***
Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох- Сотня и один. …выдох. Тишина задымляет комнату облачно сизым. Морозным, резким и оцепеняющим. Только Стайлз этого больше не видит. Ни ярко-желтой мелодии жизни, ни витиеватых лей-линий земли. Мерцающая Паутина Вселенной не поет для него, переливаясь миллионами оттенков и счастливо пульсируя в его руках. Больше нет летающих пылинок – остаточных эмоций и чувств всего живого на земле, нет радужных цветов вокруг людей из окон, казалось бы, одинаковых домов, нет знакомого гудения внутри и снаружи. Больше нет ничего. В громком, кричащем мире Стайлз оглушен окружающим его молчанием. Он один. Вокруг него сотня белоснежных бумажных журавликов. Сотня и один в его руке. Он пытался их приклеить. Он наносил суперклей поверх стен, прикладывая к ним аккуратно сложенных птиц. Он брал тонкие веревочки и приклеивал скотчем к потолку, чтобы подвесить журавликов над кроватью. Но всё было неправильным. Сотня белоснежных бумажных журавликов в воздухе, на обоях и кучками на полу. Сотня и один идеальный в его руке. Стайлз еще никогда не складывал оригами так правильно, по схеме. Тонкие грани, абсолютно ровные ребра, совершенно чистая бумага. Идеальная птица. Прекрасный разворот плеч, равномерное туловище и невероятное чувство равновесия. Вот только… Журавлик пуст. Как и сотня предыдущих. Как и он сам. Стайлз старался вернуть себе себя. Он собрал всю оставшуюся в доме бумагу, открыл несколько сайтов, обучающих искусству оригами. Но его руки продолжали трястись, а каждый следующий журавлик всё также планировал вниз вслед за предыдущим… Сейчас он просто лежит, похороненный под своим двенадцатичасовым трудом. Внизу отец с кем-то громко спорит по телефону. Шериф решил остаться с ним, бросив все нынешние дела на своих заместителей. Стайлз должен был, наверное, почувствовать укол совести или же безмерное счастье, но правда в том, что он ничего не ощущал. И не ощущает сейчас. В груди распеваючи сидит пустота, кривыми ссохшимися пальцами ковыряя его грудь. Грубо так, нагло. Вот только он, возможно, не против. За окном опять дежурят Эрика и Бойд. Волчата повадились следить за ним с самого утра, в чем Стайлз винит только отца, который и устроил им нагоняй. Оборотни не приближаются, однако он и отсюда, без своего привычного зрения может сказать, что их грызет сварливая вина. Темно-фиолетовая с рыжеватым оттенком. У них двоих она всегда такая, непривычно густая, внутренняя. Он мог сказать бы и больше, но… Без своего привычного зрения. Верно. Значит, не мог бы. Стайлз, на самом деле, не злится на них. Откуда им было знать, что он сломается? Это не так-то легко определить – ему пришлось приехать к себе домой и встретить непозволительно хмурого отца, чтобы сообразить. А ведь он мальчик, который мог бы стать отличником, если бы не его шило в заднице; мальчик с деревянной битой; мальчик, окруженный оборотнями. Ему ежечасно приходится доверять только своей голове, лишь тем отрывкам информации, что он успевает впихнуть между своими уроками и походами в больницу, своей собственной смекалке, от которой слишком часто стала зависеть его жизнь. Возмутительно часто. Здесь нет смысла в сравнении. Мир – чуткий и ранимый. В миллионах тональностей, переливов и мазков. Чуткий к каждому живому и ранимый в каждом своем пересечении. И такой прекрасный, в самом-то деле. Тот же удивительный апельсиновый никогда не унывающей Мелиссы или ангельский кремовый пышной Мэгс из всё той же «забегаловки у Мэгги». Прекрасный. Даже в этих грязно-зеленых цветах близнецов, значительно смахивающими на болото неуверенности и унылого уединения. Волк приходит к нему, когда его мысли вступают в следующий круг ада в его собственной голове. Большой серый зверь неожиданно мягко запрыгивает к нему на кровать, роняя часть его белоснежной стаи. Стайлз невольно вскрикивает, когда мокрый нос тычется ему в шею, а теплый, шершавый язык широким мазком облизывает его щеку. Волк тихо поскуливает, нежно перебирая лапами, пока они, наконец, не лягут впритирку, так близко друг другу, что с утра мерзнувший Стайлз согреется чистой, слабо пахнущей гелем для душа шерстью зверя. Хищник, чья зубастая улыбка может подвести человека к инфаркту, ласково урчит, успокаивая волчонка из своей стаи. Волчонка и пару.***
Стайлз просыпается только рано на рассвете. Солнечные лучи еще не освещают комнату, от чего та покрыта зловещим полумраком. Опухшие от перенапряжения и, видимо, потока ночных слез, глаза не хотят открываться. Однако, даже не смотря, Стайлз ощущает чужое присутствие в комнате и, будто знакомое, мерное, глубокое дыхание. Открыв глаза, он, естественно, сталкивается со взором серо-голубых глаз. Питер сидит в небольшом кресле возле открытого окна, от которого веет приятной прохладой и острой свежестью, чего его комната не видела еще с позавчерашнего утра. Оборотень, положив локти на колени, упирается подбородком в сложенный кулак, внимательно следя за ним своим говорящим взором. Стайлз уже скучает по тихому волку и теплому телу под его рукой. Глаза Питера кричат громче, чем его собственные мысли. Глаза Питера шепчут прямо в его голову, минуя ухо-синапсы-нейроны. Глаза Питера полны плещущего соленой влагой сожаления. Сожаления и много чего еще, Стайлз просто боится увидеть. Он не против увидеть это по-другому, не против почувствовать это через Паутину Вселенной, не против раздумывать над очередным едва заметным оттенком оттенка другого оттенка чужого цвета. Но не так. Не прямо, открыто и громко, а, с другой стороны, запутанно, как клубок ниток у котенка, – без знакомых идеальных спиралей и четких всемирных законов. Стайлз так не умеет. Он не хочет так уметь. Не замечая своих действий, он встает, направляясь прямо к оборотню в поисках знакомых бордовых оттенков. Оттенка. Пусть всего одного, совершенно нечитаемого, но такого родного, привычного. Цвет Питера бордовый. Но не глубинный или тяжелый, скорее шелковистый. Словно тонкая матовая скорлупа, призванная оберегать скрытую внутри Вселенную. Стайлз тоскует по привычному. Может ему всё приснилось? В темноте мерещится и не такое. Он наблюдательный, однако, наблюдательный с прекрасной фантазией, и часто, на самом деле, слишком часто, чтобы признаться в этом даже самому себе, он выдумывает. Вот, например, оборотней ведь не существует, не правда ли? Его бордовый – это сила и власть. Глубокая собственная уверенность и зрелое осознание ноши на своих плечах. Его там нет. Ничего нет. Ему не приснилось, и он, к сожалению, не выдумывает. Оборотни существует, охотники похищают подростков и заживо сжигают людей, банши чуют смерть, а Стайлз больше не видит. Питер как раз был чертовым гербарием из скрытых чувств и подавляемых эмоций. Его бордовый пульсирует и вибрирует, маскируя огненные всполохи под тяжелым тоном самоконтроля и отчуждения. Прячется, заворачиваясь в простыню самообмана, борется за мнимую свободу и… Стайлз теряется в мыслях. Питер продолжает молчать. – Волчонок перестанет видеть, – загробным голосом вдруг тихонько произносит подросток. В тишине комнаты слова звучат по-особенному мрачно и чрезвычайно тяжело для небольшой фразы из трех слов. – Мередит говорила про волчонка. Про меня, в смысле. Парень переводит взгляд на лицо Питера, удивляясь тому, как близко он сидит к оборотню. На полу, руками схватившись за подлокотники кресла и вытянув голову наверх, чтобы глаза в глаза и одно дыхание. – Волчонок перестанет видеть. Волчонок – это я, – непроизвольно вырывается истеричный смешок, как-то сразу нарушая мелодично-тихую атмосферу комнаты. Стайлз резко вскакивает, раненной ланью бросаясь из одного конца комнаты в другой. Пустое пространство, казалось бы, небольшой комнаты никак не препятствует нервным движениям немного посмеивающегося парня. Бумажные журавлики больше не складируются на полу, а, аккуратно сложенные, покоятся в стопке деревянных ящиков возле стола. Птицы, приклеенные к обоям на стенах и подвешенные над кроватью, бесшумно покачиваются вслед создаваемому подростком вихрю. – Я б-больше н-ничего не вижу, хах, представляешь? – Стайлз заикается, спотыкаясь о край маленького ковра возле кровати. Внутри всё пузырится, пенится и щекочет. Так хочется смеяться, но подросток сдерживается, только оборачивается к оборотню, встречая недоуменный взгляд Питера. Точно, Питер ничего не знает. Никто, кроме отца и Скотта и не знает. – Я вижу, понимаешь, – Стайлз с новыми силами бросается к такому спокойному снаружи оборотню. А ведь сейчас он и не может сказать, чувствует ли старший волк что-то необычное или, и в правду, совсем не беспокоится. – Я вижу. Я вижу все эти оттенки души человека. Какой у человека характер и что ему нравится. Нравится ли ему с тобой разговаривать, или он говорит, чтобы только посмеяться в конце или поиздеваться над чужой беспечностью. Как будто бы я не мог это увидеть, тупой, глупый Мэтт! Я не идиот, а ты чокнутый социопат-одиночка, я тебе это и без твоего кислого лайма скажу, – бормочет он, опустив голову. Он водит пальцем по цветочным узорам на ковре, задумчиво перебирая воспоминания в своей голове. – Все люди такие искристые, как огоньки. Поэтому-то так легко сказать, когда кто-то болеет. Я вижу это по их цветам. И это не черный, как может показаться с первого взгляда. Все всегда думают, что черный – это плохо. А это не так! Черный обычно появляется, если человек что-то скрывает, эмоции там или свои чувства, не то чтобы у них это хорошо получается! Как у Лидии с Джексоном… Это ведь так очевидно! Их дурацкая любовь с первого взгляда… Наконец, Стайлз поднимает взгляд и замолкает. Чужие глаза вновь говорят. Для него это так необычно, так странно, что хочется отвернуться и не смотреть, но взгляд оторвать практически невозможно. Подросток никак не может прочитать Питера. Лицо оборотня, словно высеченное из мрамора, все также остается статичным, застывшим, вот только глаза… их Стайлз помнит. – Стайлз, – позвал немного хриплый голос. Он оборачивается, встречаясь с беспокойством в глазах и фальшивой усмешкой на губах. И хотя лицо оборотня, казалось бы, ничего не выражает, бордовый Питера пронизан непривычным призрачно-белым туманом – признаком тревоги и волнения. – Будь осторожен, – незамедлительно следует после. Тогда Питер беспокоился, и, вроде бы, прямо сейчас эти серо-голубые воды будто покрыты знакомым призрачно-белым туманом. Стайлз всё еще не видит его, нет, но ощущает его чем-то внутри, прямо за ребрами. – Вы уезжали для восстановления семейных уз? – невпопад брякает подросток, от чего оборотень хмурит брови, чуть приоткрыв рот, но Стайлз не дает тому вставить и слово в свой прерывистый монолог. – Нет, ну в самом-то деле, это было как бы немного очевидно. Кора только проснулась, Дерек едва не погиб, а ты слишком дорожишь семьей, чтобы проигнорировать зарождающиеся связи. Кстати, какая связь у Коры? Я думаю, она похожа на трель жаворонка или перезвон колокольчиков. Я не знаю, почему вдруг так решил. Нет-нет, не то, чтобы это было чем-то плохим, я так не думаю. Но ее связь э-э звонкая? Ой! Я не… это не значит, что я… ну… Подросток замирает, до крови закусывая губу. Он смущенно отводит взгляд и чешет рукой затылок. Место на полу у ног оборотня теперь не кажется таким привлекательным. – Я не… как бы… – он мямлит, вцепившись пальцами в волосы. Он так хочет подобрать нужные слова, правильные, понятные. – Это всё цвета подсказали. Последнее парень выкрикивает и вновь застывает, пока кривая, едкая улыбка растягивает потрескавшиеся губы. Цвета. Всё дело в них, разве непонятно? Всегда только они. Его не существовало без них. Он не может представить себя без них. Как левая и правая рука. Как солнце на небе днем и свет луны ночью. Он не может без них. Как маленький ребенок без своих родителей. Как рыба без воды или молочный коктейль без пенки. Это не прихоть, это – нужда. Стайлз вновь подрывается с пола, с литой уверенностью заявляя: – Это моё проклятие. Видеть, но не суметь помочь; суметь помочь, но перестать видеть. Лицо подростка искажается гримасой боли, жгучей и изнуряющей. Он чувствует сейчас так много, всё так громко и много, что он может утонуть в крошечной крупице воды, задохнувшись от недостатка кислорода. Ему не хватает себя самого в себе самом. Лишние эмоции, лишние слова и лишние действия. Так много и всё равно пусто. – А ведь они такие восхитительные, знаешь. Совсем неповторимые. Ну, ладно. Не совсем. Тот же твой бордовый – очень странный, я скажу тебе, цвет. Слишком определенный – ни туда ни сюда. Как в природе. Бордовый либо есть, либо его нет полностью. Ты не можешь встретить «вроде как бордовый», да так вообще никто не говорит! – слова Стайлз почти выкрикивает, как-то успевая дышать в коротких промежутках между предложениями. Он тянет на себя рукава красной толстовки, словно прячась от своих же слов, а в жизни – всего лишь испугавшись своих же мыслей. – Это не то, что придет тебе в голову в первую очередь! «Ох, бордовый» или «ах, бордовый! Это он, я тебе точно говорю. Я не могу ошибаться!». Он просто есть. И не только у тебя! Он есть у того же Дерека, кстати… Не то, чтобы это было прям «Вау!», совсем не как у тебя… ну, или… ты понимаешь… Стайлза перебивает красный, почти рубиновый, румянец, расползающийся по его щекам и уходящий вниз по шее. Парень даже на миг останавливается, бросая смущенные взгляды на всё еще хмурого оборотня. Подросток кусает губы и сжимает руки в кулаки, и, возможно, он так бы и простоял в центре комнаты с покоренными, опущенными плечами, если бы оборотень не пошевелился бы в попытке заговорить. Стайлз, страшась услышать что-то из того, к чему он еще не готов, отпускает все свои мысленные заслонки, вновь окунаясь в реальность. Это с ним. Это по-настоящему. Он больше не видит. – И всё ведь не так просто, понимаешь? – Стайлз размахивает руками, пытаясь угнаться за лихорадочно скачущем сердцем в груди. Его кровь кипит и мчится по венам, в то время как кожа мерзнет, покрываясь слоями колючего льда. – Бордовый Дерека не просто злость, как таковая. Да, по большей части он выглядит р-р-р-я-такая-убийственная-машина-густых-бровей, но у каждой эмоции нет обычного описания. Не такого описания, как описания в энциклопедии или словаре терминов. Я про описания художественные. Ну, знаешь… а вообще, не важно. Просто… они не так просты, как кажется сначала. Как снежинки. Они ведь такие необычные, но ты не скажешь это с первой секунды. Снежинка, она ведь одна, и даже не на миллион. Индивидуальная личность. Как Гитлер или Лао-цзы. Таких ведь сейчас не сыщешь. И чтобы это понять, чтобы увидеть – надо приглядеться, понимаешь? Питер вытягивает руки над очередным поворотом подростка и хватает парня, усаживая к себе на колени. Стайлз неосознанно, скорее даже машинально, протягивает пальцы к лицу оборотня, начиная еле-еле, едва касаясь, оглаживать бровь, скулу, висок – там, где когда-то зияли ужасающие, страшные ожоги. Он удобнее устраивается в обхватывающих его талию руках, мерно покачиваясь из стороны в сторону. Стайлз не замечает, как начинает мягко улыбаться, чуть опустив плечи и расслабив спину. Питер же в свою очередь внимательно следит за метаморфозами подростка и вдыхает их общий запах – неповторимый и до жути соблазнительный. – Бордовый Дерека – это скорее я-не-хочу-чтобы-кто-то-увидел-мои-слабые-стороны-потому-что-мне-так-часто-делали-больно-и-я-боюсь-перестать-быть-человеком-с-сердцем-больше-чем-моя-новая-стая-поэтому-я-злюсь-ведь-во-мне-так-много-пуха-и-зефира-но-я-никому-больше-не-позволю-это-увидеть-я-лучше-буду-злиться-и-оплакивать-мою-социальную-жизнь, – Стайлз выдыхает предложение за один глоток воздуха, сверкая безумными огоньками в карих глазах и солеными капельками отчаяния. – Вот такая злость. Самоуничтожительная и безосновательная. Слезы вдруг обрушиваются на него, с новой силой душа его. И он, опустив голову на подставленное плечо оборотня, разрешает им вылиться в долгий поток рыданий, икоты и болезненных, безудержных всхлипов. – Я теперь ничего не вижу, – сокрушительно замечает Стайлз, разом сдуваясь, словно потеряв свой якорь, как воздушный шарик – связывающую его ниточку. Питер начинает гладить сгорбившуюся спину подростка, щекой прижимаясь к макушке парня, пока подросток выплескивает плещущиеся внутри страхи. Страх остаться одному, страх не успеть и не суметь помочь, страх не быть полезным для таких сверхмощных существ, как оборотни, банши и даже канима. Страх никогда больше не иметь возможность коснуться чего-то такого совершенного, пропустить что-то важное, потерять неизменную частичку своего бытия. Через какое-то время Стайлз трясет головой, потихоньку успокаиваясь. Он замолкает, шумно дыша Питеру в шею, пока вдруг не хмыкает. Он вертится, не решаясь высказаться, но не выдержав, бормочет: – И ты еще тут со своим бордовым, – оборотень удивленно поднимает бровь, вынуждая подростка договаривать до самого конца. – У тебя только один цвет. Парень испуганно замирает, кажется, едва вбирая в себя воздух, однако Питер никак не реагирует. Чужая рука всё еще греет его спину, поэтому он тянется ближе, прячась от цепкого взгляда волка. Ему тепло и безопасно – совсем нет причин молчать. – Ты не то чтобы скрываешь эмоции, скорее не разрешаешь себе их испытывать, – оборотень под его рукой застывает, но Стайлз решает продолжить. – Я замечал в тебе немного. Когда ты радовался или мрачнел, когда успокаивал самого себя, ты всегда так интересно дрожал, но потом ты стал беспокоиться, и это я тоже увидел. Но в остальные дни – ничего. Только раз ты показал мне больше. Это было красиво… и неожиданно, на самом деле. Каждый из них точно знает, о чем идет речь. Стайлз страшится реакции оборотня, но Питер только аккуратно поглаживает его спину, второй рукой притягивая его еще ближе к себе. В груди волка еле слышно рождается любовное урчание, и Стайлз, конечно, может ошибаться, но это – песня-колыбельная для него. Будто бархатными руками матери и хрупким голосом из его прошлого, мелодия окутывает его с ног до головы, укачивая в своих объятиях. И его отпускает. Он всё еще чувствует себя калекой. Сломанной куклой, ненужным мусором, переработанным материалом, но эти мысли, скорее всего, – порождение его уставшего мозга, чем правда в чистом виде. Он болен и он треснул, но это нормально. Всё в этой жизни претерпевает свои закономерные изменения. Он просто изменился. Не в лучшую сторону, конечно, однако, и это не проблема. Он не один. Разве это не тот самый достойный приз? Ради него можно перетерпеть, свыкнуться, сжать зубы и не прогибаться под порывами судьбы скинуть его вниз. Он не один. Сейчас Стайлз тает от обволакивающей его ауры волчьей защиты. Рядом, в соседней комнате, спит отец, до полуночи дежуривший возле него, оберегая своего ребенка от ночных кошмаров и визитов старых знакомых – панических атак. А где-то под окном, наверняка, дежурит один из волчат, не сумевших уснуть этой ночью. Подросток не знает, почему он в этом уверен. Эти мысли, словно подброшенные кем-то, сами пробираются ему под кожу, теперь уже щекоча своей мягкостью и ласковыми прикосновениями. – Я просто не смог отвести взгляд, – неожиданно произносит Питер, разбивая тем самым весь приближающийся сон. – Ты пахнешь очаровательно. Твой запах морского бриза и бумаги часто был для меня, еще лежащего в больнице, лекарством. Приятным обезболивающим. Стайлз пытается вырваться из кокона рук, но оборотень прижимает его к себе, словно в испуге отпустить. Или показать лишнее. Прямо сейчас волк, видимо, собирается раскрыться в ответ. – Ты не переставая говорил, и я легко на это вёлся, – Питер весело мычит, прижимаясь своим носом к его волосам. – Ты был глотком свежего воздуха, каплей чистой воды. Произнесенное приятно греет душу, а едва заметное учащенное чужое сердцебиение заставляет пылать. Тепло. Последние слова всё еще бьются набатом в его голове, когда Питер бросает: – А потом я тебя увидел. Оборотень останавливается на середине движения, вцепившись ногтями в ткань толстовки. Подросток замирает вслед. – Ты умеешь ломать все стереотипы, лапушка. Словно маленький хищник, – в словах Питера сквозит восхищение, совершенно чужое, немыслимое. Но оно есть, и оно направлено прямо на Стайлза. – Я просто не мог отвести взгляд. Всё вокруг другое. Вроде совпадает, точь-в-точь, на все сто процентов, но сбоку, в стороне, мерещится нечто расплывчатое, инородное. Питер впервые открывается так. Так искренне, без лукавства и притворства, без потайного умысла. Просто потому что захотел. И это разрывает всё вокруг. – В тот вечер я почувствовал тебя как свою первую бету. Я излечился и свыкся с потерей, и ты был там, – оборотень делает паузу, теперь задумчиво рисуя круги на его лопатках. – Я верил, что из этого обязательно вырастет что-то невероятное. Еще было не время, маленький хищник. Мы могли подождать. Воспоминания мелькают яркой вспышкой. Стайлз нашел Питера, словно по зову, однажды всколыхнувшего всё его нутро. Он был там, раненный волк в обездвиженном теле, звавший свою стаю. Брошенный, но не потерявший веру. И Стайлз захотел поверить в него вместо всех тех, кто его бросил. Кто забыл, ушел и не заботился. Стайлз решил поверить в него, незнакомого человека, ведь оставаться одному в горе неправильно. Он поверил в него всем сердцем, потому что этого захотелось ему самому. – Я очень надеялся, что не успею тебя оттолкнуть. Ты всегда был частью моей стаи, и я так хотел, чтобы ты мог не просто быть здесь, рядом с нами, но и гордиться этим. Ты – волчонок внутри, и я, как никто другой, видел это. Волк трется щекой о его макушку, собирая их запахи воедино, и нет ничего более явного для Стайлза, чем это безоговорочное доверие, эта интимная нежность. – Солнце, я не самый законопослушный гражданин. Знал бы ты, во что я мог влезть ведомый своим любопытством, – подросток чувствует улыбку Питера, и сам улыбается, пока не слышит: – Но тебе всего шестнадцать, Стайлз. Они делят это пополам. Ношу их проблем. Время, страхи, силу чужого вмешательства. Разницу в возрасте, положения в обществе, опыта за плечами. Они разделяют это на двоих. И ему еще никогда не было так легко. – А потом вдруг эти нападения, – волк неосознанно крепче сжимает его в своих объятиях, стараясь укрыть от нависшей над ними угрозы. Стайлз пробует не наслаждаться этим так явно. – Я просто очень сильно надеялся, что всё получится, что всё в итоге придет к своему логическому завершению, и в этом завершении обязательно будешь… «Ты». Не сказано, но, вне сомнения, подразумевается. Висит над ними, подобно грозовой туче, и прячется под ногами, как маленький камешек, об который невозможно не споткнуться. И непременно манит, как тот самый плод от дерева познания добра и зла*. «Ты». Все кусочки паззлов собираются, как если бы всегда были там. Совпадает точь-в-точь, на все сто процентов. Это всего лишь Стайлз никогда не замечал. Аквамариновый Крайола, так схожий с отцовским небесно-голубым и материнским неоново-розовым. Агатовый серый, прячущийся ломких движениях Айзека и блестящих глазах Скотта. Ализариновый красный, одинокий и непривычный, неизменно следуемый за каждым волчонком их стаи. И это так легко и просто. Так очевидно, что никто не смог увидеть и понять. Аквамариновый Крайола. Агатовый серый. Ализариновый красный. Любовь. Надежда. Самоотверженность. И в одно мгновение Стайлз перестает быть Стайлзом. Не человек-подросток-мальчик. Не сын-брат-знакомый. Не просто Стайлз. Теперь он стая, семья, пара. Теперь он – настоящее и будущее. И это так поразительно, так парализующе, что его сердце вновь начинает стучать, наполняя его небесно-голубым и неоново-розовым. Его собственными небесным-голубым и неоново-розовым. Питер наделяет его гигантскими звездами и неживыми планетами, спиралями галактик и поясом горящих огней. Волк возвращает всё то, что казалось утерянном в холодной пустоте. Оборотень будет его неприкрытым любящим взглядом и уязвимой мягкой улыбкой. Его волк. А он целая Вселенная. Он – целая, полная Вселенная. Даже без крохи Земли. Он стая, семья, пара. Волчья пара, выбранная добровольно и обдуманно. Спустя следующее мгновение нет больше ничего. Он закрывает глаза, и под веками, в кромешной тьме, расцветают и наливаются силой аквамариновый, агатовый и ализариновый. Так Стайлз засыпает в руках своей пары, сам распускаясь золотистым цветком.