает ей бенто, купленное в школьной столовой, в обеденный перерыв и ловит пронзительный взгляд с заднего ряда — Яойорозу поспешно отворачивается, стоит ему обернуться на ощущение, но весь её облик выдаёт укор. Шото глядит на неё, пока кончики ушей не начинает жечь от стыда. Ему чудится, что Яойорозу качает головой, прежде чем уткнуться в свой самодельный бенто. Строгость черт, хорошо знакомая, кажется, впервые выдаёт недовольство в его адрес — Шото впервые ощущает на себе её порицание. И даже не станет спорить, что он заслуживает всю ту кару, что решат ниспослать на него небеса в лице Яойорозу. Он заслуживает — совершенно точно. Но это не значит, что он сожалеет. Или что ему стыдно. — Вкусно, — довольно тянет Ашидо, прикрывая глаза, и протягивает ему кальмара, зажатого в палочках. — Попробуй. Шото ныряет вперёд, к её парте, особо не задумываясь, хватает предложенное угощение, как какой-то хищник из засады. Мина расплывается в довольной улыбке, когда он кивает, подтверждая, что действительно вкусно.***
— Яойорозу, осторожно! — во время совместной тренировки, когда всё идёт не по плану и ребята из класса «Б» застают их врасплох, Шото пытается включить командную игру. И получает в нос боевым посохом, потому что влезает без предупреждения. Что Момо в него не метится, всем очевидно, но, на взгляд Тодороки, она выглядит слишком уж удовлетворенной этим неожиданно пришедшим в цель ударом. — Я видела эту атаку, Тодороки-сан, я бы справилась, — жёстко обрубает она и даже не пытается извиниться, пока он зажимает кровящий нос. «Это по заслугам», — думает Шото и читает то же самое в её глазах. Он, кажется, слишком высоко сидел, а теперь долго и низко падает — Яойорозу обрушивает его с того пьедестала, на который сама же и возвела. Но это не беда, если теперь она видит правду. Шото никогда не нравилось быть божком. Тодороки кивает в ответ, по-варварски утирая кровь рукавом, и больше не пытается наладить коммуникацию. Яойорозу явно не в настроении с ним взаимодействовать. И это не похоже на каприз — похоже на действительность, в которой он теперь живёт. Момо уже пару месяцев общается с ним исключительно холодно и только укоряющими взглядами. Её строгость и недовольство им — наказание за выбор. За то, что он решил молчать. За то, что не набрался мужества и решительности сказать Ашидо кое-что важное. — Я думала, вы лучше, храбрее, справедливее, — вот, что должна бы сказать ему Момо словами, а не метким ударом в нос. Но раз уж он своим поведением заслужил только удар, ничего не поделаешь.***
— Шото, прикрой дверь. Есть разговор, — зовёт Энджи, когда Шото возвращается домой в свой выходной и заходит в отцовский кабинет под счастливую улыбку Фуюми. Сестра стоит за спиной отца, и они переглядываются с видом двух заговорщиков, довольные, единодушные. — Я раздумывал над этим уже какое-то время, теперь могу сообщить тебе… — Энджи начинает издалека. Он никогда в жизни не был аккуратен с чужими чувствами, и по спине у Шото от дурного предчувствия пробегает неприятный холодок. Но он не любит преждевременных выводов, поэтому ждёт и слушает. Даже когда отец запинается, на удивление не уверенный в том, что хочет сказать. Ему не свойственны сомнения никакого рода. — Любому герою нужна поддержка, а человеку — семья, — Старатель переглядывается с Фуюми, она ободряюще кивает, явно принимая участие в его размышлениях. — Я считаю, что брак пойдёт тебе на пользу, поможет подрасти и преуспеть. Нет ничего страшного в том, чтобы жениться сразу после выпуска. При условии подходящей невесты, разумеется. Но за это не беспокойся. Я всё организовал. Родители девушки уже предупреждены. И дали благословение. Рубленные отцовские предложения, лаконичные и строгие, оставляют младшего Тодороки в молчаливом ступоре. Он силится понять, что только что услышал, но никак не может. Впрочем, ничего инородного или удивительного, зная Энджи, в подобном заявлении нет, Шото бы сказал даже, что отцовская логика безупречна. Он не сомневался, что однажды услышит от него подобное. Но теперь, когда он знает другую реальность, видит мир немного по-другому, когда он столько всего узнал и столькому научился, помимо жизни героя, всё это кажется ему чем-то странным, почти что противоестественным. Одна его сторона считает, что это возмутительно, абсурдно и абсурдно-возмутительно, но другая хорошо понимает, насколько отцовское решение закономерно. Но даже она, эта сторона, готовая к подобному, чувствует, что рано: Шото только-только перешёл на третий курс, ему ещё год до выпуска, а до взрослой жизни, кажется, и того дальше. Но возмущается он всё равно не скоропалительностью, а бесцеремонностью: теперь, когда у него есть собственная жизнь, его оскорбляет сам факт того, что никто не спросил его мнения. Может, пару лет назад новость о помолвке не вызвала бы в нём такого протеста, но тогда у него и повода протестовать не было. Его это не интересовало; он не знал, что в личном выборе можно быть таким же свободным, как в выборе собственного пути. — Ты издеваешься? — голос звучит глухо и глубоко, опасно и угрожающе. — Тебе недостаточно того, что ты сделал? Судьбу за меня решать собрался? — Шото срывается на отца по поводу, которого сам от себя не ждал. Энджи с Фуюми не ждали ещё больше: у сестры огромные испуганные глаза, на лице отца замешательство. И Шото не хочет им ничего объяснять, он не обязан. Это его жизнь, не их. Он в два шага оказывается у двери, а потом и за ней, хватает пиджак с вешалки, и Фуюми ловит его только в саду. — Шото, подожди, успокойся! — она вцепляется ему в ладонь, и даже в подобном состоянии он не посмеет от неё отмахиваться. — Ты не так понял. Отец в твоих интересах действует. Это всё для тебя! — тараторит Фуюми и глядит обеспокоенно, искренне, с заботой и немного — раздражением его горячностью и глупостью. — Ты ведь даже не знаешь, кто это! — сестра улыбается, нежно и успокаивающе, кладёт руку ему на плечо. Будто имеет в виду, что если бы он знал, не стал бы сопротивляться. Её улыбка обещает, что это всё и правда для него. Шото теряется под её напором. «Откуда они могут знать?» — мелькает несуразная мысль в его голове. Поверить, что родные знают про Ашидо, поверить, что они одобряют, поверить, что всё на самом деле просто, Тодороки не позволяет здравый смысл. Но надежда — чувство глупцов. Шото, наверное, идиот. — Она… — начинает он, заглядывая Фуюми в лицо. — Ждёт в гостиной с родителями, — улыбается та в ответ. Шото возвращается в дом, разрываясь между противоречивыми надеждой и здравым смыслом. Лёгкий аромат жасмина в прихожей выбивает его из колеи, и хватает секунды, чтобы сложить паззл. Он отодвигает дверь так резко, что все трое Яойорозу подскакивают на коленках. — Извините, — совершенно не имея этого в виду кидает Тодороки её родителям, хватает одноклассницу за руку, утягивает в соседнюю комнату, затем — на улицу. — Тодороки-сан? — оторопело бормочет Момо, отцепляя его пальцы. — Ты знаешь, зачем ты здесь? — прерывает Шото. Злость на себя за глупую надежду и на странности родных, уверенных в чём-то неведомом для него, несколько стихает при звуках голоса Момо. Момо успокаивающая, она хорошо умеет охладить чужую голову — Момо действует отрезвляюще. И она уж совершенно точно не виновата, что оказалась в подобной ситуации. Шото выдыхает. — Знаю, Тодороки-сан. Родители рассказали сразу, как только господин Старатель сделал предложение. Мне жаль, — Яойорозу виновато теребит рукав, и Шото не понимает, за что она извиняется. Ответ здесь только один, на самом деле — за себя. Потому что о том, что у него другие планы, никто не знает, даже его близкие друзья. Про Мину никто не знает. Шото уверен: он держит данное ей обещание. — Не стоит. В этом нет твоей вины, — отзывается Тодороки, привыкший влипать с ней в разное и из разного выбираться. К тому же, он всегда честен с Момо, и сейчас у него есть причина нарушить обещание. — Просто я… — он ищет правильное слово. — Не свободны, — неожиданно подсказывает Яойорозу. — Об этом я тоже знаю. Не переживайте, я никому не сказала. И мне никто не говорил. — Как же тогда? — удивление написано на его обычно невыразительном лице. «Неужто Ашидо проболталась? Вот чертовка!» — Ну, я просто поняла, — Момо скромно тупит взгляд, и Шото легко догадывается, в чём тут дело. «Самая умная». Он просто упускает из виду очевидное: наблюдательная, внимательная, хорошо знающая его Яойорозу догадалась сама, без чьей-либо помощи. Они молчат — в доме кто-то ходит, день клонится к закату. У Шото на такой случай ничего не припасено кроме правды. От Момо нет смысла ничего скрывать — они в этом вместе. — Яойорозу, пожалуйста, не обижайся… — начинает он, уверенный, что на самом деле его слова её нисколько не заденут. Ей, очевидно, хочется быть здесь не больше, чем ему. Шото только ищет выражения, чтобы не оскорбить её ненароком. Но всё выходит слишком грубо. Сказать «просто я кое-кого люблю» кажется ему странным, поэтому он запинается. — Мы придумаем что-нибудь, я уверена, — привычно поддерживает Яойорозу, прерывая его сложную мысль. — Мы же и не из такого выбирались. Правда, Тодороки-сан? Всё будет хорошо. Шото неудивительно, что Старатель решил выбрать именно Момо. Он легко может понять, почему кому-то со стороны очевидно, что между ними существует симпатия, он знает, почему природа этой симпатии может ввести в заблуждение. Яойорозу слишком очевидный вариант, само собой разумеющийся как будто, и Шото временами кажется, что они отражение друг друга с малюсенькими нюансами — так сильно они похожи. Идеально, правильно, безопасно — всё то, что должно быть знакомым и привычным, вот что такое Момо для него. Непогрешимый перфекционизм и серьёзность намерений, осторожность чувств и аккуратность эмоций. Яойорозу совершенна: умна, красива, целеустремленна. Она на голову выше него в учёбе и на две — во всём остальном. Она прекрасный друг, и Шото ничьё мнение не ценит так, как её. Но в ней ничего противоестественного, ничего несогласного, никакого вызова его убеждениям и стилю жизни — они в полнейшей гармонии, в понимании, в спокойствии. Она совсем не Ашидо. И дело тут не в бунте против системы и даже не в попытке понять чужеродное, а в том, что всё на свете — риск. Не может быть ничего заведомо выигрышного и правильного, может быть только своё и чужое. С Ашидо в одной комнате находиться уже риск, а стараться ей принадлежать и присвоить её себе — риск двойной. Тодороки кажется, что Мина оправдывает любой риск — Тодороки кажется, что ради возможности быть с ней он рискует правильно, много выигрывает и не проигрывает совсем ничего.***
— Нет, — спокойный голос Момо разрезает тишину. Все головы поворачиваются к ней. — В смысле нет? — рявкает Бакугоу в ответ. — Это идеальный план, Хвостатая, — он придвигается угрожающе — Яойорозу вытягивает руку, держа дистанцию, показывает, что ближе подходить не стоит. — Это отвратительный план, Бакугоу-сан, у меня есть лучше, — отвечает девушка и не спешит рассказывать, как будто ждёт, что ей на слово поверят. И все верят — в такую попробуй не поверь. Бакугоу клацает зубами, Момо его игнорирует. И даже делает частью плана из необыкновенного великодушия. Тодороки этого великодушия в последнее время достаётся всё меньше, и он не то чтобы удивлён. Он знает, в чём главная претензия Яойорозу: Момо не желает иметь дел с бесчестными, трусливыми, эгоистичными мальчишками. При прочих равных она даже с Бакугоу пообщаться готова, а Тодороки-сан, недавно ещё всемогущий герой, пример для подражания, светлый ориентир, у неё теперь персона нон грата. Шото не может сказать, что это приятно или даже сносно — он привык ценить её мнение, он привык считаться с её мыслями, он привык ей верить. Но, наверное, Момо не заблуждается в своих выкладках, а рационально просчитывает ситуацию: она понимает, с кем имеет дело раньше, чем Тодороки успевает подумать, как его поведение выглядит со стороны. Он заражается эгоизмом Ашидо и может думать только о собственных желаниях: он оказывается в ситуации абсолютного счастья, в мире бесконечных возможностей, в мире неопознанных желаний, и его раздражает, что его пытаются из этого мира вытянуть за уши. А когда он сопротивляется — стыдят. Однако вместе с раздражением Шото совершенно очевидно, что он ведёт себя как гад, оставляя Ашидо в неведении, скрывая от неё будущее, пытаясь в одиночку избежать той судьбы, которая имеет к ней непосредственное отношение. — Тодороки-сан, есть, что добавить? — доносится до него голос Момо. Яойорозу явный лидер теперь, но всё равно из-за вежливости или осторожности советуется с теми, к чьему мнению ещё прислушиваются. Тодороки она спрашивает, явно надеясь, что дополнений нет. Так и есть — Шото качает головой. Он не устаёт поражаться, как она выросла за последние несколько месяцев — в Креати он едва ли теперь узнает ту робкую, сомневающуюся, скромную девушку с соседней парты, которая так часто обращалась к другим за поддержкой и нуждалась в добром слове. Её приобретённая уверенность, самостоятельность, независимость обостряют в ней все природные качества: её превосходство, острый ум, её способность к обучению и анализу. Если Момо раньше походила на императрицу, скромно прячущуюся в сливовом саду, то теперь она подобна солнечной богине. Увы, её лучи к нему безжалостны: не греют, а опаляют. Это ему за трусость и малодушие.***
— И чего ты в это влез? — сетует Ашидо и непроизвольно жмётся поближе к его левой стороне — в подвале холодно, а им ещё минут двадцать ждать помощи. Если бы не этот холод, она бы совершенно точно оказалась от него как можно дальше, даже несмотря на то, что Шото на этой миссии исключительно ради неё. Точнее, она бы спряталась в другой угол именно из-за этого: назвала бы одержимым, оскорбилась его недоверием и хлопнула бы дверью, если бы дверь была. Это всё его дурная голова и предчувствие: он как знал, что с Ашидо очередная дурость случится, поэтому уговорил отца отправить его на патруль в этот район. В тот самый, где агентство Ашидо проводило облаву. Но пусть лучше так: пусть Ашидо думает, что он считает её несамостоятельной и слабенькой — зато жива будет. — Хотел тебя защитить, — отзывается Тодороки, откидывая голову на стену. Мина фыркает, недовольно, зло. Оскорбляется. Это и правда глупость: Ашидо без пяти минут профессиональная героиня, не самая плохая при том, ловкая, быстрая, догадливая. Там, где ей не хватает мозгов, Ашидо выигрывает интуицией и фантазией. Там, где недостаёт навыков, забирает рефлексами. Глупо за неё беспокоиться, но Шото всё равно переживает. Как за своё — это тоже его эгоизм. Ашидо смотрит на него в темноте и молчит — дует губы. Шото хочется по возможности избежать ссоры, но он, на самом деле, не так уж против её привычно дурного искреннего нрава. Впрочем, Ашидо не скандалит. Секунды тянутся, они сидят в тишине. — Это всё твоё дурацкое чувство вины, — пару минут спустя замечает Мина тихо. — Оно, — Шото сонно реагирует правдой прежде, чем до него доходит. — Подожди, что ты имеешь в виду? — Ты компенсируешь, — бесстрашно отзывается Ашидо. — За то, что не можешь мне правду сказать. Тодороки пугается, его едва не подбрасывает на ноги. Он размыкает губы для яростного отрицания, всё ещё намеренный молчать. Ашидо не позволяет. Первая вскакивает на ноги, смотрит на него сверху вниз. — Ой, да брось! Неужели так сложно три слова из себя выдавить: «Ашидо, я помолвлен». Смотри-ка, я за секунду управилась. Шото испытывает ни с чем не сравнимый ужас: мысль о том, что его разоблачили, меркнет в сравнении с последствиями, которые он даже представить не может до конца. Его слегка подташнивает. — Ашидо… — Вот как так выходит, что со злодеями ты герой, а с собственной девушкой гад последний? — спрашивает Мина, и ей, кажется, искренне интересно. Тодороки замечает только, что она не кричит, но выглядит расстроенной. Приходится опустить глаза, потому что смотреть на неё — страшно, стыдно, невозможно. — Лицо не делай такое, я не злюсь, — она отмахивается, снова присаживается рядом. Правда оказывает какой-то странный эффект: вот они сидят здесь, кажется, без будущего, но всё ещё соединённые, всё ещё вместе. Во всяком случае, пока дверь подвала не откроется и Ашидо не решит удрать. И, наверняка, будет права. Но пока что она рядом, Шото, переборов стыд, аккуратно берёт её за руку. — Как ты узнала? — не самый удачный вопрос, но Мина никогда никого не осуждает за эгоизм. — Момо рассказала мне в прошлом году, как только её родители согласились. Из неё гораздо лучшая подруга, чем из тебя бойфренд. Объективно, из Яойорозу всё лучше: друг, человек, герой. — Я не сказал, потому что собираюсь это уладить, — Шото выдыхает признание и как чувствует, что его со всеми его героическими устремлениями пошлют в ромашковое поле собирать одуванчики. — Ты что, псих? Зачем. И главное — для кого, — он ждёт, что так и будет, ждёт, что именно это Мина ему и скажет: он никогда не спрашивал, что она планирует делать после Академии, как собирается жить и есть ли ему место в её планах. Он ждёт, но всё равно оказывается не готов к её абсолютной уверенности в том, что они лишь временное явление. — Ой, да ладно, Шото! — Ашидо не убирает руки, но пальцы у неё холодеют. — Ты же не серьёзно? Или ты действительно считаешь, что мы сможем быть вместе после выпуска? Тодороки глядит на неё, потерянный и огорошенный. Он хотел так считать — он целился в вечность. Забыл только Ашидо об этом предупредить. Ту самую Ашидо, у которой внимание рассеяно на тысячу мелочей; Ашидо, которая не способна долго сидеть на месте; Ашидо, которая живёт новизной и свежими впечатлениями. А ещё ту Ашидо, которая однажды сказала ему: «А я знаю, почему нравлюсь тебе, Шото. В твоей жизни никогда не было людей, подобных мне. И правильно: я такая единственная». Ашидо, которая с самого начала считала, что он всего лишь очарован диковинным впечатлением, которая никогда не собиралась верить, что он всерьёз. Вот этой Ашидо Шото забыл сообщить свои намерения. — Я хотел, — Шото сглатывает ком в горле. — Ты не спрашивал, — тихо и сдавленно отзывается Мина, осторожно вынимает пальцы из его хватки. — А теперь? — А теперь поздно. И слишком рано для будущего. Когда дверь всё-таки открывается и в глаза бьёт дневной свет, Тодороки, пустой и скорбящий, не думает о сорванной миссии. Он думает только о том, что иногда риск — просто риск.***
Он звонит Фуюми, назначает встречу с отцом — переносит, когда того задерживают дела. Он хочет разобраться с этим, чтобы прийти к Ашидо и сказать, что всё решил. Или чтобы хотя бы себе сказать, если к ней явиться смелости не хватит. Но за приближающимися выпускными экзаменами, за суматохой с культурным фестивалем, в погоне за рейтингом даже его душевные переживания отходят на второй план. Шото делает первый выдох за пару недель до выпускной церемонии — тогда же оказывается в саду родительского дома на официальной встрече двух семей. Его и Яойорозу. Он сидит на пороге и смотрит на чёртовых карпов в чёртовом пруду, пока в доме кто-то решает за него его будущее, и чувствует необыкновенную опустошённость. После произошедшего ему будто бы всё равно, кто там что выберет. Это бессмысленно, если не ради счастья. А счастья нет, так что и дёргаться не стоит. Эта меланхолия, эта апатия, Шото знает, временами свойственна Рей — кажется, она наследственная. Но ему ничего не хочется с этим делать. Даже когда рядом с ним присаживается одетая в зелёную юкату Яойорозу. Даже когда она молчит так красноречиво, что Тодороки должно бы стать стыдно за отсутствующие слова и своё поведение. — Тодороки-сан… — делает попытку Момо. — Тут, кажется, ничего особо не придумаешь, — обрывает Шото. Они с Яойорозу походят, должно быть, на бессильных глупцов. Но их слова ни для кого ничего не значат; Шото не в домёк, что это во многом потому, что слова эти не сказанные. То есть, он понимает теперь, его научили, но говорить — это не его. Ашидо бы закатила скандал, устроила сцену, сбежала бы в конце концов — всеми средствами не позволила бы подобному произойти без её согласия. Показала бы свою позицию, отстояла, как умеет только она — не смирилась бы, брыкалась бы до последнего без уважения к традициям, авторитетам и родительскому слову. Но он и Момо другие, они так не могут. — Прости, Яойорозу, тут мы однозначно проиграли, — Шото даже усмехается, потому что другой реакции в себе не находит. Строгий голос Момо звучит остранённо. — Вы, Тодороки-сан, вероятно. А я никогда не говорила, что против затеи наших родителей, — откровенничает она, и это странное признание оказывает незамедлительные эффект. Шото ничего подобного не ждёт — будто ледяные струи водопада обрушиваются на голову и плечи. Он молча раскрывает рот, таращится на Яойорозу, сохраняющую невозмутимое спокойствие, и в глазах его столько вопросов, что на все сразу и не ответишь. Момо находит самый значимый. — Я сказала, что помогу вам, потому что вы так хотели. Вы меня не спросили, Тодороки-сан, помните? Это вообще вошло у вас в привычку. Шото бы устыдился, но как-то не к случаю. Удивление заменяет ему даже его сплин. — Но почему ты ничего не сказала? — Мне меньше всего нужен человек, который не ценит всё то, что я делаю. Или тот, кто даже не смотрит на меня. Обидно портить чужую жизнь, но ещё обиднее — собственную. Не обижайтесь, Тодороки-сан, но я не хотела обременять себя чувствами, если чувства эти никогда не достигнут цели. Это, в конце концов, нерационально. И разрушает людей. Шото знает, что ещё способно разрушить человека: отсутствие будущего. Понимание, что ты с самого начала был не так уж значим для человека, которого считал величайшей ценностью. Ашидо даже принесённые в больницу апельсины не трудилась выбрать, что уж тут говорить. По её тотальному отсутствию заботы стоило бы понять, насколько мимолётен её интерес, насколько не значим сам Тодороки на глобальной схеме вещей. Сиюминутное увлечение — не более. К чему Мине было переживать о том, что пройдёт? Тодороки думает об этом с того самого разговора в подвале: о том, как легко Мине удалось оборвать прочную, как он считал, связь; о том, с каким легкомыслием она относилась к самому весомому в жизни Шото чувству; о том, что ей всё это не доставило ни капли дискомфорта, если уж не страданий. Он бы хотел сказать, что ненавидит её и весь её мир, но это несправедливо и нечестно — он не ненавидит, он скорбит. Горечь такая вязкая, что похожа на трясину в болоте, и хочется уйти на дно. Шото не хватает ни на что другое, даже на осознание того, о чём именно говорит ему Момо — в чём конкретно признаётся. Но Яойорозу знает его, кажется, слишком хорошо, чтобы хоть в чём-то обвинять. Она долго смотрит ему в лицо, раздумывая, а затем всё же находит слова утешения. — Знаете, когда я ей рассказала, Мина-чан велела «не дёргаться». Я сказала ей, что мы с вами найдём выход из этой ситуации, а она ответила: «Оставь всё, как есть». Я думаю, она с самого начала предполагала, что затея наших родителей исполнится. Шото даже не злится на Момо за то, что она выдала этот секрет — она не обещала молчать. И, в конце концов, кому-то должно было хватить храбрости. — Или ей просто было всё равно, — отзывается он, принимая правду. — Вы же не думаете так? — удивление в голосе Момо, впрочем, не поддельное. Шото не знает, почему он не должен так думать, когда это всё, что есть. — Тодороки-сан, вы действительно не понимаете? — Яойорозу вздыхает, глубоко и разочарованно, прочитав на его лице ответ. — Она ведь просила вас не афишировать отношения. Как думаете, зачем? — А зачем Ашидо всё делает? Я, если честно, без понятия, — меньше всего ему хочется искать в этом мотивы. Ашидо капризная — вот что Шото знает. И ему легче принять, что он целиком — сплошной её каприз, чем то, что он не досмотрел очевидное: что желание Мины скрыть их от мира – забота, что её вечные попытки саботировать и дурной нрав – забота, что её пренебрежение и отсутствие заботы – забота. Что всё это исключительного ради того, чтобы не существовало ни единого шанса на будущее. Что всё это для того, чтобы не допустить глубокой привязанности. — Я рассказала ей о помолвке, как только сама узнала. Ещё в прошлом году. Думаю, она просто переживала, что кто-то узнает. Старатель или мои родители. Что это помешает, что у вас будут из-за этого проблемы, — объясняет Яойорозу терпеливо. — Хочешь сказать, Ашидо, которая ничего не планирует, с самого начала рассчитывала на неблагоприятный исход? — Шото хмыкает. Это из разряда сказочного — продуманность, беспокойство и забота для Мины из разряда сказочного. — Не знаю. Но она сказала мне тогда: «Извини, Яомомо, я одолжу на время. Верну в целости и сохранности». Я не поняла даже, о чём она. Почему-то внезапное «одолжу», которое, скорее, про вещь можно сказать, задевает Шото не так сильно, как он рассчитывал. Это «одолжу» кажется каким-то трогательным и полным тоски. Мина могла бы так сказать, это точно. — Знаете, что меня удивляет? — он возвращает взгляд на Момо и не находит в ней прежней враждебности. Яойорозу беседует с ним как со старым другом, словно и забыла уже о его трусости. Она пытается даже его утешить, облегчить боль. Момо ведь всегда так поступает, всегда относится к нему с необъяснимой нежностью. Даже теперь. — Она ведь всё равно вам не отказала. Даже несмотря на то, что предполагала, чем всё закончится, — Яойорозу молчит с минуту, давая ему время переварить, проанализировать, догадаться. — Думаю, Мина-чан ужасающе сильная. Это даже пугает немного. — Пугает…. Наверное, это правильное определение: Шото с самого начала испытывал рядом с ней страх. Страх облажаться, страх отпугнуть, страх потерять. А Ашидо любой страх игнорировала, потому что для неё был очевиден исход — вместо этого она не теряла время даром. Тодороки точно может утверждать, что Мина со своими отсутствующими сомнениями забрала себе каждую секунду из тех, что они провели вместе. Тодороки много в чём ошибся, но сильнее всего в том, что считал, будто это был его выбор. А Ашидо ловко показала ему, как надо выбирать. И что. Всегда — верное. Шото утыкается в колени. Челюсть и скулы сводит, горло саднит — так ощущаются слёзы, которые очень надо сдержать. Реветь он сегодня не собирается совершенно точно. Не перед идиотскими карпами в пруду, не перед внимательной Момо. — Если бы вы могли, вы бы… — внимательной и очень любопытной. Впрочем, она на любопытство имеет всякое право. Не из-за нового, навязанного кем-то статуса, а из-за старых уз. «Заставили родителей передумать? Выбрали по-другому? Постарались её вернуть?» — Не знаю, — бубнит Шото, поднимая голову. И чувствует, что Момо неуютно от его ответа. — Но думаю, что нам всем надо поучиться у Ашидо жить настоящим.***
Яойорозу чистит апельсин, сочный, ярко-оранжевый, свежий, и кажется ангелом на фоне больничной стены. — Как Бакугоу? — спрашивает Шото. Гипс давит на ногу, которая и правда оказывается сломанной. На тумбочке блестит его медаль триумфатора и поздравительная открытка, изваленная в конфетти — в ней 18 подписей, одна из них неоново-розовой ручкой. — Пришёл в себя, восстанавливается, — отзывается Момо. Шото глядит на её благородное, спокойное лицо, и ему приятно от её присутствия. — Как ты поняла, что мне требуется помощь? — уточняет он. Чтобы просто знать. Шото полагается на неё в самых отчаянных ситуациях, но никогда не спрашивал, откуда она знает о его безграничном доверии. — Просто поняла, — загадочно отзывается Яойорозу, жмёт плечами, протягивает ему дольку апельсина. — Самая умная, да? Он жуёт фрукт, Момо оттирает руки. — Яойорозу… — Да, Тодороки-сан? — Спасибо. За поддержку. «И вообще за всё». — Не злоупотребляйте, Тодороки-сан, — улыбается Момо, и предупреждение её правдиво. Эта новая Яойорозу — та же самая хорошо знакомая Яойорозу, только больше не боящаяся собственного величия, не создающая себе кумиров. Она всё ещё похожа на него, только теперь неуловимо, потому что куда больше похожа на себя. Её правдивость кажется почти что монументальной, будто эта единственная истина, достойная существовать в мире. Когда она говорит, Шото знает, что она имеет это в виду — Шото знает, что она искренне, Шото знает, что её слово имеет вес. Он знакомится с этой новой Момо с таким же восторгом, с каким раньше открывал для себя всё непохожее и чужеродное, всё то, что никогда не принадлежало его миру. И он не обманывается: Момо тоже ему не принадлежит. Пока что нет. — Не буду, — мягко отзывается Шото, и ответная улыбка её задевает что-то за рёбрами. Уходя, Момо оставляет пакет со свежими апельсинами на тумбочке и говорит под внимательный взгляд медсестры, пришедшей проверить капельницу: — Поправляйся, Шото.