Чимин аккуратно выворачивает машину, отъезжая от ворот территории его дома и направляясь к чужой — школьной, за тем, чтобы забрать Юнги. На дворе — пятнадцатое число, за окном — звонкий осенний дождь, прозрачные капли которого разбиваются об машину с намерениями разбить толстое стекло. Тёплая кожаная куртка греет, атмосфера в автомобиле казалась уютной смежной той, что творилась на улице. Он прибавляет газа, волнуясь, что Юнги, возможно, его уже ждёт и проклинает Пака за столь неудобные обстоятельства. Альфа не удивится, если дождь пошёл именно по этой причине. Юнги обладал своей, особой властью, перед которой он — тем более он — устоять не мог.
Воспоминания от событий прошедших двух дней заставляют его улыбнуться.
— Держи, — вручает Юнги книгу альфе в руки, заламывая после пальцы за спиной. Несмотря на чужое отчуждение, Чимин чувствовал, как тому неловко вручать подарок человеку, с которым он знаком от силы полтора месяца и о котором ничего не знает. Почему-то это льстит. — Ну, я тебя поздравил уже, не буду повторяться.
— У меня такой нет, — улыбается первой за вечер искренней улыбкой старший, проводя по обложке ладонью — так аккуратно и с осторожностью, словно данная вещь не принадлежит ему, а сама книга имела недосягаемую цену и важность. Для Чимина — да. — Спасибо.
— Папа сказал, что ты, возможно, эту ещё не читал. Не знаю, с чего он это взял — и, видимо, не ошибся, но автор тебе знаком, — и усмехается куда-то в сторону. — Сумасшедший.
— А ты всё тот же одуванчик.
Юнги на это ничего не говорит — то ли осознал, что со стороны он выглядит именно так, то ли понял, что с ним бесполезно разговаривать. Правда — бесполезно, и Юнги это понял намного раньше, чем должен был. Чимина радует, что пока это не стало поводом в нём разочарованности, или чего хуже — он не был готов это принимать. И он не знал: чувствовал ли он себя с ним именно таким, что непривычно себе самому, или просто притворяется, боясь ещё большего осуждения со стороны, боясь себя и своей же реакции на подобные изменения. Не понимает, что творится — и вокруг, и в самом себе, желает не открывать широко глаза на происходящие вещи, но каждый пройденный день заставляет принимать тяжкую правду, какой бы она не была.
Как поступит Юнги, если обо всём узнает?
Не то, что его это волнует — просто интересно.
«Ему всё равно».
Переживать об этом должен исключительно он. Но голову не покидают столь навязчивые мысли. Пульсирующая боль отдаёт в затылок.
— А это, — голос Юнги пугает спустя пару минут его отсутствия своей неожиданностью, Чимин легко вздрагивает и трясёт головой, морщась незаметно от резко ощутимой боли. Пытается не обращать на неё внимания, понимая, что дело далеко не в головокружении и подкатывающей к горлу тошноте. Не в этом. — От меня, — и суёт ему блестящий брелок с… с маленьким баскетбольным мячиком. Чимин растерянно берёт эдакий подарок в руки, рассматривая. — Было действительно здорово в тот раз.
— Мило, — и улыбки сдержать не может. — Повешу на зеркало.
— Делай, что хочешь.
Чимин косит взгляд на болтающийся в разные стороны брелок и несильно бьёт по нему пальцами. Обычный, маленький баскетбольный мячик на железной цепочке, твёрдый на ощупь, и всё равно — не менее для него значимый. Чувство лёгкой эйфории и разливающееся внутри ощущение тепла, улыбка, сделай он что-нибудь хорошее не покидали его до сих пор. Он смотрит на своё отражение в переднем зеркале и видит высоко задирающиеся уголки губ. Выглядит так глупо и смешно, и всё это не вяжется с глубокой тоской в глазах, с контрастами чувствами счастья и полной безысходности. Мячик раскачивается от резко прибавленной скорости, шатается из стороны в сторону и бьётся о зеркальную поверхность. Две полосы идут от одного угла к другому, маленькие осколки вылетают из зеркала. Чимин продолжает смотреть. «Шрамы» рассекают по ту сторону лицо, альфа резко отворачивается из-за внутренней тревоги, пытаясь забыть собственное отражение в разбитом отражении стекла.
Он морщится, сбавляет скорость и выравнивает машину, в руль вцепляется крепкой хваткой дрожащих рук. «Успокойся!» — мысленно кричит он себе, внутренний вопль рвётся наружу, и он еле сдерживает его стиснутыми зубами в попытке хоть так сохранить остатки адекватности. Снова смотрит на зеркало и тут же отводит взгляд, фокусируясь на дороге. Почему-то стало дурно. Разбитое зеркало — как отражение его внутреннего состояния, осколки — безвозвратные части его души. Хорошие воспоминания заменяются событиями трёхмесячной давности, тот роковой день продолжал преследовать его с каждым разом, стоило хоть немного задуматься над самим собой, над своим поведением, над тем, кем он стал, как изменился, что сделать, как поступить. Это — часть его, и от этого не избавиться. Чимин не пытался — он просто знает. После того, как осознал, что стереть воспоминания невозможно, и они, как бы не хотели, будут его преследовать всю жизнь.
Образ Юнги маячит в голове вместе с всплывшим ни к месту Тэхёном, он снова вертел головой в жалкой попытке вытрясти его из головы, осознаёт — какого чёрта он об этом думает, почему так не вовремя, почему снова? — и тем не менее мысли продолжали его тревожить, пусть не преднамеренно, Чимин не мог что-то с этим сделать. Он наконец-то паркуется около школьной территории, откидывается на спинку кресла и запрокидывает голову, дышит, как при очередном глупом приступе — но у него был доступ к дыханию, он чувствовал это. Не астма душила его, и, твою мать, как же сложно — свалить на болезнь, которая сейчас о себе не спешила не напоминать. Он не знает, что хуже — умереть сразу или существовать до конца резкого прозрения, от которого он продолжал убегать, стирая ступни в кровь и разбивая при каждом падении в мясо колени. Душит — душит то, что всё, от чего он так старательно бежит всё равно находится рядом с ним и портит жизнь, отношения с другими людьми, отношения с самим собой.
Он любил Тэхёна. Никогда не задумываясь о брате, он ощутил ранее неизведанное чувство вместе с ним. Когда доверие — высшее чувство, любовь — господствует, и эта уверенность в новом завтрашнем дне и в нём самом. Просто подходишь — и спокойно говоришь, утыкаешься носом в плечо, обнимаешь, знаешь, что не оттолкнут, что прижмут к себе ближе, что выслушают и скажут что-то в ответ.
Понимал. Знал. Обнимал. И сам оттолкнул.
Он любил Тэхёна. А Юнги ему нравится.
Чимин не был уверен на этот счёт и относил это к разрядам «возможно», «даже если это так — стоит быстрее об этом забыть». И роль играло не как уверенность в том, что Юнги проигнорирует этот факт — а он был действительно уверен, что именно так и будет, как-то, что сомневался в самом себе. Ситуация повторялась. Навязывание лишних ложных чувств с надеждами на счастливый конец оборвались ровно в тот момент, пока омега не решил сделать это сам — самое правильное и нужное на момент ситуации решение, пусть и по времени, к сожалению, столь важное решение не совпало. Он никогда не забудет тот день. Этот Сяоджун, этот профессор, это чёртово предательство от отца и лучшего друга — страшно.
Если он признается, то на него упадёт пианино с неба или, что интереснее — чёртово дерьмо, олицетворяющее его неудачу? Чимин готов принять, если это что-то изменит.
Потому что он устал. Устал от этого всего и самого себя.
Недавно заявившие о себе какие-то чувства к Юнги он решается отложить, разбавляя собственную копилку неприятностей не только очередной проблемой, но и, однако, разнообразием — потому что он ему действительно нравится. Почему-то смеётся — не смешно, и всё равно криво давит улыбку. Похоже на состояние перед истерикой. Чимин был недалек от него.
Если он признается, то Юнги уйдёт. Уверен, тот подумал, понял, осознал, что этот Пак из себя представляет, сделал какие-то выводы, например — не связываться с ним. Надпись на измятом картоне «осторожно, злая собака!», похожая на клеймо и звучавшая, как приговор.
Уйдёт и Хосок — потому что не сможет ему этого простить.
«Я всего лишь твой репетитор», — грань обозначена.
Ожидая какое-то время у школьной территории Мина, слушая хаотичные громкие удары каплей дождя об автомобиль, Чимин всё же решается выйти и подойти ближе, размышляя, что, возможно, он ожидает его под крышей. Прихватив чёрный зонт, он раскрывает его, и на тонкую полупрозрачную ткань обрушивается тяжёлый дождь. Вода сразу попадает под подошву, неприятная сырость чувствуется ногами и всем телом, ветер пробивается через одежду, вызывая дрожь. И, тем не менее, Чимин тут же направляется к зданию в школе, искренне надеясь, что на сей раз Юнги решил ненадолго позабыть о своей принципиальности и не пошёл домой самостоятельно. Пока он не видит знакомую фигуру и выделяющиеся огненные красные волосы — навстречу идёт Хосок. Без зонта, совершенно один.
Альфа тут же подбегает, шлёпая по глубоким лужам мокрыми туфлями, и укрывает того от дождя. Подросток тут же отрывается от сотового.
— Э, привет, — натянуто говорит Пак, слегка склонив голову. То непривычное и страшное чувство неловкости не исчезло, он до сих пор не до конца понимал, как же с ним теперь общаться. Вот так, прямо глаза в глаза, перед друг другом, в жизни, слыша его голос.
— Это было резко, Пак.
— Прости, — немного нервно усмехнулся он. Завидовал чужому спокойствию. — У тебя нет зонта, — и теребит капюшон на осенней куртке. — Хоть бы его накинь на голову.
— Ты приехал сюда, чтобы сказать мне это? — и улыбается где-то внутри самому себе — то ли от столь приятной заботы, то ли от чужого безумия. Он знал, зачем тот сюда приехал, потому это чувство быстро пропало, но это не отменяло факта, что Чимина, возможно, это действительно волновало. И от этого было приятно на душе. — Хорошо. Юнги не было в школе, ему плохо.
— Он не написал мне.
— Мне тоже, — и просто пожимает плечами. Просто знал причину его отсутствия — потому решил не беспокоить лишний раз. — Съезди к нему.
— Один? — осторожно спрашивает он. — Ты… Не хочешь?
— Я лишний. Думаю, ты сможешь ему помочь. Не понял, что в такие моменты лучше прислушаться? Ко мне. Иди.
Чимин одаривает его полным недопоминания взглядом, но всё равно идёт — как и было сказано, не забирая обратно зонт. И дело было не в желании Чимина, возможно, увидеть Юнги, узнать, что произошло — потому что он уверен, Юнги вряд ли будет рад его присутствию, ну или просто проигнорирует, толку ни от того, ни от другого нет; просто практика наглядно показала, что не послушать Хосока — себя не уважать, и тот действительно говорил именно те вещи, которые оспаривать не стоит. Просто потому, что всегда оказывается прав. Поздно к нему пришло столь очевидное осознание — тогда, когда особой надобности в этом не было, Чимин всё равно решает прислушаться к чужим словам, вновь садясь в автомобиль, зачёсывая пятернёй мокрые волосы назад и заводя аккумулятор. Машина трогается с места, Чимин даёт газу, пытаясь не торопиться — наверное, в этом нет особой нужды, и будь Юнги действительно плохо, то Хосока здесь давно бы не было. Замечает, как стрелка приближается к семидесяти.
«Куда я тороплюсь? Хосок, что ты задумал?».
Но скорость не сбавляет.
Чимин не знает, как себя вести — сейчас, на дороге, позже, у Юнги дома. Постепенно приближаясь, он чувствует, как чертовски быстро бьётся его сердце и как предательски дрожат колени, ноги чуть не съезжают с педали газа. Он, возможно, не понимал себя до конца, потому боязнь за собственное поведение играло решающую роль — скрыть свои чувства, ну или, как минимум, скрывать их долго у него не получится, и не мог даже представить, как же глупо он выглядел перед бывшим омегой. Никогда не ходил простой дорогой, предпочитал самое сложное — усложнял саму жизнь, людям и себе. Если бы был чуточку попроще — и жизнь была бы другая. Простая, без проблем. С полученным образованием, любимым делом, а внешностью он был не так уж и плох. Характер — вот единственная точка в грустном романе. А он не хотел его менять. Возможно, немного позже, точно не сейчас. Не тогда, безразличие, игнорирование проблем и молчание важнее всего. Просто потому, что только так можно выжить.
«Меня не хватит надолго», — и образ постепенно, очень медленно, начинал трескаться. Он берёт телефон, тут же блокирует и понимает — ему некому писать.
Хочется поговорить — с кем-нибудь и обо всём. Хочется рассказать всё Юнги: о своей влюблённости, о разговорах с Хосоком, об истории Древнего Рима — а это бы заняло много времени. О своей истории. Как он познакомился с Тэхёном, как переживал развод родителей, как мечтал их воссоединить, как помогал Тэхёну, и как тот его всегда поддерживал. Как он его спас. И как он всё проебал. Удар по его лицу, удар по лицу отца. Он только недавно осознал, насколько ужасный и мерзкий поступок он совершил, и не понимает — какого чёрта отец его простил?
Чимин не хочет рисковать, в первую очередь — кем-то другим. Он опасен. И не хочет подвергать такой опасности Юнги.
Прежняя неуверенность только сильнее заставляет нервы затанцевать в бешеном танце, а желваки дёргаться, когда он наконец подъезжает к знакомому дому и паркует автомобиль. Двор пуст, баскетбольный мяч продолжал лежать нетронутым на небольшой площадке, на небе сильнее сгущались тёмные тучи, а дождь не желал никак проходить — и Чимин эти явления полностью игнорировал, потому что представить что-то страшнее был не в состоянии. Двери манили к себе, звали, шептали «ты здесь, ты нужен», но он не хотел заходить, и всё, что им вело — привязанность к Юнги и возможные переживания, дешёвое любопытство.
«Я так бесполезен? Я жалок».
Оставалось совсем немного, сейчас — он постучит, и ему откроют, а все те порывы, что привели его сюда постепенно начинали окончательно сдавать назад. Он пробует и ничего не получает в ответ. По ту стороны толстых стен тихо, громкий дождь не был способен заглушить столь очевидные звуки. Дёргает за ручку на пробу — дверь поддаётся. Неизвестное чувство, отталкивающее от затеи зайти внутрь одновременно подталкивали вперёд. Привык творить и ничего за это не получать. Проходит осторожно внутрь, переступает порог уже казавшегося родного дома, перед ним — ничего. Температура резко повысилась, дышать стало практически нечем, а ноги под деревянным полом словно проваливались вниз, вся атмосфера внутри игнорировала плохие погодные условия за окном, и даже нарушаемая разбивающимися каплями дождя тишина не имела отличающий от начального вид. Но ничего не напоминало здесь о признаках жизни, кроме открытой двери, очевидно оставленная Юнги, и брошенные на пол верхние элементы одежды. Чимин замечает их только сейчас.
— Юнги?
На его голос не отзываются, и Чимин наивно полагает, что он, возможно, спит — потому что в словах Хосока можно было не сомневаться, с таким серьёзным взглядом человек не способен обмануть. Поднимаясь по лестнице, он замечает съезженный ковёр от возможной беготни, а вместе с ним и лёгкий запах, с приближением к комнате который только начинал усиливаться. И сейчас, в этот самый момент он наконец распознал его — сладкий флёрдоранж, который сопровождал его всё это время. Такой ярко выраженный, окутавший тело, сознание, перебивающий его собственный — настолько, что в момент все чувства переживания и настороженности вылетают из головы, он забывает всё о себе и всё вокруг. И это кажется таким приятным, знакомым и родным, не понимает, почему и отчего.
— Юнги, — тихо лепечет он себе под нос чужое имя, прислоняется к двери и уже готовится открыть её, в забвении не понимая, что он делает и что будет делать дальше. Пока до сознания наконец доходит происходящее, а глухое по ту сторону «закрой!» заставляет громко хлопнуть дверью. Чёрт.
— Не заходи, — слышится по ту сторону тихий голос омеги, такой надломленный, хриплый, уставший. Такой… Молящий. Совершенно незнакомый и непривычный. — Чимин…
— М, — просто мычит он, не в силах что-либо сказать. Неизвестные ранее страх и желания блокировали любые другие действия — он впервые застаёт Юнги, да и самого омегу в таком состоянии. С Сяоджуном у него были не такие отношения, а с прошлым омегой он толком не целовался.
— Таблетки закончились, — выстанывает Мин. — На кухне, на столе. Купи, пожалуйста. Не заходи сюда.
— Купить? — уточняет он растерянно. — Хорошо? Я быстро.
И он действительно спешит — перескакивая через ступеньку, он хватает со стола пустую пачку, название таблеток ему совершенно ничего не даёт, и выбегает из дома прямо так, под усилившийся дождь. Вода противно хлюпает в обуви, волосы липнут ко лбу, одежда неприятно обволакивает тело мерзкой оболочкой, а сама пачка медикаментов начинала набухать и разваливаться от чрезмерной влажности. Единственная радость — то, что астма не давала о себе знать на данный момент и что аптека находилась недалеко от дома омеги, место было знакомое. Он суёт фармацевту мокрую купюру, выбрасывает по дороге пустую пачку и прячет за пазухой новую, бежит обратно, не сбавляя скорости. И только уже будучи около дома он сбавляет бег на шаг, тяжело дышит и даёт себе время перевести дух прежде чем пройти внутрь.
Запах омеги застаёт его врасплох. Трудно дышать — и дело далеко не в болезни. Он действительно в состоянии переждать подобное состояние? Нет, но он пытается. Не ради себя. На себя всё равно.
Замечает влажные следы на ковре — видимо, Юнги только что вышел из душа. А проходя в комнату, предварительно постучав, видит его самого, меняющего постельное бельё. В комнате пахло свежестью и чистотой, въевшимся в стену флёрдоранжем. Красные щёки заставляют гореть и лицо Чимина, не как от неизвестного смущающего чувства, как от осознания того, что он впервые за эти два месяца видит его таким — раскрепощённым и простым. Даже взгляд стал проще, яснее.
— Тебе нормально? — с подозрением спрашивает Юнги — и, стоит отметить, как он с бесстрашием и абсолютным спокойствием смотрел на альфу перед собой. Чимин уверен, выглядит — да, чувствует — нет.
— Не знаю? — в забвении отвечает он. — Не думаю, — добавляет чуть тише, кладя пачку медикаментов на стол. — Принести воды?
— Не надо, — отмахивается он и хватается за коробочку, быстро её распаковывая и выдавливая из пластинки две таблетки. — Сойдёт, — и с трудом глотает. — Спасибо.
— Я бы не смог… Ты понял.
Дальше — тишина. Юнги очевидно ожидал действо таблеток, отчего-то альфу не прогоняя — то ли из-за уверенности в себе, то ли из-за трусости в нём, а Чимин сидел за столом, попросту расписывая чёрную гелевую ручку. Неловко. Чимин приглушает тяжёлые вздохи — чужой запах давит, впитывается в кожу, что ощущается почти физически. Он поворачивает голову в сторону подростка, отмечает про себя в пол опущенную голову и часто вздымающуюся грудь. Чувствует то же самое. И что самое страшное — от этого не уйти. До того это ощущалось всем телом, и что принимала с поражением душа. Сознание было с этим солидарно.
Чимин должен был накинуться на него, Юнги биться в попытках того оторвать — так всё обычно происходит? Но они ничего не делали, только вздыхали запах друг друга и разделяли схожие мысли. Тайное желание было где-то глубоко внутри, оттеснялось отсутствием глупого возбуждения, присутствием страха и тёплых чувств.
Чимин просто не хотел. Потому что Юнги он дорожит, а жизнь научила не поддаваться эмоциям. Ещё одного срыва он не сможет себе простить. Не в этот раз.
— Ты в порядке? — шепчет омега куда-то в пустоту. Предательски напрягающая тишина играет на пользу, и Чимин всё слышит.
— Нет, — честно. — Ты?
— Тоже, — и хмыкает. — Стыдно.
— Это нормально…
— Ты не должен был увидеть это, — поджимает губы. Стыдно и страшно, сейчас это трудно было как-то скрыть. Был ли смысл врать после всего этого? — Ты точно, ну…
— У меня не было омеги. Мне всё равно?
— Я не должен был спрашивать, — и выдыхает. Выдыхает чёртовыми персиками. — Прости. И спасибо, — на улыбку не хватает сил. — Зачем ты пришёл? Меня не было в школе.
— Хосок сказал, что я должен приехать. Один.
— Чёрт его.
Не понимают. Хосок, конечно, личность своеобразная, и даже Юнги не совсем до конца понимает его мотивы, а Чимин и вовсе отчаялся что-либо с этим сделать — сейчас они окончательно сдаются. Они здесь, вместе, прямо сейчас — Чимин пошёл на поводу чужих слов.
— Он попросил тебе помочь…
— Ты помог, спасибо. А теперь уходи.
Чимин хотел что-то сказать, больше, чем нужно, больше, чем Юнги должен был услышать. Но он молчит, только раскрывает рот в попытке что-то сказать — слова застряли где-то в горле, он не пытается выдавить из себя что-то больше, даже не прощается. Почему-то думает, что так будет лучше, вряд ли его слова смогут сейчас что-то изменить — на Юнги это не подействует, просто решил не рисковать. Не особо торопясь, он надевает мокрые ботинки, встряхивает мокрую кожаную куртку и выходит из чужого дома. Выходит со светлыми мыслями и горечью на душе. Состояние, которое разрывалось между белым и чёрным.
Почему-то запах Юнги ему кажется лучше. Почему-то душе казалось, что его уход ничего не стоит.
«Хосок. Кажется, он мой истинный».
«Кажется?».
«Как же я устал. От вас обоих».
А после видит пересланное сообщение от Юнги, отправленное буквально минуту назад. «Я понял, зачем ты сделал это. Я убью тебя».
И улыбается.
***
«Я понял, зачем ты сделал это. Я убью тебя».
Сообщение, отправленное Хосоку — тому, кто сидит с ним рядом буквально сейчас, пуская в потолок сигаретный дым, и нет, очень даже живой, несмотря на чужие слова. Но состояние старшего омеги так и нарывалось совершить брошенные угрозы — он пепелил Чона хмурым взглядом, резкими движениями ладоней отгонял сизые клубы дыма и даже выкинул сигарету из чужой пачки, как бы и зная, что вывести того из себя стоит огромных усилий, и всё равно пытается чего-то этим добиться. Сдаётся он довольно быстро, не как только из-за игнорирования со второй стороны, как просто от осознания — он тут не при чём. Хотел сделать, как лучше. Но лучше не стало.
— Мы знакомы два месяца, — говорит он уже третий раз за последние несколько часов, как Хосок сидит у него дома. — Он мой истинный.
— Слышал, — просто хмыкает Хосок.
— Идиот, — шипит. — Он мой альфа, чёрт возьми? Понимаешь? Понимаешь, как же, послал его ко мне. Чего ты хотел? Чтобы он оттрахал меня и пометил, как скотину? Нет… — и утыкается лицом в согнутые колени. Подобный исход отторгался всеми фибрами души, и думать об этом было неприятно.
— Он бы всё равно этого не сделал, — выкидывает окурок в открытое окно. Его родители вернутся не скоро, и можно было не переживать за прокуренную комнату — выветрится. — Побоялся, — и пододвигается ближе к другу, оттягивая чужую голову. — Задохнёшься.
— Ничего не сделал… — тихо, почти шёпотом. Хосок всё слышит. — Ни сорвался, ни попытался. Ты не видел его лица, он даже не сдерживался. Казался таким… Спокойным.
— Уверен, что это не так.
— Не так. Казался.
— Он испытывает к тебе тёплые чувства.
— С чего ты взял?
— Слишком очевидный.
— Ничем не могу ему с этим помочь.
Хосок понимает его — потому что, несмотря на малый жизненный опыт, а сравнивать было попросту не с чем, он имел какие-то отношения с альфой, которые закончились быстро и на не очень приятной ноте. Он не знал, был ли бывший объект его воздыхания истинным — и знать, если честно, не особо и хочет, но ему хватило достаточно времени для размышлений и многое понять. Истинность — не приговор. Но от этого не становишься менее зависимым, и как будто сам идёшь на смирение — всегда ведёт к нему, и всё то, что помогало сопротивляться было бесполезным. Смерть или любовь — выбор за каждым.
Юнги свободный. И Хосок думает, что Чимин вряд ли бы стал его ограничивать, наверное, многое бы ему позволял и вообще никак не стал бы как-то препятствовать чужим прихотям. Потому что знал — тот, хоть и эгоист, к людям относится трепетно и нежно, и разбивать чужое сердце для него было больнее остального. Именно поэтому он так страдает сейчас — слишком очевидно. И далеко не в омеге дело.
Юнги просто боится. Боится точно так же, как и Чимин.
— Ты говорил, что любовь бывает не только между истинными.
— Так и есть, — хмыкает Чон. — Но это надо действительно любить.
— Я не думаю…
— Если ты хочешь сказать что-то о нём, то лучше воздержись. Ты его не знаешь.
— Ну да, куда мне до тебя, — цокает недовольно в сторону. — Общался с ним два года и ничего мне не сказал. В этом правда не было необходимости? Не расстраивай меня, Чон.
— Не было, — слабо кивает. — Ничего личного. Я не знал, что произойдёт такое совпадение. Он сам всё тебе расскажет.
— Так много знаешь?
— Так много, что я не должен был этого знать.
Хосок знает — и знает много, да так, что половина информации попросту не укладывается в голове. Не из-за объёма — из-за тяжести её восприятия. Казалось чем-то неправдоподобным и никому не свойственным, но Чимин делился с ним, а его глаза не умели лгать — глубокую чёрную тоску на дне и без того бездонных глаз было трудно не заметить, и Хосок тонул каждый раз, когда смотрел на
незнакомого человека напротив. Его трудно развести на эмоции и ещё труднее вывести из себя — факт, но смотреть Паку прямо в глаза было сложно. Морально тяжело. Видел всю историю, что повидали чужие очи, и сколько слёз они пролили за пройденное короткое время, горящее на том конце чувство вины.
«Я виноват, это всё из-за меня», — буквально говорили они.
Незнакомый.
Хосок помнит его другим. Не видя его однажды, он видит ту очевидную разницу между тем, каким он был два, год назад и сейчас: говорил о неудачах смело, радовался любому шансу и тем самым неудачам, просто принимая это, как нечто должное. Как то, что произойдёт и быстро уйдёт от него, ничего после себя не оставляя. Неудачи превратились в настоящие проблемы — и ни им, ни Чимину не удалось убежать. Хосок бессилен, он не может ему как-то помочь, и от этого противно скребёт на душе, думает — не должно, но это всё равно происходит. В силу своего возраста он многое не знает, многого не видит и не способен много сказать, но он всегда находил какие-то слова поддержки и, главное, считал их верными, правильными — потому что так оно и есть. Сейчас это кажется практически неприподъёмным, недосягаемым, и он не хочет знать, насколько же ему плохо.
Почему-то принимать сердцем факт этого больно.
— Без сообщений, просто поговори с ним.
— Я подумаю.
***
Проходит ровно день с момента последней неловкой встречи Чимина с Юнги — ничего не происходит. Юнги не пишет, Чимин тоже, оба продолжают сохранять молчание, когда ситуация нуждалась в долгожданном разговоре. Но Чимин не знал, что сказать, а Юнги, возможно, пока не видел в этом особой нужды. Альфа просто принимает это, смириться не спешит — бесполезно. Не в состоянии долгое время подавлять свою злость, он был уверен заранее, что отпускать это чувство влюблённости его не собирается, как минимум — не так быстро. Но проблем хватает, чтобы за короткое время он окончательно сошёл с ума. Он разделяет с чёрным беззвёздным небом своё одиночество — единственным его собеседником на сегодняшний вечер. Он бубнит что-то себе под в прозрачное стекло, на оставленном от дыхания пару пальцем выводя незамысловатые узоры. Прозрачное сердце с размытыми гранями. Иронично.
Время — семь часов вечера, чувствуя себя отчего-то уставшим Чимин решается лечь спать и, желательно, навсегда, пока не замечает по ту сторону знакомую фигуру. На улице было темно, фонари никак её не освещали, но эту огненную красную макушку было трудно не заметить и легко узнать издалека.
Хосок всегда умел вставлять своё слово вовремя.
Пак тут же рванул вниз, дабы поспешить открыть дверь. Отчего-то стало волнительно. Он уже говорил с Юнги? Точно — иначе не пришёл бы. Слышится звонок в дверь, сзади застывает вопрос от Чонгука «ты кого-то ждёшь?», на которой он не успевает ответить. Лишний раз не уточняя, он открывает дверь и смотрит на омегу тупым взглядом. Так рвался, а сейчас не знает, что сказать. Хосок начинает разговор первым.
— Привет.
— Как ты узнал мой адрес?
— Неправильный ответ, — и идёт на альфу. Тот, какое-то время думая, отходит от прохода, приглашая тем самым его внутрь. — Гостей так не приветствуют.
— Я не ждал тебя…
— Хочешь, чтобы я ушёл?
— Нет, но…
— Чимин? — в диалог вмешивается голос Чонгука, и оба оборачиваются в его сторону. Пак только слегка кивает, Хосок здоровается и уважительно кланяется. Чонгук отвечаем тем же. — Здравствуйте. Вы друг Чимина?
— Хороший знакомый, — слегка улыбается. — Извините за поздний визит, Чимин сам позвал меня.
— Я?
— Ты, — укоризненный взгляд, который Хосок бросает в сторону младшего альфы заставляет того перестать строить из себя идиота, даже несмотря на то, что Чимин правда никого не приглашал, а сам Чон просто воспользовался своим удобным и выгодным для себя положением.
— Да, я… Пригласил, — и неловко кашляет в сторону. — Пап, это Хосок.
Честно — неловко. За все прошедшие полгода он долгое время не разговаривал с отцом по душам, диалог надолго не завязывался, первое время тяжело переживая нахождение отца рядом с собой. Чонгук не навязывался, никак не провоцировал, не мешал и вообще перестал принимать участие в его личной жизни — Чимин сам отвергал его. А сейчас он приводит в дом человека, с которым Чонгук не был знаком — и с которым Чимин не собирался его знакомить.
Чонгук ничего не знал о Чимине. И от этого осознания было больно не только ему.
Больше ничего не говоря, альфа проходит мимо отца, направляясь в свою комнату на втором этаже, Хосок покорно идёт за ним, украдкой оглядываясь назад, в сторону Чонгука. Комната, в отличие от внутреннего состояния Пака хранит в себе идеальный порядок — все книги на книжных полках, ни единой лишней вещи на столе, стены такого же сдержанного цвета, кровать заправлена, несмотря на вечернее время. Чимин устраивается на кровати, Хосок скромно садится за стол — и наступает молчание. С ним время тянулось ещё медленнее, и если прошли каких-то жалких пару минут, что казалось, будто это занимало очень долгий промежуток времени. А, может, и правда — лучше сейчас просто взять и помолчать, никто не знал. Чимин пытается успокоить себя чужим присутствием — кое-как, но получается. Наличие Хосока рядом сняло тот небольшой груз. Он всегда умел подбирать точные слова и приходить вовремя, также, как сейчас — буквально ворвался в дом, а он растерянно стоял перед ним. Хосок знал, что он будет здесь — и не ошибся.
Чимину это не помогло. Но стало спокойно — определённо.
— Ты же говорил, что сострадание — добродетель для дураков, — тихо говорит Пак, смотря себе в колени и сгибая нервно пальцы. Ладони немного вспотели. Наверное, душно.
— Видимо, я и правда дурак, — спокойно отвечает Хосок. — Раз меня беспокоят твои проблемы. За наше общение ты никогда не был в состоянии решить их самостоятельно.
— Я не просил твоей помощи.
— Но ты в ней нуждаешься.
Чимин покорно кивает.
— Твой отец красивый.
— Красивый.
И слишком добрый. Переводил в тайне долгое время деньги — простил, желание свести разведённых родителей — простил, избавился от Тэхёна — простил. Простил удар в лицо, простил чужую грубость и прощает её сейчас — потому что Чонгук не даёт повода в себе как-то на этот счёт сомневаться. И уж лучше бы он приложил о стену да сразу насмерть, всё, что сделал он — непростительно, ему никто ничего не должен.
Чимин не сможет себе простить. Точно также, как и сказать грёбаное: «прости».
— Я не знаю, — отчаянно шепчет он, ещё сильнее сгибаясь в попытке скрыться окончательно от внешнего мира. Взгляд Хосока, точно направленный на него этого не позволяет. — Мы предназначены друг другу небесами?
— Логично.
— Это бред, — резко отрезает. — Мы такие разные, кто он, а кто я.
— Принижаешь себя?
— Говорю, как есть. Юнги такой… — и без воли легко улыбается. — Хороший, понимающий, со стержнем. Кажется тем, кто сможет самостоятельно разобраться в своих проблемах, и это не займёт много сил. Герой.
— Ты так его любишь.
— Я погублю его, Хосок, — надломлено. — Я не хочу его обидеть.
Хосок слабо кивает. Знает — не хочет, никогда не хотел, как и то, насколько он боится сделать Юнги как-то больно. Как он сделал Тэхёну и собственному отцу. Эмоции брали верх над чувствами, и вряд ли на роковой момент полугодовой давности он понимал, что от этого не станет легче. Люди всегда стремились удовлетворить как можно быстрее свои желания, совершенно не задумываясь, что не все достаётся сразу, и не беспокоясь о том, как же чувствуют себя другие. Природный эгоизм, которым он так часто пренебрегал — и про который вспомнил так не вовремя.
Казалось бы, всё плохо — хуже некуда. И он не знает, как смог проглядеть, допустив ситуацию снова.
Чимин любит и дорожит людьми. Но не умеет их беречь.
— Он должен знать, что ты из себя представляешь. Либо убережёшь от себя, либо, как минимум, он будет к чему-то готов.
— Я попробую?
Разговор не продолжается, и Хосок с Чимином выходят из комнаты по направлению к выходу. Голова болит, сердце разделяет с ней схожие ощущения, после разговора — осадок, перед разговором с Юнги — страх. Он делает вдох и прикрывает глаза, успокаивает себя тем, что первые два дня — выходные, и к разговору с омегой он успеет хотя бы подготовиться. Успокоит бушующее чувствами сердце и потренируется перед зеркалом — последнее, правда, вряд ли поможет ему в самой ситуации как-то совладеть словами, но ему не привыкать жить сплошным самовнушением в ожидании чего-то хорошего. Идёт, не чувствуя ног, пока не слышит ранее незнакомый ушам звук — и останавливается. Точка опоры теряется, Хосок успевает схватить его за локоть, чувствует в своих руках тяжесть, которую он не способен осилить. Чимин оседает на пол, но тихо — чтобы не упустить, чтобы запомнить, чтобы увидеть и никогда не забыть.
Звук пианино, за которым сидит Чонгук. Звук клавиш, который он никогда не слышал — и тот, который он сам не сможет никогда воссоздать.
Чонгук играет. Держит спину ровно, смело и легко нажимая на белые клавиши, воссоздавая мелодию. Мама сидит с ним рядом, облокачиваясь о его плечо и напевая что-то себе под нос, слова — явно не самой песни и не несли в себе какой-либо смысл, но тихий голос гармонировал с игрой, придраться было не к чему. Берут управление мыслями на себя, и как будто выходят из своего тела, становятся кем-то другими — Чимин не узнаёт их. Таких печальных и одиноких — таких, какими он никогда не видел или не хотел видеть.
Музыкант, исполняя музыку, живёт воспоминаниями так, словно это — реальные события. И Чимин представлял, о чём Чонгук вспоминает сейчас.
— Хорошо играет, — тихо говорит Хосок, одним взглядом посмотрев на Чимина и отворачивая голову. — Ты плачешь.
— Он… Он н-никогд-да, — буквально захлёбываясь в собственных слезах, выдавливает из себя Пак, пытаясь подавить «прыгающий» голос. Слёзы хлынули из глаз также резко, как и воспоминания, ставшие реальностью вместе с внутренним миром Чонгука. Чимин не готов был это принимать — слишком тяжело. И донельзя знакомо. — Н-не и-играл для н-неё.
И эта песня была посвящена не ей.
