... когда я нашел тебя.

      Клаудия была первой, чьи цвета Стайлз увидел. Полупрозрачная изумрудная сфера, обвитая нитями из темного хаки, неуклонно манила детский взор. Он тянулся к ней, пальчиками перебирая блестящие песчинки.       Женщина заливисто смеялась, когда маленькие пухленькие ручки хватались за длинные локоны или мягко гладили щеки. Он думал, что это ласковое волнительное облачко – душа его всегда открытой и иногда чрезмерно заботливой матери.       В шесть лет всё кажется простым и изумительно чудесным.       Пульсирующий желтый – мамочка рада, а значит, можно рассказать о своих шалостях со Скотти…       … неоновый розовый – нужно успеть притаиться и послушать мамочкин счастливый голос, под появляющиеся запахи свежей выпечки…       … перламутровый серый – папочка задерживается на работе, пока не стоит показывать свои разодранные коленки…       Папочкин желтый совсем не теплый и не пахнет мамочкиными духами, а розовый смех испачкался в грязи. Но зато на коричневом, с самых детских пор ассоциирующимся с защитой и безопасностью, не бывает больших уродливых пятен. Папочкины цвета не вибрируют и не меняются в доли секунды. Они слабо мерцают в свете дня, а ночью разгораются до настоящего маяка, как во всех сказках про мореплавателей.       Они не кусаются, не бьют, не пугают.       Они могут только мурлыкать, если их приласкать, и там тогда появится небесно-голубой – у папочки это Любовь.       Стайлз хочет рассказать своей маме, как легко он может раскрасить мир в небесно-голубой. Он ведь правда может. Он любит свою мамочку и обязательно ее спасет. Его Любовь поцелуем разбудит его родную, тихую мамочку и крошечными солеными капельками согреет ее сердце.       Вот только…       Ядовитый зеленый щупальцами тянется за ним, когда он хочет поделиться своим «пульсирующим желтым» и «уютным коричневым». Ядовитый зеленый резко хватает его запястья мамочкиными руками, до синяков сжимая в когда-то таких нежных трясущихся ладонях. Обманчиво яркая фуксия истошно стучит в ушах, когда он поет песенку, что раньше всегда помогала няне стать «веселым рыжим» и получить на обед вредную картошку спиральками и жирный гамбургер из забегаловки возле старшей школы. Обманчиво яркая фуксия кричит на него совсем-не-счастливым голосом мамочки и грубо толкает его в темную кладовку.       Странные пятна боятся его, уходят от его прикосновений и прячутся слишком высоко для его восьмилетнего роста. Почти также, как и мамочка, убегающая от него в больнице и плачущая навзрыд на кухне.       Цвета дерутся и царапают его лицо, они хватают его за волосы и запирают в ванной. Они пугают его любимыми карими глазами, выкидывают любимые книжки и холодными пальцами, что всегда поправляли его одежду, в клочья рвут его рисунки графитным углем…       Он не мог ничем помочь.       Глухое предчувствие беды тучами долго собирается в груди, превращаясь в горький комок в горле и неспешно текущие слезы в один дождливый летний день.       Тогда он потерял свой изумрудный цветок.       Сейчас всё будто повторяется вновь. Что-то необычное грохочет в ушах, заставляя постоянно оборачиваться вокруг. Внутри нарастает отвратительное, тянущее предчувствие чего-то непоправимого.       – Что происходит? – голос непозволительно дрожит.       Айзек, которого Стайлз вылавливает на третьей перемене, от вопроса испуганно сжимается, пытаясь спрятать взгляд. В лазурном цвете волчонка проскальзывает слишком много призрачно-белого, чтобы не обратить на это должного внимания.       – Кудряшка, – почти шипит подросток, заталкивая притихшего оборотня в пустой класс по биологии. – Ты тянешь время. Знаешь, что делали за такое в Римской империи? Могу пересказать эссе в семь страниц, информации хватит. Проверено на личном опыте.       Айзек вжимает голову в плечи и неслышно выдыхает:       – Кто-то умирает.       Сердце с утроенной силой бьется крылышками колибри, а в ушах набатом стучит: «смерть». Он так много потерял, что не может позволить этому сейчас случиться.       Он не умеет отпускать. И не собирается учиться.       – Что? – шепчет Стайлз, наконец, справившись с едким комом в горле.       – Я не могу утверждать точно, – сразу же оправдывается волчонок, выхватывая беспрерывно мечущиеся руки и мягко сжимая в своих ладонях. – Это не член из стаи. В смысле, из стаи, конечно, но кто-то другой. Может родственник или новенький. Или вообще человек, как ты.       Волнение в миг покидает Стайлза, и подросток не может не заметить невнятное бормотание обычно молчаливого и немного язвительного Кудряшки. Бормотание, отдалено похожее на его, когда он не может остановить нарастающее паническое беспокойство.       – Ты много болтаешь, – не успев остановить себя, резко выдает он.       Волчонок сразу замирает и отпускает чужие руки, натягивая рукава свитера на свои всё еще тонкие запястья. Оборотень переминается с ноги на ногу, почти встав боком к нему, и не мигая всматривается в чистую школьную доску за его спиной.       – Айзек?       В лазурном – цвете креативности и исцеления – появляются малиновые росчерки различной интенсивности, внутри наливаясь глубокой синевой.       Обычно Айзек, будучи прекрасным эмпатом, светится множеством цветов, отражающих по большей степени чужие чувства. Сейчас же лазурный окутывает волчонка с головы до ног, омывая своего хозяина насыщенной, горячей волной.       Стайлз сам будто примерзает к месту, признавая в новых оттенках часто скрываемые всеми растерянность и стыд. Это пугает.       – Я же говорил, что чувствую тебя, как стаю, – замечает волчонок. А потом как-то надломлено добавляет:       – Лучше, чем всех остальных.       Айзек мнется, отходя на несколько шагов от него. Даже не считывая цвета, можно сказать, что оборотню не комфортно и тревожно, вот только Стайлз действительно не догадывается до причины такого состояния друга. Видимо, до этой мысли доходит не он один, и Айзек громко вздыхет, опуская голову еще ниже.       – Ну, от тебя фонит беспокойством с самого утра. И мне хочется тебя успокоить, – подает вдруг голос оборотень. Волчонок смущенно прикрывает глаза, барабаня пальцами по ноге. – Ну, знаешь…мне хочется завернуть тебя в свое домашнее одеяло и спрятать в своей комнате, чтобы ты пропах моим запахом. Ты ведь понимаешь меня, да? Просто так хочется… а еще говорить тебе всё подряд, лишь бы убрать все эти нотки обреченности в тебе. Я знаю, что сейчас это прозвучит немного крипово, но... мой волк, вроде как, возможно? Мм-м… просто-хочет-сесть-возле-твоих-ног-и-преданно-там-сидеть-пока-ты-не-перестанешь-думать-что-ты-одинок.       И сейчас Стайлз чувствует.       Волк Айзека, красно-бурый, немного аляповатый для хищника, тянется мордой к его животу, едва слышно рыча. В ответ внутри вспыхивает золотисто-розовая – теплая и медная – связь, и подростка окатывает волна из обожания, беспрекословного уважения и неизъяснимого облегчения. Стайлз не сразу понимает, что последнее было скорее его собственным впечатлением, чем волчонка. Впечатлением, окружающим его теплом и, разносившем до кончиков ногтей на ногах, ощущением легкости.       Вот так он оказывается в объятьях оборотня, крепко вцепившись в чужой изодранный старый свитер.       От Айзека пахнет травой и бергамотом. Волчонок дарит необъяснимое чувство полноценности, словно возвращается что-то давно потерянное и, возможно, забытое. Так стоять – приятно, хотя несмотря на восстановленный порядок внутри, интуитивно он готовится к привычной хватке разочарования на его сердце.       Враки.       Его Кудряшка Сью – другой, лазурный и аляповатый, красно-бурый волчонок с множеством страхов похлеще его собственных. Кудряшка, который сам тянется к нему, как неокрепший росток пробивает землю, стремясь к солнечному свету. Бессознательная, единая связь с многогранной и бесконечной Вселенной.       Поэтому парень заставляет себя расслабиться и отдаться воле их тонкой зарождающейся связи. Он ощущает конфетно-молочный трепет и дождливо-серую тревогу волчонка и сам делится ласковыми, как крохотный новорожденный котенок, доверием и благодарностью.       И сейчас он, как никогда раньше, чувствует их связующую медную нить.       Они пытаются стать стаей. А Стайлз никогда долго не держит обиды.       – Итак, где все? – уже с меньшим рвением.       Айзек слабо улыбается, отпуская подростка и присаживаясь на одну из первых парт.       – Скотт с Эрикой уехали в лофт. Остальные всё еще здесь, – теперь уже радостно отвечает волчонок.       Лазурный сверкает новыми оттенками заслуженной победы и недозволенной ранее свободы, внутри которых мерцают золотые песчинки. Он и сам не может сдержать сияющую улыбку и, словно оборотень, прислушивается к невидимому для него их общему аромату. Они продолжают сидеть, насыщаясь мягкостью и податливостью их связи, и чужое молчание, впервые за долгое время, не кричит на Стайлза.       К концу перемены неясная тревога понемногу отступает, оставаясь лишь в дальних закорках сознания и в напряженных спинах членов стаи.

***

      Возле джипа дежурит Скотт. Оборотень нервно ходит из стороны в сторону, заламывая руки и поправляя падающую на лоб челку.       – Для волка ты слишком похож на провинившегося щенка, – показательно невозмутимо замечает Стайлз, усилием воли запирая вновь проснувшееся беспокойство внутри себя. Скотт подпрыгивает на месте, явно не заметив приближение друга.       – И удивительно невнимательный для хищника, – усмехаясь добавляет парень.       – Эй, мы не животные, бро, – хмурится оборотень. В такие мгновения волк буквально становится маленькой версией одного хмурого волчары.       – Убеждай себя в этом, щеночек Скотти, – протягивает Стайлз, хлопая друга по щеке, а потом отпирая дверь машины. Друг лишь скептически мычит, забираясь в джип. – Тебе до homo sapiens, как мне до Лидии. Непостижимо, недосягаемо, недоступно и тому подобное на не-.       "И незачем,"– мысленно добавляет он. Макколу поразительно хорошо идет быть оборотнем, а с недавнего времени он сомневается в своей образцовой, безукоризненной любви к рыжей Богине.       Напряжение понемногу оставляет подростка, и романтичный сиреневый Скотта светлеет мечтательными аккордами жимолости.       – В лофт, – не спрашивая замечает Стайлз.       – Да.       На долгие десять минут машина погружается в беспокойную тишину. Скотт, очевидно, решается на серьезный разговор, лихорадочно потирая лоб.       – Стайлз, ты же знаешь, что не обязан, – неожиданно произносит оборотень, стоит им остановится возле нужной высотки. – Никому. Ты ничего не должен, и никто не вправе давить на тебя.       Подросток кривится, услышав знакомые повелительные нотки в голосе друга. Они всегда означают только одно – задушевный монолог, связанный либо с его «неоправданной закомплексованностью», либо с раздутыми проблемами, возникшими на фоне его «неоправданной закомплексованности».       – Просто… я хочу сказать, что… – Скотт отводит взгляд, хотя его голос и звучит неуверенно, видно, что всё, о чем он говорит – это то, что должно было быть сказано давно. – Ты хороший человек. Ты всегда им был и останешься. Несмотря ни на что.       – Ты перегрелся?       – Нет, Стайлз, – как-то по-отечески упрекая, говорит оборотень. Теперь друг внимательно следит за ним, словно выискивая ответы в мимике и жестах подростка. – Просто… будь собой, договорились? Ты мой лучший бро, несмотря ни на что. Я не могу утверждать, что ты прошел на своем опыте, но могу сказать точно, что ты прекрасный человек. Не сомневайся в этом, ладно?       – Ладно, – растерянно бормочет Стайлз. – Боже, убери уже эти свои глазки. Я понял, что я невероятен и никто не сможет сразиться со мной. Даже ты.       Он пытается отшутится, не влезая в дебри отношений в запутанных корнях их дружбы. Солнце только покидает зенит – еще слишком рано для мы-должны-обсудить-это-прямо-сейчас разговоров.       – Стайлз, – упрямится Скотт, поймав его за локоть, тем самым не давая выйти наружу, а значит и уйти от ответа. Оборотень смотрит решительно, не сдаваясь, ловит ответный взгляд.       – Хорошо, – ворчит он, закрывая глаза. Ему не верится в свою чистоту, в свою приглядность в глазах других. Неуклюжий подросток с гиперактивностью и сомнительными сверхспособностями? Три раза ха, черт возьми.       Его самооценка не идентифицируется, как низкая или ниже среднего. Это не так. Он осознает свои достоинства, как отличного друга или человека, который никогда никого не бросит в беде.       Он хороший.       Только вот эти положительные крохи не идут в сравнении с возом последствий его отрицательных качеств, и совершенно точно не могут привлекать кого бы то ни было в современный век технологий и искусственной красоты.       Он колеблется не из-за неуверенности в себе, а потому, что не полностью уверен в своем окружении. К сожалению – хотя, возможно, и наоборот – он не может читать чужие мысли.       – Хорошо, я понял тебя. Я всегда могу уйти оттуда, не ввязываясь в проблемы, – наконец соглашается Стайлз.       – И это не делает тебя плохим, – тихо добавляет оборотень.       «Ты не трус и совершенно точно не слабый,» – шептали потемневшие глаза волчонка. Громкое «ты не обязан» грозной тучей повисло между ними.       – Иначе Йодой не смог бы стать я, – усмехается Стайлз, поймав ответную улыбку.       Несмотря ни на что он остается лучшим другом самого приставучего, пусть и далекого от homo sapiens, оборотня.

***

      Возле дверей лофта они сталкиваются с поднимающимися королевской парочкой и Бойдом, нерешительно мнувшимся около железной двери.       – Какие люди, – тянет Джексон, обхватывая свою девушку за талию. – Левое и правое яичко.       Канима окидывает их надменным взглядом и наглядно игнорирует Вернона, который на это лишь закатывает глаза. Все дружно молчат в ответ.       – Привет, – Стайлз кивает Бойду, на что тот отвечает таким же невербальным обращением, и поворачивается к Лидии. – Здравствуй, Лидия. Ты сегодня как всегда прекрасна.       Девушка благосклонно машет головой, отводя взгляд, из-за чего Джексон зло отталкивает их в сторону, первым переступая порог лофта.       Скотт вновь останавливает его, возле двери, придержав за локоть. Оборотень вопросительно поднимает бровь, ожидая ответа от него.       – Да, понял я, понял, – Стайлз оскорбительно поджимает губы и шагает вперед.       Волчата толпятся в центре помещения, перекрывая обзор. В лофте необъяснимо тихо, даже Джексон словно заледенел, неподвижно застыв на месте.       Когда все расступаются, Стайлз замечает спящую девушку на диване со знакомыми темными волосами и смуглой кожей. Ее окружает матово-белый – цвет приближающейся смерти – с всего лишь небольшими крапинками естественного светло-желтого.       Она бледная с капельками пота на лбу и темными синяками под подрагивающими веками. Весь ее вид кричит о болезни, и сразу становится понятно, что она не доживет до рассвета следующего дня.       Не доживет, если, конечно, никто ей не поможет.       Осознание оглушает его, выбивая весь кислород из его легких. Теперь слова и нервное возбуждение Скотта вкупе с его собственным мрачным предчувствием, как кусочек недостающего пазла, встает на место.       «Стайлз, ты же знаешь, что не обязан. Ты ничего не должен, и никто не вправе давить на тебя.»       Он и не был. Он не всемогущий, и уж точно не в ответе за сохранность чужой жизни.       «Ты прекрасный человек.»       В этом он, конечно, сомневается, но и к плохим себя не приписывает.       «Ты мой лучший друг, несмотря ни на что.»       Эти слова, как никогда ранее, возвращают ему уверенность себе. И даже больше.       У Айзека, которого Стайлз «притащил» за собой на допрос, еще вчера отменили сегодняшние утренние занятия. У Айзека, который оборотень-эмпат. Кудряшка, кто «я чувствую тебя, как стаю».       И Питер. Волк, потерявший свою стаю, проснувшийся без единой связи в этом мире, но продолжающий бороться за свою семью, свободу и детей, которых он видит впервые. Волк, который невидимкой стоит перед каждым из них, загораживая собой опасность. Волк, до последнего цепляющийся за кровное родство, сейчас стоит спиной к нему, не собираясь никак показывать, что Стайлз может спасти его племянницу.       Безоговорочное доверие.       Оборотень не просит, не настаивает, не давит.       Никто из них не выбирает тех, кого спасти. Никто из них не в силах стать вершителем судеб.       «Здравствуй, маленький хищник.»       «Солнце, это было безумным решением с твоей стороны.»       «Стайлз, будь осторожен.»       Стайлз не может сдержать судорожный вздох, и его легкие наполняются небесно-голубым. Каждая клеточка его тела, каждый миллиметр кожи, каждая чертова родинка словно искрится, пока кровь разносит мерцающие пылинки по его артериям.       Небесно-голубой. Из легких в подрагивающие пальцы на руках и дрогнувшим коленкам.       Небесно-голубой. По капиллярам к повлажневшим глазам и трепещущим ресницам.       К курносому носу и полуоткрытым губам. К румянцу, расползающемуся на груди, по выступающим ребрам, к впалому животу.       Небесно-голубой прямиком в застывшее сердце.       Под грохот в ушах и льющийся солнечный свет из окна в нем прорастают темно-синие фиалки и рвутся наружу светлые васильки. В его легких зацветают цветочки гелиотропа, собираясь в соцветия из преданности и благодарности. Мелкие бирюзовые, полупрозрачные фиолетовые, хрупкие ультрамариновые – они, чешутся под кожей, щекоча своими нежными лепестками и согревая изнутри, где-то слева от его захваченных легких.       Под шепчущую мелодию жизни – ослепительно ярко-желтую и безусловно самую прекрасную – когда-то давно зарождались галактики, а Вселенная стремилась увеличить свои просторы. Космос распростерся на всё пространство и время, и он, казалось, слышит его.       Стайлз еще никогда не ощущал себя таким огромным. Словно он Млечный путь и его способность – лишь маленькая, безусловно бесценная, но всё еще маленькая песчинка в нем.       Крохотная, как планета Земля в целой галактике Via lactea*.       И Волк, его Волк, видит в нем не только дом, как единственную-населенную-жизнью планету, но и всё остальное тоже.       Без паники и смятения.       Питер приветствует звезды морщинками возле глаз и поднятыми уголками губ. Ослепляющие газовые шары, что излучают его внутренний свет. Крошечные для всеобъемлющего космоса и массивные в ориентире его жизни.       Питер изучает холодные безлюдные планеты с той же тщательностью, словно от этого зависела судьба человечества. Его принципы, черты его несравненно сложного характера, тончайшие особенности его вкусов никогда еще не были так важны для кого-то другого.       Питер не боится летящих навстречу метеоритов и не презирает собранный им пояс астероидов. Это его ошибки, его потаенные страхи и сомнения. Но оборотень словно не замечает присущие подросткам излишнюю чувствительность и взращенную зажатость. А его серый волчонок лишь принюхивается и мягко подталкивает его в другую, открытую и искреннюю сторону самого себя.       Питер видит его насквозь.       Безмолвная поддержка оборотня – молчаливый присмотр глазами Дерека, предварительные сообщения о сборе стаи, специально выделенное кресло и шерстяной плед на нем. Просачивающееся наружу беспокойство в долгих взглядах и призрачное присутствие за спиной.       Оборотню не важен его дар, каким бы сильным это его ни делает. Не важны его необычайные способности, проницательность и интуиция – всё то, что когда-то вытащило волка из лап смерти.       Стайлз – неряшливый, надоедливый подросток, сын шерифа, мальчик с непроизносимым именем.       Его считают сумасшедшим, его дразнят и отвергают. Его чрезмерно опекают, за ним пристально следят и бесчисленное множество раз отправляют к психологу.       А теперь его, оказывается, замечают.       К нему присматриваются. Прислушиваются, обнюхивают и мозолистыми, обжигающими кожу пальцами поправляют воротник, оставляя волчью метку на шее.       Стайлз, крохотная Via lactea, возможно, является оттенком Нефрита чьей-то Вселенной. Он хочет верить в это.       Где-то глубоко внутри себя, он уже верит.