Мастер

Все могло бы случиться иначе – с этим подтекстом начинаются почти все истории, известные миру. Если бы отец злился не так сильно. Если бы их не провожали до самых границ стражи с Ородретом во главе. Если бы Келебримбор меньше думал, больше верил и не знал предыстории – чего ему стоило запереться в покоях, залить уши воском и не давать правде жгучей, словно яд, отравлять его изнутри? Но все случилось так, как должно. Закончились слова обвинений, первыми тронули коней верные Келегорма – непривычно не наблюдать среди них Хуана, - отъехал и сам Охотник, всадил шпоры в бока скакуна Куруфин. Келебримбор задумался. Всего на миг – по привычке, тягуче и горько, словно катал на языке комочек смолы, ни проглотить, ни выплюнуть, - как отец обернулся через плечо и, адресовав арафинвиону презрительный взгляд, небрежно обронил: - Тьелпе, за мной. Как собаку поманил. Безоговорочно-самоуверенно, знакомым до зубовного скрежета тоном – действительно, песья ли тень стелется за феанорингом или тень сына – за его братом? Капля росы скатилась с липового листа и упала за шиворот. И Келебримбор рванул повод, практически на месте заставив скакуна остановиться. - Нет. Слово хлесткое – будто пощечина. Удивительно легко сорвавшееся с губ, всегда ждавшее момента, чтобы вырваться на свободу: Келебримбор должен был ужаснуться сам себе, но вместо этого почувствовал облегчение. И почему-то гнев. Накрыл волной, с головой, погребая сомнения и сжигая мосты: кажется, мастер понял, что именно ощущал звавший нолдор в Исход дед. Ярость, пламя, жгущие нёбо фразы, копившиеся внутри годами – а теперь оказавшиеся на свободе, словно внутри вскрыли налившийся лихорадкой нарыв. - Что ты сказал? - Что я не пойду за тобой дальше… отец. Наконец-то он заинтересовался. Заставил скакуна повернуться боком, склонил голову набок – ни дернувшегося мускула, ни искр в глазах, ни дрогнувших губ. - Это почему же? Объяснись, будь добр. - Потому что не хочу в этом больше участвовать. Потому что не хочу войти в хроники Арды только пометкой на полях – сын убийцы и предателя. Ведь перед твоей доблестью – швырять клинки в спину атани - меркнут все остальные подвиги. - Хочешь поговорить об этом? – отец поморщился, покосился на ошеломленных нарготрондцев – их внимание феанорингу было явно неприятно. – Обсудим на привале. Едем же. - Нет, отец, обсудим это сейчас, - Келебримбор заупрямился. Понял, что должен заупрямиться, именно здесь и сейчас, пока не стало поздно – натянуть повод до предела, натянуть все нити, порвать – единым разом, как взмахом клинка. Потому что потом у него уже не хватит сил сопротивляться судьбе. Потому что сейчас он впервые чувствовал себя, как истинный потомок Феанора: он решил, проглотил последнюю каплю – не в чашу терпения, в чашу жертвенника, наполнившегося до краев, готового возгореться – уже занявшегося пламенем. - Обсудим сейчас. Ты и дорогие дядюшки идете прямиком во Тьму, словно слепые щенки. Не тяни меня за собой! Я не давал Клятвы, не я обречен шататься по миру без надежды, не меня Рок толкает творить предательство за предательством! Злость закипала медленно. Как смола. Конь под Келебримбором храпел и мотал головой – чувствовал натянутый до предела повод и напряжение всадника. Нолдо не знал, зачем это делает – именно так. Спавшая с глаз пелена оголила искрящиеся от отчаяния нервы: за все обиды, за всю несправедливость, за весь праведный гнев на проступки отца он хотел не просто покончить с этим, а порвать навсегда, нанести болезненный, насколько возможно, удар. Резал по живому, на свою боль не обращал внимания – она все равно сгорит, до пепла, - но подбирал слова так, чтобы сильнее ударили по отцу. - Убийство Финрода, плен госпожи Лютиэн – ради долга или ради власти? Я терпел, ждал, верил, в конце концов, что ты изменишься, что хотя бы на миг в тебе проснется совесть – но феаноринги не меняются. Хорошо, что мой отец – не Феанор, а ты. И я отрекаюсь от тебя, ибо мне мерзки твои поступки, мне претят жажда власти, интриги, обман – сыновний долг не требует потакать им. В тебе ни капли любви, ни ко мне, ни к матери – если бы ты любил нас, стал бы разлучать нас? – Келебримбор впервые в жизни злорадствовал, видя, как рушится спокойствие отца, как тот краснеет – не хуже Карнистира, - и, отдавшись гневу, не давал отцу вставить ни слова. – Ты гордишься талантом мастера, но у тебя талант к убийствам, а не к кузнечному делу. Я хотел спасти хотя бы имя деда, но в твоей тени я могу только задыхаться ядовитыми испарениями. В неведении я мог принять болезненную привычку за любовь к тебе, но теперь-то я вижу, как ошибался; да что там, даже пес оказался умнее меня, раньше разгадав всю подлость ваших душ! Молчание на две секунды – только чтобы сильнее сжать колени на лошадиных боках. - Я ухожу. Отрекаюсь от тебя и твоих дел. Куруфинвэ Феанарион, ты мне более – не отец. - Постой. Тьелпе, ты совершаешь ошибку, - Куруфин жестом остановил брата, приспустил повод, но его скакун не сделал и шага, замер, как и всадник: не в характере феноринга было смотреть вслед или пытаться переубедить. - Что ж, ты выбрал, - обронил с жесткой складкой у губ Куруфин под гневное пыхтение Тьелкормо и также в молчании развернул коня.