***
Шото было немногим больше семи, когда он как мантру заучил фразу «я недостаточно хорош, потому что слаб». Ему было где-то девять, когда он не смог защитить Фуюми от отцовского гнева. Фуюми не стоило делать то, чего Старатель не одобрял, ей не стоило подсматривать за тренировками, и уж совершенно точно ей не стоило кидаться наперез его пламени, чтобы защитить брата. Шото ведь привык, а она поранилась. И, что хуже, вызвала у Энджи раздражение и гнев. — Пожалуйста, не делай ему больно! — она стояла, раскинув руки, защищая девятилетнего брата, и Шото чувствовал недовольство, расходящееся от отца волнами. Шото чувствовал доброту, которой был не достоин. Шото чувствовал нежность и благодарность, с которыми не знал, что делать. Энджи двинулся молчаливой глыбой, и хотя едва ли он собирался вредить дочери, что-то заставило Шото двинуться в ответ. — Отец, не надо! — он испугался. Несмотря на то, что давно разучился бояться пламени и физической силы, он ощутил вдруг тот же страх, который захлестнул его, когда Рей схватила чайник — страх лишиться чего-то дорогого. Шото не успел толком подумать, а уже метнул Старателю под ноги струю огня, слабо, но метко. Так, как раньше никогда не выходило. Вместо похвалы за наконец-то полученный результат или гнева за неповиновение его наградили лишь презрением: Энджи взглянул на него, чуть сощурившись, развернулся на пятках и вышел прочь. — Ты в порядке? — Шото обернулся к Фуюми, вгляделся в её встревоженное лицо. Она бросилась к нему, схватила за плечи, прижала к себе так, будто только что чуть не потеряла. Мальчик опешил — он уже забыл крепость и теплоту материнских объятий, а объятий сестры и вовсе не помнил. В носу засвербило. — Прости, прости, Шото! Это я должна тебя защищать, а не наоборот. Прости, что не могу ничего для тебя сделать, прости, что не могу позаботиться, как мама заботилась, — Фуюми всхлипывала, гладила его по волосам и причитала так отчаянно, что ему мгновенно сделалось стыдно — это он был виноват в её тревогах. Это он был причиной её расстройства. Это его она хотела защищать, хотя была и не обязана — это его она защитить не могла, от того и плакала так, что Шото хотелось разреветься самому. Он ничего не ответил. — Ты жалок, — сказал ему Энджи после тренировки. — Ты всех только расстраиваешь. Почему ты не можешь быть сильным? Неужели ты хочешь, чтобы тебя видели таким? Рей? Фуюми? Ты считаешь, что такой как ты заслуживает их переживаний и заботы? Если бы отец сказал ему эту фразу шесть лет спустя, Шото бы уточнил: «А ты?» Потому что в тот день Энджи говорил не про него. Или, во всяком случае, не только про него — он говорил про себя, будто стараясь решить. Шото просто попал под руку удобным примером. Потому лишь, что они были так похожи, потому лишь, что оба были одинаково жалкими. Но тогда он этого не знал, и брошенная отцом фраза так прочно засела в мозгу, что Шото до самого поступления в ЮуЭй сторонился сестры. Он верил, что отец прав — верил, что все думают так же, как и Энджи. Он казался себе бесполезны и никчёмным, и не мог показаться таким ни ей, ни матери. К Рей в больницу он пришёл лишь тогда, когда его заставили взглянуть в лицо своим страхам. Для него никогда не стояло вопроса о том, чтобы её простить — только оправдаться в её глазах, не казаться ей копией Энджи, не казаться бесполезным вместилищем всех её печалей и страданий. Для Шото мать никогда не была виновата, ни в своей болезни, ни в его шраме; он не мог прийти, потому что не мог убедить себя, что достоин снова её видеть — не мог убедить себя, что не жалок. Всё его общение с Фуюми было ограничено этим же. Только перед ней он был виноват куда больше.***
— Тодороки-кун, у тебя очень милая сестра, — Изуку улыбается, когда они возвращаются в академию после ужина в доме Старателя. Шото кивает только лишь потому, что это сказал Мидория — если бы это замечание сделал Бакугоу, они бы не обошлись без мордобоя. От Бакугоу это точно бы звучало как вызов. Потому что от Бакугоу всё так звучит. Но и потому ещё, что по поводу Фуюми ему лучше держать язык за зубами. Для Шото это замечание собой разумеющееся: Фуюми милая, прекрасная, замечательная. Фуюми лучше всех. Даже если он совсем не знает её — не так, как знает отца, не так, как сестра знает Нацуо. Всё равно — Фуюми совершенна. Даже если они практически чужие люди, даже если росли порознь, даже если весь период взросления он сам избегал компании брата и сестры, даже если Шото не чувствует себя привязанным, он всё равно знает, что у них есть связь. Чем они там связаны: кровью? генами? семейным проклятием? Да, пожалуй, так. Шото даже не пробует делать вид: он знает, что ему в этой семье самое место, сколько бы не пытался отрицать, что он его сын. Но не понимает совершенно, за что всё это ей, доброй, милой, ласковой Фуюми. За что ей отцовское пренебрежение, за что ей с детства полный дом мужчин, не способных прожить без её заботы, за что ей постоянная нехватка времени на себя? Он не понимает, поэтому пытается облегчить ей жизнь хотя бы со своей стороны, как умеет — его прекрасная сестра не должна страдать. Потому он не делает ничего, что может доставить ей дискомфорт: ни единым взглядом, словом или жестом. Он действительно пытается даже в мыслях её не оскорблять. Даже смотрит на неё менее пристально, даже говорит с ней чуть мягче, даже пытается быть словоохотливее в её компании — делает лишь то, что, как ему кажется, принесёт ей радость. И уж конечно совершенно точно не заикается, что восемьдесят процентов его влажных снов — по её вине. Остальные двадцать, так и быть, — подростковые гормоны, которые даже на порыв ветра реагируют, не говоря уже об откровенных костюмах и неловких ситуациях. У Шото, конечно, встаёт на других девчонок, но когда у него есть возможность подумать, в мыслях всегда остаётся только Фуюми. Поэтому ей не должно быть известно, что он дрочит на неё с тринадцати, а молится — и того дольше. Всё ради её спокойствия. И ради того, чтобы никогда больше не выглядеть жалким перед ней.***
Фуюми первая, кому он показывает новую квартиру недалеко от агентства, снятую на тот аванс, что ему выплатили за первую в его жизни официальную работу. Выпускник ЮуЭй, профессиональный герой, новичок, которого самые престижные агентства с руками отрывали. Наверное, ему есть чем гордиться, наверное, если он постарается, сможет забить в себе отцовский голос, твердящий: «Ничтожество, ничтожество, ничтожество». Наверное, когда Фуюми радуется его достижениям, он может сделать вид, что тоже по-настоящему рад, что показывает ей не свою новую квартиру, а их. — Ты нашёл прекрасное место, Шото! — говорит Фуюми, распаковывая первую попавшуюся на глаза коробку. — Но, знаешь, самостоятельная жизнь сложна. — Я справлюсь, я не ребёнок, — напоминает Шото. Шутка ли, восемнадцать! — Вижу. Но я всё равно переживаю, что не смогу заботиться о тебе теперь. Это право старшей сестры! Шото всегда стоило усилий превозмогать свою прямолинейность, но в присутствии сестры он не считает ложью ни одну глупость из тех, что говорит ради её спокойствия. Однако почему-то именно сейчас, когда Фуюми заботливо и осторожно достаёт из коробки одну из его рубашек, Шото тянет сказать правду. — Фуюми, знаешь, ты ведь не обязана оставаться в том доме, если не хочешь. Ты могла бы переехать ко мне. Тут достаточно места для двоих, — удивлённое выражение на её лице свидетельствует о том, что она даже не задумывалась о такой возможности. — Это замечательная мысль, Шото. И до моей школы близко… Но, представь, как это неудобно — жить с родственниками. Вдруг тебе захочется пригласить друзей вечером или привести девушку… А я тут. Это будет неловко, — несмелая улыбка, как при попытке пошутить скабрёзную шутку кому-то очень неопытному в таких делах, гуляет по её губам. Шото мгновенно становится стыдно при одной мысли о другой девушке. Он бы схватил её за руку и пообещал бы никого никогда не водить, но это бы её только озадачило. Или бы даже напугало. Почему он чувствует себя изменником, хотя это по всем пунктам невозможно, Шото пытается не задумываться. — Не вижу ничего неловкого. Все мои друзья с тобой знакомы. Никого другого у меня нет, — он старается, чтобы это не звучало как оправдание. Фуюми выглядит расстроенной его словами: смотрит на него как-то грустно, улыбается почти что через силу. — Это ненадолго, я точно знаю, — она будто пытается его приободрить. Шото не хочет её расстраивать. Его, скорее, озадачивает уверенность в её голосе. То, что Фуюми не видит, насколько он бесполезен и жалок, его даже пугает — для него это совершенно очевидно, и розовые очки у неё на носу надо бы снять по-хорошему. — Ты думаешь, кто-то может захотеть… быть со мной? Он спрашивает, потому что это слишком сказочная перспектива. Все ведь видят то же самое, что и он? Все ведь знают, что из себя представляет Тодороки Шото? Все ведь в курсе, чей он сын? Кому в здравом уме он действительно понадобится, кто захочет тратить на него свою любовь? Фуюми смотрит на него, словно ему пять, даже осуждающе немного. Её как будто сам вопрос возмущает — в серых глазах её мелькает недовольство, даже раздражение. «Садись, Шото, два», — ему хочется прокомментировать. К чему этот взгляд? Он ведь тоже не понимает, почему она одна, но не смотрит же осуждающе! Впрочем, радостный взгляд, от того, что у Фуюми всё ещё их семейная фамилия, тоже прячет. — Как кто-то может не захотеть? Не верю, что те, кто хоть немного знают моего младшего брата, могут оставаться к нему равнодушными. Шото, ты замечательный: добрый, честный, настоящий герой! Я знаю, что ты не будешь один. Добрый? Честный? Фуюми как будто другого человека перед собой видит. Фуюми, вопреки всему, что Шото о себе знает, любит его за что-то ему неведомое. И ему тоже хочется увидеть это в себе, довериться её словам, заглушающим ненадолго голос отца в голове. Всю благодарность за её безграничную веру Шото вкладывает в единственный жест. Он буквально наваливается в своём порывистом объятии, как будто кто-то толкает в спину. Шото не помнит даже, обнимал ли когда-нибудь сестру прежде. Даже если обнимал, то вот так — никогда. Он не знает, в чём разница между дружеским объятием, родственным или тем, как он обнимает Фуюми теперь. Без однозначно различимого намерения, но одна его рука опоясывает талию, а вторая проскальзывает в волосы, прижимает за затылок. Фуюми кажется ему теперь такой маленькой и хрупкой, такой нежной, и мягкость её кожи будоражит: раньше он касался только героинь, подтянутых, сильных, натренированных, и по сравнению с ним тоже мягких, но по сравнению с нежной, не знакомой с ежедневными тренировками Фуюми — грубых, будто из камня выточенных. Фарфоровая Фуюми — совсем другое. Если бы она позволила ему о ней заботиться, если бы позволила всегда ощущать эту нежность не только в ширящейся душе, но и под ладонями… — Шото, — она перебарывает растерянность от несвойственного младшему брату жеста, от незнакомой порывистости, но не вырывается, а тихонько зовёт по имени. — Ещё немного. — Хорошо, — Фуюми, не ощущая неловкости, гладит его по голове, почти как тогда, девятилетнего, и Шото, впервые за много лет хочется разреветься, хочется показаться кому-то таким, какой есть: жалким и непригодным. Потому что такова уж правда. Потому что, если он честен с самим собой: то, что он испытывает к ней — ничтожные попытки мальчишки владеть тем, что никогда не будет его, не может быть его. Он хочет вдруг, чтобы Фуюми знала эту его сторону, бесполезную, а не видела в нём только безупречного героя — ей одной он может это доверить. Но даже так не надеется, что она его поймёт, не надеется, что ему это простится. Поэтому приходится выбирать: облегчить душу, открыться и жить дальше с правдой, но без Фуюми, или остаться сильным, достойным, но не быть до конца собой. Шото медленно отстраняется. Он не хочет проблем для Фуюми — всё ради её спокойствия.***
Когда ему наконец-то выделяют небольшой, но личный офис, Шото первым делом зовёт сестру отметить. Она ужасно печётся о переменах в его жизни. И пусть надеется не совсем на карьерный рост («Шото, тебе надо почаще выбираться из дома! Сходи хоть на свидание»), это тоже важное событие. — Ты такой высокий, теперь даже по голове не погладить, — смеётся Фуюми, не доставая до его волос. Шото сгибает шею, неуклюже, как жираф, втягивает плечи, и кажется сам себе таким несбалансированным и нелепым, когда услужливо наклоняется к сестре. Но стоит только Фуюми коснуться его головы, с видимой симпатией пройтись ладонью по волосам, он даже рад своей неловкости — умиление и нежность в глазах сестры держат его в рамках, не позволяют сделать несколько грубых шагов, вжать её в ближайшую горизонтальную поверхность (его рабочий стол), одним движением закрутить широкую, летящую юбку до пояса и сделать всё то, что он мог бы сделать, если бы не этот взгляд. Он действительно мог бы: чем больше Шото размышляет об этом, тем больше ему кажется, что он имеет на неё больше всех прав. Фуюми ведь его, она ему принадлежит — она его семья, его сестра, поэтому больше, чем его, никогда ничьей не будет. Она ему родная, у неё его фамилия, они делят гораздо больше, чем она сможет однажды хоть с кем-то разделить, а это что-то да значит, наверное. Точно значит, даже если ровно противоположное. «Значит», — вспоминает Шото, и это именно та причина, почему его Фуюми на самом деле никогда не будет ему принадлежать — именно эта общность держит их порознь. Её, с её любящим взглядом, и Шото, со всеми его сумасшедшими, темными, но светлыми желаниями. — Фуюми, я люблю тебя, — признаётся он в конце вечера, сдавшийся второму стакану пива. — И я тебя, Шото. Подумать только: мой взрослый младший брат — настоящий герой! Она так счастлива, так несведуща, что Шото даже стыдно так легко использовать эти слова, так обыденно, так незначительно. Но это единственный способ сказать правду и не потревожить её спокойствия.***
— Можно я погощу у тебя пару дней? У меня на работе с понедельника по четверг конференции с утра и допоздна, неудобно домой возвращаться. Фуюми даже в гости напрашивается, будто бы заранее извиняясь. Шото же не спрашивает ни когда, ни насколько. — Помочь тебе с вещами? — его единственная реакция. Когда он возвращается со смены, а Фуюми в его квартире спит за столом, потому что не дождалась — это похоже на какой–то очень счастливый и очень жестокий сон. Это похоже на то, что Шото себе придумывает обычно, когда фантазирует, что Фуюми может быть его взаправду. Он накрывает её пледом, перекусывает оставленной собой, не отрывая взгляда от её спокойного лица. Ему не хочется будить её, но оставлять здесь не вариант, у неё ведь всё будет болеть с утра. Когда он кладёт руку ей на плечо, чтобы встряхнуть, другой вариант приходит в голову — Шото осторожно берёт её под колени, поднимает на руки, придерживая, будто маленькую, и медленно, тихо несёт совсем не до дивана. Нет ведь ничего страшного в том, чтобы Фуюми выспалась? Ну проснётся она на его футоне, в его спальне — делов-то. Он же будет в другой комнате. Будет — даже если больше всего ему хочется лечь рядом с ней, ощутить прохладу её кожи своей левой стороной. Странно, но именно левая его половина больше всего резонирует с прохладой её тела, и даже вечный зуд пересушенной жаром кожи как будто пропадает, когда он касается её левой рукой. Вместо того, чтобы уйти сразу, Шото смотрит на неё долго-долго, будто прикидывая, способен ли всё ещё вести эту борьбу. Снимает очки в тонкой оправе, кладёт рядом, где ей привычно. А затем наклоняется, ловит спокойное дыхание, и целует, пока никто не может осудить. Мажет руками по её простой хлопковой пижаме, по бёдрам, животу и груди, но тут же отдёргивает ладони в качестве предосторожности. Стоит раз не сдержаться, и вряд ли его что-то остановит — Шото знает себя, помнит, чей он сын. У Фуюми губы такие же прохладные, как и кожа. Шото как обычно хочется согреть прохладные руки, показать ей тот огонь, что живёт в нём, что и унимается и разгорается ярче от её присутствия. Но Фуюми не любит тепло, плохо его переносит, поэтому Шото всегда держит её подальше от любого пламени. Он укрывает сестру своим одеялом и приоткрывает окно. Фуюми отчитывает его с утра за то, что спал на диване вместо неё. Шото отчитывает её за то, что ждала допоздна. Но он счастлив, когда этим же вечером она снова засиживается. Он не говорит ей, как рад её компании, не просит остаться, когда конференция заканчивается. Молчит ради её спокойствия, помогает донести сумку с вещами до такси. Всё ради её спокойствия.***
Спокойствие делается каким-то незначительным, каким-то переоценённым, когда по ту сторону опасности оказывается не он, привыкший и натренированный герой, а Фуюми. В этот момент Шото точно знает, что с отцом у него не только причуда общая, но и жестокость: то, что он творит с преступниками, нечаянно взявшими в заложники его сестру в том числе, ни один уважающий себя герой себе не позволит. Шото, может, позже тоже не простит себе такое поведение, но сейчас ему нет дела, что его действия могут стоить ему карьеры, а людям — жизни. Потому что в этот момент для него единственная жизнь, достойная быть сохранённой, — её. У него трясутся руки, когда он развязывает тугую верёвку на теле Фуюми — он боится использовать огонь в таком состоянии, когда не может контролировать даже собственные мысли. — Ты в порядке? — скачущим, срывающимся голосом с чужими интонациями спрашивает Шото. Фуюми кивает и пытается его успокоить, хотя смотрит так, словно чувствует эту перемену — словно он слишком сильно похож на Энджи. Опасение, недоверие мелькают в её взгляде. — Шото, всё хорошо, — улыбается Фуюми, но это обманчивая улыбка. Ему не хочется, чтобы сестра его обманывала, чтобы улыбалась так. Это он натягивает улыбку ради её блага, не наоборот. Наоборот — он не переживёт. Наоборот — он не может позволить. Шото берёт её за плечи, с силой, но без грубости, и наклоняется к губам. Фуюми подпрыгивает от неожиданности, но он не позволяет ей протестовать — сводит руки, стискивая в объятии, требует своё, жизнь, которую спас, тепло, которого жаждет. Мысль о том, что Фуюми могла сейчас умереть, так ничего и не узнав, вдруг не кажется спасительной, но кажется очень болезненной. И Шото думает: «Кому от этого будет легче?» Не ему точно. А вдруг и не ей? Вдруг есть хотя бы призрачный шанс, что не ей? Вдруг, когда она говорит, что любит его, тоже имеет это в виду? Фуюми только глазами хлопает, а потом, придя в себя, толкает его в грудь, пытается вырваться. — Шото, люди! — у неё странный способ вернуть его в реальность, странная причина для трезвости. Она говорит «люди», и, наверное, это что-то значит. Что, например, если бы не общественность, она бы не толкнула. Может, впрочем, и совсем другое, но Шото свои цепочки тянет в удобном ему направлении. Замечание он игнорирует. — Пойдём, отвезу тебя домой, — Шото берёт её за руку, утягивает подальше от этого злосчастного торгового центра (хотя ему следует закончить операцию, отчитаться перед начальством, сдать отчёт в полицейский отдел, ответить за превышенные полномочия) и держит так крепко, что не может расцепить их рук даже тогда, когда они оказываются в такси. Фуюми молчит. Шото думает, что она в шоке. Только не знает, от чего именно. — Что ты там делала? — спрашивает он, и выходит даже немного зло. Как будто она виновата в том, что трём идиотам пришла в голову идея совершить преступление, будто вся эта ситуация её вина. Будто она спровоцировала его на всё, что он там устроил. Кажется, он читал однажды что-то об агрессорах, но ему лень припоминать дословно. — Ходила за покупками. Фуюми ничего не говорит о произошедшем. Может, она не знает, что сказать, а, может, не считает нужным его отчитывать. И Шото не может разобрать её причин молчать. Но тешит себя надеждой лишь на то, что для неё в случившемся нет ничего удивительного или страшного, что это нормально. Вдруг для неё это приятно, хорошо, желанно? Вдруг он поступил правильно?***
Шото не знает, но мысль эта слишком заманчива, и не думать её невозможно. Почему-то ведь Фуюми не отталкивает его, не отчитывает, не пытается заставить объясниться — должна же этому быть причина. И так приятно мечтать, что сестре нравится то, что он сделал, её решительный, взрослый младший брат — совсем герой. Шото даже кажется, что он имеет право теперь вести себя с Фуюми по-другому, будто дополнение к произошедшему, чтобы убедить её, что поцелуй не был случайностью. Он часто касается её руки при любом удобном случае, говорит свои прямолинейно-смущающие комплименты, доходит даже до того, что пялится без стеснения — Фуюми, как и любая женщина, должна любить внимание. А для Шото она всегда женщиной и была, безупречной и самой образцовой. Если это и сбивает её с толку, то виду она не показывает. — Давай помогу с посудой, — он буквально силой забирает у неё тарелки, когда Фуюми убирает со стола после семейного ужина. Но от помощи ближнему в этом не так уж много — это повод лишний раз побыть с ней наедине. У раковины Шото становится к ней близко-близко, касается плеча плечом. Шумит вода, заглушая голос диктора — в соседней комнате Нацуо смотрит телек. — Ты приятно пахнешь. Новые духи? — Какие духи, скажешь тоже. Вообще никакого запаха не чувствую. Шото нагибается, принюхивается, касаясь носом её уха. Фуюми пахнет замечательно, Фуюми пахнет дурманяще, и Шото сложно сдержаться: он касается губами и языком крохотного участка за ухом, но не чувствует на языке горечи парфюма, только сладковатый привкус кожи и всех своих фантазий. — Шото! — Фуюми отскакивает, роняя тарелку на пол, вжимается в холодильник так, будто Ному увидела. Нацуо, взъерошенный, показывается в дверях. — Что тут у вас? — Тарелку разбили. Я уберу, — с излишним холодом отвечает Шото, присаживаясь перед осколками и внимательно глядя на сестру. Не с предостережением, но с любопытством. Расскажет ли Фуюми теперь о произошедшем или снова спустит ему эту выходку, поощряя слишком явно, чтобы он не брал в голову и считал это просто удачным случаем? Она ничего не говорит, даже не смотрит на Нацуо, не пытается выйти с кухни вслед за ним. Даже наедине не берётся ругать Шото за странные и неуместные выходки — молча домывает посуду и уходит в свою комнату. Шото расставляет тарелки по полкам, проверяет, чтобы стаканы стояли ручками наружу, неторопливо, основательно. А после поднимается на второй этаж, стучится в дверь её спальни, как ни в чём не бывало. Фуюми приоткрывает дверь только на третий стук, но, кажется, видит что-то в его лице — Шото успевает только ногу подставить, чтобы дверь не захлопнулась у него перед носом. Это даже абсурдно немного, с какой лёгкостью Фуюми относит к дальней стене: он лишь слегка подталкивает её в плечо, она похожа на запущенное по воздуху перо. И к ней также мягко прижиматься. — Шото, что ты делаешь? Шото, стой, остановись! Прекрати, — она зажмуривается, словно не может найти в себе силы заглянуть в лицо обоим: ему и правде. Пихается, не сдаваясь напору, старается выбраться из объятий. Но больше всего, кажется Шото, её пугает необходимость сказать ему то, что она действительно думает. — Ты ведёшь себя как он! Не становись им! Первая мысль в голове Шото «что, если Энджи когда-нибудь поступал с ней также?» накатывает на него таким ужасом, который не умещается в категории. Это состояние животного страха, отвращения и безграничной ненависти. И всё то хорошее, что он научился ощущать к отцу, может сгореть дотла за секунду. Но по Фуюми кристально ясно, что она не об этом говорила, что сценарий, родившийся в голове её младшего брата — лишь кошмарная не сбывшаяся фантазия. Она же имеет в виду куда более страшные вещи: он похож на Энджи в своём эгоизме и в своей бессердечности. — Ты правда веришь, что я такая же сволочь? — спрашивает Шото тихо, и расстройство в его голосе заставляет Фуюми перестать трепыхаться. — Он тоже не сволочь, Шото. Отец поступал несправедливо и ужасно по отношению к нам, но он ведь никогда не делал мне больно, — Фуюми явно имеет в виду «в отличие от тебя сейчас». «И я не сделаю», — думает Шото мимоходом, искренне верящий, что сестра просто не понимает до конца. Но это не беда, он сможет ей объяснить. В конце концов, он ведь умён, и это тот случай, когда он точно знает, что ответить. — Мне делал. Как удобно знать кого-то настолько хорошо: Шото может предсказать её реакцию с точностью до малейшей эмоции. — Прости меня. Прости, что никогда не могла тебя защитить. Я должна была, я ведь старше. Я была обязана тебя оберегать! Но я не справилась, не смогла сказать ни слова. Если бы я могла хоть что-то для тебя сделать… Если бы могла всё исправить, если бы могла позаботься о тебе как следует. Той частью, где его лёд резонирует с её прохладой, Шото хочет сказать ей правду; у него сжимается сердце и перехватывает горло — та часть по-прежнему готова на всё ради спокойствия Фуюми. Он хочет сказать ей, что она не виновата, не ответственна за Энджи и его действия, что она ничем бы не помогла — только навредила бы себе так, что больно было бы им двоим. Но другая его часть, та, что видит возможности, что всегда ищет тепла, что делает его эгоистом, цепляется за её слова, за её вину как за шанс, и Шото знает, что нужно сказать вместо этого: — Ты можешь. Можешь позаботиться обо мне сейчас. Можешь всё исправить, — на секунду эта ложь пугает его, потому что исправить невозможно, а Фуюми и исправлять нечего, она не виновата, но её плечо дрожит под его ладонью, покатое, мягкое, белое, и распущенные волосы гладят его руку. Вся ложь и вся правда бессильна перед этим. — Почему, Шото? — растерянность, непонимание, бессилие, осуждение смешиваются в её тихом голосе. — Это неправильно, неужели ты не знаешь? Шото лишь хмыкает. «Неправильно» — какое наивное, глупое слово, какая странная категория. Он уже три года в прогероях, а с изнанкой мира и вовсе с детства знаком. Он видел, что, что такое неправильно, он знает, что такое неправильно. И верит, что это — не оно. Верит настолько, что и у Фуюми не остаётся шанса не поверить этому авторитетному: — Нээ-сан, я тебя люблю. По-настоящему. Это тоже неправильно? Что она может на это сказать? Это ведь одна из её определяющих черт: Фуюми не умеет отказывать людям, нуждающимся в любви. Она роняет руки по бокам, они больше не упирается ему в грудь, больше не мешают натиску — она сдаётся, обречённо и грустно, как осадные крепости, но с каким-то смирением, которое будто бы обещает Шото, что его не станут за это ненавидеть и проклинать. Или он только думает так, желая побыть в моменте, не собираясь портить себе самую радостную секунду. Шото прижимается к ней сразу целиком, отчаянным рывком, нежно тянет за волосы, запрокидывая её голову, и ему наплевать, насколько надо согнуться, чтобы достать до её рта. Он целует её так третий раз в жизни, но это другой поцелуй: Фуюми не спит, Фуюми не безмолвствует, но отвечает, осторожно, будто боится навредить больше, чем уже есть. Больше — невозможно. Ущерб колоссальный, и Шото не знает, вина за то что она ничего не сделала в прошлом, беспомощность перед ним в настоящем, неумение говорить на сложные и смущающие темы, слабовольность или ответная искра заставляют её поддаться. А, может, давно уже знает неприглядную правду, но выбирает игнорировать её теперь, когда может наконец-то получить то, о чём всю жизнь только грезил. Он согласен и на вину, и на смущение, и на подчинение сильному — он ужасен. Но он знает, что никогда не обидит её, не причинит ей боль, которой Фуюми так боится. Он знает, что им руководит любовь — он верит, что не сделает ничего дурного. Поэтому его больше ничего не останавливает, ничего не держит. Шото верит во всё, что придумывает себе. В этой комнате всё знакомо и всё по-новому. На простынях её запах, и Шото выкидывает мешающуюся подушку куда-то на пол. Он ласков, заботлив и нежен, внимателен с её телом настолько же, насколько невнимателен к её словам и уговорам. — Стой, — время от времени Фуюми будто приходит в себя. Стоит ему избавиться от очередного элемента одежды или приниматься осваивать новую территорию, она неизбежно пытается его притормозить. Но Шото уже знает, как бороться с протестами: отзывается очередным признанием, Фуюми кивает и ненадолго призывы остановиться замолкают. Но всякий раз, когда он заходит чуть дальше, она снова просит, и даже желание угодить ему не способно заставить её промолчать, попробовать прекратить. С этим у него тоже есть метод борьбы: ему надоедает, и Шото просто не отзывается больше на её просьбы. Целуя под лопаткой, ощущая влагу на пальцах, зарываясь в волосы носом или ловя за талию в рваном темпе, он решает не слушать, что говорит ему сестра. Откликается только на негромкие стоны — сердце радостно трепыхается в груди, прохладная кожа Фуюми остужает горячую правую сторону. Он забирает себе всё, до чего может дотянуться, он не спрашивает разрешения, потому что спрашивать бесполезно. Зачем? Он всё равно глух к неуверенным, робким отказам. Шото удобно за гранью здравого смысла, будто он всегда только туда и стремился всем своим существом. Он берёт её за руку и не разжимает пальцев, даже после того, как валится на спину. Сцепленные пальцы, чудится ему, связывают их плотнее, чем всё до этого. — Я испачкал твою простынь. Прости, я постираю, — язык тяжёлый, но беспорядок себе прощать ни к чему. Шото больше не хочется, чтобы Фуюми убирала за ним, как в детстве. — Фуюми, хочешь уйти из этого дома? Я уже говорил, что на двоих в моей квартире места хватит. И теперь, по-моему, ясно, что никого я туда водить не стану. Хочу только тебя видеть. Это предложение наконец-то трогает её до глубины души, до прозрачных, холодных слёз. Фуюми тихонечко всхлипывает, еле заметно кивает. Шото гладит её по волосам и особо не переживает — его присутствие обычно успокаивает её, сестра просто расчувствовалась. Он совершенно осознанно упускает из виду, что Фуюми всегда плачет только из-за жестокости. Шото за всем своим экстазом не разобрать, что на этот раз жестокость — его. Его присутствие не успокоение, но причина этих слёз. Но он и это поймёт однажды. Фуюми скажет ему, что он всё-таки стал им. И Шото, взглянувшему наконец на отражение в зеркале, не останется ничего, кроме как согласиться с ней.