За любую цену

— Я улетаю во Францию. Стоял конец октября — двадцать девятое число. Разгар осени продолжал напоминать о себе: дожди с нежеланием встречи недовольных жителей, расстроенное небо с каждым днём сгущало тёмные в себе цвета, температура постепенно начинала снижаться. Но даже эти неповадки осени не останавливало маленьких детей от прогулок и шальных прыжков по лужам, а подростков только пользоваться чрезмерной влажностью и отлеживаться дома с температурой в попытке сбежать от школьных будней. Яркие красные листья разбавляли общую монотонную картину, прибавляя немного настроения к осенней хандре. Осень — период грусти и печали, и сама природа плачет вместе со всеми. Подобные чувства разделяла и далёкая жемчужина Европы — Франция, которую Чонгук упомянул и в которую собирался отправиться сегодня же. При упоминании знакомого донельзя слова Чимин, сидящий за кухонным столом и уплетающий поджаренные тосты, дёрнулся, а Мину косо посмотрела сначала на рядом сидящего сына, потом в сторону бывшего мужа. Многое связывало их с далёкой страной, в которой они никогда не были и ничего толкового о ней не слышали — потому что там, где-то в отдалённых уголках Парижа, за домом, требующей срочной реставрации находится Тэхён.  — На три дня, — после паузы добавляет он. — По работе, — словно ставит точку собственных мыслей. Он летит не ради Тэхёна. Хотел бы — сделал это тогда, когда был шанс всё вернуть. Чонгук за эдакой возможностью не гнался и даже в бредовом состоянии на грани ломки не рассматривал, как возможный вариант исхода — не хотел делать больно. Чимин понимал это — и больно становилось ему самому. В доме духота стояла страшная — от нагретых батарей, и именно на неё Чонгук сваливает свой тяжёлый вздох. До сборов оставалось совсем немного, можно было не спешить приводить себя в порядок — не думает, что это займёт много времени, в запасных вещах не было надобности, он не был уверен, успеет ли вообще переступить порог отеля и поспать жалких четыре часа. Больше нет — потому что он едет туда не ради Тэхёна, работа не заставит себя ждать, попытки отдохнуть от этих мыслей хоть немного заранее предсказывают неудачный конец. Он направляется в комнату и смотрит на своё отражение перед тем, как убедиться в наличии всех собранных документов. Всё также замечателен и хорош собою: с открытым взглядом чёрных глаз, по прежнему тёмно-рус с только что проявившейся сединой, ростом выше среднего, аккуратен, подкачен и хорошо сложен. Но тот самый «открытый взгляд» также выдавал всё состояние хозяина — как будто впал в неизвестную задумчивость, в своё дальнее забытие, тонкими нитями соединяя свой внутренний мир с внешним. В эту же минуту он и сам осознаёт причину своей странной тревожности — уже второй день не уделяет полноценное время на ужин, и решает усмирить надоевший голод по дороге до аэропорта. Наверное, в машине завалялся какой-нибудь снэк. Он только опускает взгляд, щёлкает как бы мысленно пальцами и вновь смотрит на собственное отражение. Всё в порядке, всё хорошо — и от частых позывов подобных мыслей сам начинает в это верить, вживается в образ слов, ранее которые были типичными для его повседневного состояния. Он не хочет тосковать, он не хочет скучать, не хочет признавать свою ментальную слабость перед всем остальным — всем, что его окружает и так в нём нуждается. Тэхёну бы это не понравилось, и Чонгук не знает, почему вновь так не вовремя и так снова он подумал о нём. Человеком Ким был волевым, и ради других, не ради себя — всё, что угодно готов был сделать, хоть повеситься, хоть выть позорно от отчаяния, хоть… Всё. И этим «всем» была постель, которую они делили вместе, делили каких-то жалких два раза — они и стали решающими. Застёгивая пуговицы на гладкой и кажущейся какой-то блеклой из-за отсутствия солнца синей рубашки он вспоминает первое свидание. Прелестно и красиво, что главное — без лишнего чувства неловкости: они говорили, как обычные знакомые, как простые старые-добрые друзья, без ограничивающих обязательств перед друг другом и излишней романтики, которую можно было только додумывать. Тэхён целовал его — и это не казалось чем-то чрезмерно затейливым или жест, выдавленный через силу, и воспринимался, как вещь простая, без которой не обойтись. То невинное действо, от которого сердце трепетало — до того это было нежно и так невзначай. Чонгуку было стыдно, есть и будет — от этого чувства он, кажется, никогда не избавится, пусть сейчас оно даёт знать о себе намного реже, а если и даёт, то проходит быстро, легко. Думает о Тэхёне меньше — себе же в пользу. Не смущала разница в возрасте, не смущала позиция в их отношениях, не смущал сам факт, что вся эта договорённость тому в помощь. Раздражает и злит — то, что он, взрослый человек, мужчина, альфа, имеющий взрослого ребёнка и ранее будучи женатым позволил себе такую наглость и вообще озвучить свои мысли вслух. Озвучить это Тэхёну — милому, невинному и такому напуганному, когда разразящие небеса слова были сказаны ему в лицо. Ладони, сжимающие несильно от слабости кофту, чистый и открытый взгляд, страх в глазах и неуверенность в движениях. Хуже чужого жалобного взгляда могло быть только согласие — и оно было ему дано. Чонгук к шуткам относился по-своему, не шутил и тогда — он был готов забрать свои слова обратно, имея полное право на это и намереваясь списать всё на порыв, ему не подконтрольный. В последний момент отказался, и жалеет об этом по сей день. Не жалеет о встречах, не жалеет об их связи, не жалеет о самих отношениях с ним, но его личный выбор — это грязь, пошлость и ложь, и Чонгук действительно должен был настоять, забрать свои слова и извиниться, послать свои грёбаные желания куда подальше и уйти, закрыв за собой дверь. Задаваясь вопросом, почему именно он, Чонгук так и не нашёл точного ответа, ну или просто не хотел этого делать — слишком любил. Чонгук — взрослый и с понятными, но своими взглядами на жизнь, мысля рационально, он видел вокруг себя людей, не менее очаровательных и благородных. Коллеги по работе, знакомые, что остались с ним со времён универа, личная секретарша, да даже его собственная жена, все они — как одно, и не несут никакого зла. Но Тэхён казался почему-то родным, с первой же встречи каким-то своим, не чужим. Таким, будто их дом — то место, где он должен быть и где его обязательно ждут. Они познакомились совершенно случайно, их связь, как бойня — между безысходностью и горящим голубым пламенем желанием, и это противоречие сыграло свою роль. Своих коллег он не спешит называть друзьями, бывшую жену ценил, как родную сестру, а Тэхён, его чувствительный, но такой неуязвимый Тэхён был тем, кто побудил ранее незнакомые и в последствие необузданные чувства. Они оба влюбились, в друг друга, в первый своей жизни раз. Первая любовь не забывается, и Чонгук с данным высказыванием был чертовски согласен. Не забыл, но пытается — и проваливается снова. Он быстро пересекает линию города до аэропорта, а после — границу страны. Коллега по работе, который принципиально всегда выполнял какие-то поручения с Чоном, потому что «разве есть кто-то лучше?» тихо сопел на его плече, Чонгук не стал противиться, ему не жалко. «Молодой ещё», — мысленно говорит старший альфа, изредка посматривая на молодого партнёра. Тоже хочет просто взять и уснуть, поработать немного с документами, поговорить с переводчиком, который так трепетно ждал чужого сообщения, просто расслабиться, провалиться в объятную негу и перестать думать о столь навязчивых и вместе с тем мешающих вещах. Он смотрит на начинающее темнеть небо, как горели вдалеке красные огни других самолётов, а город, уже хорошо виднеющийся сверху полыхал белым пламенем от светящихся зданий. Пахнет свободой, но именно она сковывает его. Рядом нет бывшей жены, которая разделяла ментально с ним схожие чувства, рядом нет Чимина, на которого ему так было больно смотреть, рядом вообще не было никого, кто был нагружен какими-то проблемами, и из-за чего бы он чувствовал свою вину. Но здесь был Тэхён — далеко, не видать, наверное, давно не здесь, но подсознательное чувство о встрече, пусть и невозможной бросало резко в дрожь. Прошло чуть меньше полугода, кажется, четыре месяца? Чонгук не считал, но счёт времени не забыл, и он помнит абсолютно, абсолютно всё. Он никогда не играл на пианино своей бывшей жене, ссылаясь на учёбу, работу, а в последствие и на саму семью, та тоже об этом как-то позабыла, а за долгое время их знакомства так и не застала его за подобным занятием. Чимин в это особо не вникал, наличие музыкального инструмента дома само достраивало логическую цепочку, Мину никогда не хвасталась своими способностями в музыке, Чонгук обмолвился лишь раз. Бывало, его собственный отец любил болтать о способностях сына, но Чон никогда не развивал разговор дальше — вдохновения, говорил, не было. Никто не вдохновлял. Но с появлением Тэхёна это произошло само собой, он не уловил момент, когда сел спустя столько лет за пианино снова, когда игра начала доставлять ему прежнее удовольствие. Тэхёну нравилось, и он готов был потерпеть. Но он не терпел — и это главное. Он прилетел не ради Тэхёна. Он не будет его искать, не будет пересматривать фотографии, не будет писать сообщения. Как он и просил. И не только ради него — ради самого себя. Ради самого важного и любимого человека в его жизни — ради Чимина. «Прости, Тэхён, я не хочу делать ему больно. Но я надеюсь, что с тобой всё в порядке». «Да, надеюсь», — как будто заканчивает одновременно мысль Чонгука Чимин, разглядывая панораму по ту сторону окна и как будто пытаясь высмотреть уже давно размытые следы от улетевшего самолёта. Остатки чужого присутствия сохранились в голубом небе, и он высматривает их, закрепляет где-то в голове и не отводит глаз. Почему-то на душе пусто — именно от так невовремя ненужного отсутствия. Он не обращал какое-то время внимания на это, о чём так скудно и жалеет сейчас, принимая это, как нечто уже привычное и ему должное — как бы эгоистично это не звучало. Проводя с ним рядом всю свою жизнь и долгое время этот же факт через силу терпя, он только сейчас понимает, как же папы здесь не хватает. Как не хватает этих долгих разговоров по работе, под которые порой засыпал и в которые так хотел, но не мог вникнуть; не хватает его вечерних разговоров с мамой на балконе — он видел, что они делали, и знал, что женщина перед этим всегда заходила к нему. Он никогда не чувствовал запах сигарет в доме. Ему никогда не становилось плохо дома. Ему никто не хотел зла. Сам прижал к себе — сам и отпустил. Больно. Больно от осознания, что никто, ни Тэхён, ни Чонгук, — ни тем более Чонгук, — не хотели сделать ему плохо. Он любил его? Чимин знает, но не хочет об этом думать, и дело не в его хроническом эгоизме, какой-то дикой и не поддающейся объяснению одержимости, чтобы было всё «по плану» — просто от этого ещё сильнее. Именно поэтому, уезжая, Чонгук смотрел ему в глаза уверенно, сильно и вольно — потому что совесть чиста, и он действительно едет туда не ради Тэхёна. Между любовью и родной кровью он выбрал сына, за что, Чимин не уверен, он не винил себя, и возлагал на себя тяжкий груз только потому, что такая ситуация действительно случилась. Чимин хочет сказать: «Не надо». Хочет сказать, хочет понять, и понял, но, к сожалению, плохо уловил момент чужой влюблённости. И не мог сейчас угнаться за своей. Отрываясь от окна, он кидает в раковину звонко вилку, которую всё это время нервно крутил в руке, и проходит в гостиную, видит там мать. Та сидит, ничего не вытворяя особенного, лишь улыбаясь только что входящему сообщению, — наверное, от Минхо, — и убирает сотовый обратно, как только застаёт сына в проходе. Чимин только усмехается где-то в туманных мыслях, молча ложится рядом и укладывает голову у женщины на коленях. Любил с самого детства, особенно, когда речь заходила о чём-то историческом, политических дискуссиях — просто ложился, удобно укладывался и говорил, говорил без остановки, в ответ получал искренний смех мамы, её мысли на заданную тему и приятные поглаживание по голове. Всегда проходила дрожь по телу — от этого так тепло и так приятно…  — Ты боишься меня? — тихо спрашивает Чимин, теребя чужую длинную юбку. Женщина не вздрогнула от чужих слов, только опускает взгляд ниже на чёрные мягкие волосы, прикасаясь и внимательно слушая. — Я не смогу ударить тебя. Мам.  — Не говори глупостей, — серьёзным тоном отвечает. Чимин уже и позабыл, что его мама человек серьёзный, и по рассказам папы мысленно себе отметил, она, по сравнению с мамой Тэхёна, менее домашняя и менее мягкотелая. И речь не о каком-то комфорте, неудобстве, возможном напряжении, просто он так давно не говорил с ней по душам, успел и позабыть, что же его мать из себя представляет. Всегда собранная, без эмоций напоказ — слишком дорого обошлось ей это удовольствие, несмотря на дикую давность. — Слишком эмоционально, Чимин. Не хочу тебя лишний раз провоцировать.  — Я… Я не ведусь на это больше, — сжимает в вспотевших ладонях ткань. — Я не злюсь, — и выдыхает. Правда — не злится. Если только на самого себя. До чего он довёл собственную мать? — Папа не писал тебе?  — Писал, чего нет, — отвечает просто, без раздражения, без возможной боязни как-то его обидеть. Не знает, что говорить, и как сказать, дабы не разбить своему ребёнку сердце. — Он уже приземлился, не будет выходить какое-то время на связь, не до этого ему будет.  — Мам, я правда…  — Хватит, Чимин. Он слегка ёжится — до того холодными и в чём-то глупом упрекающе казались её слова, но быстро успокаивается от женских прикосновений к голове, как бы и понимая, о чём она его так убедительно просила промолчать. Нежелание ворошить прошлое, простая человеческая просьба посидеть, подумать о важном и не очень в себе самом, без пустого трёпа и бессмысленного разглагольствования. Чимин молчит и ничего не говорит, думает об этом важном, очередной раз убеждаясь в схожести некоторых мыслей. Переживания из-за разговора с Юнги, переживания за ментальное состояние отца, переживания за самого Тэхёна — так ли это важно? Краем мыслей, совершенно ненавязчивых и ни разу им не рассматриваемых, он пытается понять, его ли это дело — все эти переживания? Он не успел рассмотреть вариант возможных с Юнги отношений, а терять привязанных душе людей было не ново; вспоминает такую личность, как Тэхён, и, пусть совсем малые, тревоги немного утихают — тот был человеком волевым, смелым и сильным морально, и Чимин не мог представить ситуацию, с который бы Ким не смог пережить; а отец его человек взрослый, с разумом логическим, и хочется думать, как он избавляется от прочих в голове невзгод и пытается спокойно жить. Спустя минуты понимает — ни от одной мысли не становится легче. Осознание, что эти все моральные потрясения, пролитые невинные слёзы и тупая злость, вымещенная зря — его вина. Его мама счастлива с Минхо. Его отец был счастлив с Тэхёном. Чиминово счастье зависело от них самих, и вместе с тем — губили его. Теперь он понимает, насколько велика их цена, и насколько дешёво это всё обошлось. Преступник без наказания. Пощады не просит.  — У меня есть истинный, мам, — молвит куда-то в пустоту, словно разговаривает и не с ней вовсе, даже несмотря на близкую и физически ощутимую реакцию женщины на его слова. — Это Юнги. Я понял, о чём ты тогда говорила. Ты, как всегда, оказалась права.  — Юнги не кажется плохим, — как бы начиная издалека. — Природа сделала правильно, сделав вас родственными душами. Он поможет тебе.  — Разве? — горько усмехается. — Человек должен, в первую очередь, помочь сам себе. Это твои слова. Никогда не принимала помощь от папы по каким-то своим бумажкам, всё говорила, что это — твоё, и никто не должен лезть. Я не могу так. Я слабый, мам. Мне всегда помогал Тэхён, помогает Хосок, теперь ещё и ты… Можешь потешить меня, я послушаю. Но я не смогу этого понять. Я не могу понять тебя.  — Чимин.  — Ты всегда была такой принципиальной? Папа отзывался о тебе именно так. Я запомнил это, знаешь, почему? Потому что ты никогда такой мне не казалась. Вся та любовь — от него и от тебя, и всё казалось таким мягким, ненастоящим. Я так забылся в своих мечтаниях, что и позабыл, как ты терпела брак такое долгое время… И бегала, как воровка.  — Что ты говоришь…  — Ты это делала ради меня? Вы оба. Ради меня, да? Зачем я спрашиваю… — и жмурит глаза сильно, и не от того, что слёзы готовы позорно хлынуть из глаз, просто больно это — признавать собственное поражение, идя на верную открытую гибель. — Это того стоило? Я ничего из себя не представляю.  — Не надо, — Мину прерывает его, после, лёгким движением рук приподнимает, — и ужасаясь чужому отсутствию контроля и сильной худобе, — и притягивает к себе. Его ладони были потными, тёплыми — и только в них чувствовалась чужая жизнь, всё тело его дрожало и напоминало как будто лёгкую и от этого не менее утешительную болезнь. — Не могу представить, насколько низкого ты мнения о себе, — немного осипшим голосом. — И насколько это мнение ложно. Мой ребёнок, — и делает из стороны в сторону лёгкие покачивающиеся движения. — Неужели ты так коришь себя за это? Все давно простили тебя, милый, тише, отдохни.  — Я, — специально делает акцент. — Я не могу себе этого простить. Мам… Я же погублю его, — голос начинает дрожать. Он тяжело дышит в чужую грудь, невольно вздыхая тот мамин природный запах — и забывается. Это было так давно — он и забыл, какого ощущать на себе что-то по-настоящему родное и ощущать это в настоящий момент. — Ты вообще видела себя? А папа? Вы же оба… Никакие. Как давно ты начала курить? Не от спокойной жизни, правда так давно? Женщина молчит.  — Я убью в нём всё, — совсем тихо и на грани отчаяния. — Я боюсь увидеть его таким. Ты видела его? Он такой… Маленький. И эти синяки — они так ему не идут. И весь он такой сильный, храбрый, прост… Да. А я что? А я ничто, просто уничтожу в нём всё, что так усердно и долго нарабатывалось годами. Я переживаю, что не смогу окончательно его добить. Слышишь, как бредово это звучит? У меня правда в глубине души есть мысль, что мы, возможно, будем счастливы. Ты сказала, что он мне подходит, и при этом его ни разу не видела. Пытаешься меня обмануть?  — Я просто это чувствую.  — Ты уже раз солгала.  — И больше не солгу. Оба вздыхают, ничего не говоря боле, только Чимин жмётся к матери сильнее в попытке согреть холодное тело, оживить омертвевшую душу. Слёз нет, и он не плачет, дрожит только что-то внутри, не сразу понимает — потому не пытается додумать как-то эту мысль, на мгновение немного расслабляясь. А ведь хорошо — не думать ни чём, нагружая себя столь долгое время, просто быть в родных объятьях, мимолётно о них думая порою и так мечтая, и позволить немного самовольничества в эмоциях. Не сразу осознаёт всё то сказанное минутами ранее, но, честно, не сильно-то и жалеет — слова были озвучены, на них был получен свой ответ, а мысли были давящими, болезненно ощутимыми, он просто хотел себя избавить от излишней боли. Слишком много её накопилось, и он не знал, куда её девать, что ещё хуже — он ощущал и ощущает этот процесс освоения, как грёбаный мазохист, ничего не предпринимая. От откровенности ни менее легче, ни менее больно не становится — было бы чрезмерно наивно так предполагать, но на короткое время он в действительности расслабляется и даже засыпает. На посторонние движения и потерю опоры не реагирует — эмоциональный всплеск выжал все силы и лишил возможности здраво соображать. Не помешало бы плотно поесть и поспать часов-таки десять, да, было бы неплохо. Он просыпает до часов восьми вечера, долгое время сидит на диване и тупо паля в стену, как бы пытаясь найти в ней что-то осмысленное. Не находит и отворачивается почти сразу же, переводит взгляд на свои руки: худые и отчего-то бледные, с чрезмерно просвечивающими голубыми венами, отмечает лёгкую тряску. Хочется притвориться смертельно больным и ни-че-го не делать, просто лежать в страшной хандре, изображать депрессию и бредить в безрассудке. Так он не сможет нанести вреда, так он обезопасит окружающих от себя самого. Жаль, что он был абсолютно здоров, за исключением грёбаной астмы, и забыл о которой вовсе, не она точно станет его жалким оправданием его глупого поведения. Недолго подумав, он убирает с себя плед, бережно накинутый мамой, и направляется в сторону ванны — холодный душ был сейчас очень к месту. Проходя мимо, он не замечает мать на кухне, что не показалось ему чем-то странным, просто дело привычки — в это время её можно было застать у плиты, если та вообще находилась вне работы дома, и в помещении было как-то подозрительно тихо. Но оставленная и нынче давно остывшая еда на столе всё же немного успокоило внутреннюю тревожность — женщина находилась дома и, возможно, просто спала. Не решаясь как-то её побеспокоить, он тихо проходит на второй этаж и также аккуратно закрывает на щеколду дверь, начинает раздеваться. Без одежды холодно, на себя смотреть почему-то неприятно, — не от порой пугающего презрения к себе, — настолько просто исхудал, что неузнаваемое им же его тело не считалось сознанием привлекательным. «Надо будет поесть, — думает он снова об одном и том же. — Хочу татуировку, — и ужасается, невзначай осознавая, что никогда не был подобных махинаций любителем, если уродоваться, то по полной? — Мне ведь нечего терять? История, чёрт. Начну готовиться с завтрашнего дня», — что кажется совершенно невыполнимым. Холодные струи воды ненадолго отрезвляют разум, Чимин улыбается прохладному потоку, глотая воду. Наверное, ему действительно не хватало привести себя в порядок, он не знает, почему откладывал этот момент так долго. Понимание, что бесполезно, не поможет, пытался однажды? Он рад, что способен осознавать такие, пусть совсем элементарные вещи, голова в последнее время не соображала совсем. Он проводит по покрытой мурашками коже, как бы себя согревая и смывая одновременно с тела всю ту грязь, хлопает пару раз ладонями по лицу до покраснения. Это не помогает. Холодная вода покрывает тело непонятной липкой оболочкой, становится ещё более мерзко, не представляя более, — разве может быть что-то хуже? — и не уходит при этом, терпя, как наказание. В глаза бросается стоящая на полке с зеркалом стеклянная банка с зубными щётками и бритвенными станками. Честно, думал — думал о суициде и не раз, это, пожалуй, самая первая ясная мысль, что беспокоила его сознание так часто после того случая и продолжала о себе напоминать по сей день. Эй, смерть — событие неизбежное, так ведь? Просто кого-то она застаёт случайно и как бы врасплох, в совсем молодом возрасте и именно тот момент, когда её ожидание — желание последней важности, и всё можно изменить. Чимин не уверен, в его ли возможностях сделать сейчас хоть что-то — то, что действительно поможет, от чего он не будет себя чувствовать более отвратительно, и люди вокруг него начнут искренне улыбаться, не плакать по ночам, а он перестанет наконец такое долгое время себя гнобить. Ладонь дрожит, — не от холода, — когда он прислоняет бритву лезвиями к запястью. Момент — и всё закончится. Будет валяться сломанной куклой и истекать своей же кровью, захлёбываться в собственном дерьме, но не будет его самого — и эта мысль кажется куда приятнее, чем могла бы не быть таковой. Увы, смерть — удел каждого существа, и Чимин понимает это, так ли не всё равно, от чего она придёт? Жизнь надо ценить. Привязанность душе дружбы, дающий комфорт родители, познание любви — это, чёрт возьми, так прекрасно! Но он перестал это делать, когда понял, что она ничего из себя не представляет, и у него ничего из этого нет. Он, раз вздохнув и кусая собственные губы, сильно давит и резко проводит бритвой вдоль нежной кожи, проходится по венам. Но на второй порез не хватает уверенности и сил, как только видит кровь, то пугается, станок падает из рук, сам он случайно подскальзывается и больно ударяется о стенки ванны. Правой рукой зажимает порезы, от прикосновения к ране внутри что-то вздрагивает, трясётся, но холодная вода помогает, и ощущения, в самом деле, кажутся не такими уж и болезненными. От падения тело болит и ломит, страшный грохот, сопровождающий его в этот момент отдаётся в ушах с противным протяжным писком. Он руку, окрашивающаяся в бледный красный к себе сильно прижимает, притягивает ближе жизнь, а смерти пугается. Плакать почему-то не хочется. «Ни на что не годен», — и усмехается где-то внутри себя. Даже на жалкую смерть. Не годен он и на разговор с Юнги, готовый застать его врасплох с минуты на минуту. Едет к нему в школу на следующий день, в два часа уже оказывается у территории учебного заведения и немного нервничает, теребит кольца на пальцах. Сердце бьётся так быстро, не успевает за ритмом и, честно, не пытается более — потерялся, когда сердцебиение отдавалось пульсом около восьмидесяти за положенные тридцать секунд. Со скуки посчитал, хотелось немного отвлечься. Он оглядывается вокруг, смотрит на панораме по ту сторону стекла и не видит ничего, за что бы мог захватиться взгляд: ученики идут, бурно что-то обсуждая, учителя понуро проходят их мимо, родители ругают маленьких детей. Но он готов был глядеть на это, лишь бы избавить себя от обязанности вот-вот встретиться с Юнги, он уже, должно быть, уже выходит из школы и направляется в его сторону. Через короткое время подтверждает с горечью свою правоту — замечает омегу в боковое зеркало. Вздыхает и натягивает рукав клетчатой красной рубашки во избежание лишних вопросов. «Соберись. Чимин, пожалуйста, сделай это ради него», — твердит он сам себе. Но когда Юнги открывает дверь, говорит своим сиплым «привет» и смотрит точно на него — уверенности ничуть не прибавляется.  — Сегодня был тест по истории, я получил «отлично», — начинает Мин, но радости на лице от столь прелестной оценки не было. Вряд ли подобные вещи способны его всколыхнуть — дело обыденное. — На самом деле, она ещё не проверила, но я уверен, что написал нормально.  — Я рад за тебя, честно, — получается не очень искренне. Не способен на какие-то радостные эмоции сейчас, выражение его лица буквально ничего не выражало, но в глубине души он правда был рад за чужой успех — то время, потраченное с ним на компанию с учебником и экзаменационными тестами не прошло даром. Он смог сделать хоть что-то. — Нам надо поговорить.  — Уверен, что это лучшее место? Я ничего не говорю, атмосфера неподходящая, неужели? Правда же, — и отворачивается. — Знаю, про что ты хочешь поговорить, нам лучше сделать это дома. Всё равно ты собирался…  — Нет, — резко прерывает он его, зачем-то схватившись за чужую руку. Мин смотрит недоумённо, руку вырывает, дёрнувшись, и смотрит как-то странно. — Я по поводу другого. От этого будет зависеть то, примешь ли ты мою истинность.  — Что за чушь…  — Это важно! — не выдерживает. — Прости, — и покорно склоняет голову, как бы признавая перед ним свои слабость и поражение. — Я не могу собраться. Правда не может. Правая нога дрожит, как не в себя, колено стукается о руль, а руки сжимают натянутые рукава. Ком в горле стоит и душит, не даёт слово вымолвить, и ему потребовалось ещё какое-то время, чтобы прийти в себя. Дышит глубоко и тяжело от, казалось, приближающегося приступа, сердце болело и отдавало импульсы во всю левую часть тела, он не мог это контролить и просто молча терпел. Но мысленно он благодарен Юнги за молчание — видит, как ему тяжело, и проклинает себя за глупую слабость, которая абсолютно сейчас ни к месту. Он делает это ради него и готов потратить на это все свои силы, но их не было. Тело и сознание начинали себя изживать.  — Я… — голос дрожит. — Я говорил, — сбитое дыхание от, наверное, повышенного давления не даёт нормально высказать мысль, и он рукой шарит в бардачке, находит баллончик с лекарством, понимая, что не поможет, и прислоняет к губам. Но в последний момент одумывается и убирает его от своего лица, рука расслабляется, и баллончик оказывается где-то под ногами. Нежелание жить его остановило. — Я говорил, что у меня нет друзей. Мне показалось, что… Ну, что ты не поверил. Но тебе просто всё равно. А он у меня был, один. Один такой, понимаешь? Понимаешь, конечно, у тебя есть Хосок. Он спас меня от приступа в средней школе, я чуть не умер в свой же день рождения. Ты ведь знаешь, что я болею, да? Не помню, говорил ли… У меня астма. Я не хотел тебе говорить, ну, знаешь, как это бывает… Тогда было правда классно, с баскетболом… Но дома мне было чертовски плохо. Я не помню, были ли чувства тогда, наверное, нет? Немного. Я терпел ради тебя, — и выдыхает. — Его зовут Тэхён. Мы учились в одной школе, поступили в один универ, учились вместе, всегда и везде тоже… В-вместе. И я пытался помогать ему. Проблемы с финансами, больная мать, она не ходила, и отец бросил их, а Тэхён пытался со всем справиться один… Я всегда завидовал этой его черте. Я не способен на самостоятельность, ты вообще слышишь, как мои слова звучат сейчас? Я почти задыхаюсь, — усмехается куда-то в сторону. — Я любил его. А потом он меня кинул, нет, Боже, нет… Я не хочу сейчас называть это так, — успокаивает себя. — Он правда был в том положении, которое заставляло идти на всё. Он пошёл… Буквально. Я платил за его учёбу, папе ничего не говорил, понимаешь, да? Только сейчас осознаю, что это — воровство, и что я делал всё не так с самого начала. Действительно — только сейчас осознаёт, рассказывая всё это. До этого все те вещи, все те деньги и всю ту доброту, что он тратил на Тэхёна, имели более благородные черты — сейчас это не кажется таким уж отважным и героическим, как он чувствовал себя на тот момент.  — Мои родители… — голос немного садится, подводит, слова не внушают никакого доверия, это — больная тема для него, которая застала его врасплох не только после того случая, а раньше, когда родители развелись и, как оказалось, ещё раньше перестали любить друг друга. — Папа и мама. Они развелись, когда мне было девятнадцать, сказали, мол, мы давно разлюбили друг друга, и просто не хотели тебя ранить. Меня, то есть. У мамы появился новый муж, папа погрузился в работу, а я… А я был обижен на них обоих за предательство и хотел свести. Думал даже написать Минхо, её новому мужу, сообщение, как-то её подставить, чтобы он бросил её, Господи, спасибо, что я этого не сделал, — и выдыхает. — Я немного привык. Тешил себя мыслями, что папа никуда не убежит, а мама меня не бросит, и рано или поздно они всё равно сойдутся, знаешь, бывший интерес? Я просто хотел, чтобы меня окружала любовь. И она была. Тэхён, папа, мама… Этого было мало, я такой эгоист, почему, почему я понимаю это только сейчас… — от нервов, с каждым новым словом которые начинали шалить он рукой поправляет волосы, чувствует, как лоб стал мокрым, а в пальцы отдаёт пульсация. Сердце стучит, как бешеное, давление бьёт под сто шестьдесят. — Я не знакомил папу с Тэхёном, боялся, что тот будет ругать за пропажу денег, тянул момент, как мог. В итоге сдался, всё рассказал, а он не был против, изволил желание познакомиться с ним и, ты не представляешь, как я был рад на тот момент. Бабочки там порхали, не знаю? И… И не знаю. Не знаю, как смог упустить момент, когда он, они оба, папа и Тэхён… Вспоминать это было болезненно, хуже — прокручивать эти моменты в голове и повторять вслух, невыносимо — осознавать собственную неправоту. Сейчас, в этот самый момент, говоря всё то, чего он так боялся и хранил исключительно в своей голове, он осознает, до чего ситуация им воспринималась так абсурдно, и до чего его злость казалась смешной. И теперь он злится не на то, что не смог тогда, полгода назад ухватиться на взгляды Чонгука, направленные на Тэхёна — а на то, что он не увидел в последующем чужую искренность и не поговорил с ним.  — Они спали, — продолжает он. Дышать становится тяжело, глаза предательски защипало, но он не спешил как-то остановить этот процесс — эмоции сейчас не были ему подконтрольны. — За деньги. Мама Тэхёна, она не могла ходить, я говорил уже тебе, но её можно было спасти, операция бы ей помогла встать на ноги. Тэхён работал, я пытался помочь, но этих денег было мало, очень мало, просто ничего по сравнению с необходимой суммой. И папа решил… Помочь? Наверное, стоит называть это именно так. А я их застукал, как в дурацкой комедии, правда? В тот день Сяо, ну, однокурсник из универа, омега, написал, что нашёл своего истинного, а я, вроде, хотел с ним встречаться, я уже не помню… Профессор, к которому я хотел пойти на лекцию, попал в больницу. Моё состояние тогда… Я был в бешенстве. И когда вернулся домой, помню, мама должна была быть дома, эта мысль радовала меня, но вместо этого вижу… Вижу, как они оба лежат в постели. Голые. И я… Я… — с губ срывается жалобный писк, и он не выдерживает. Слёзы потекли из глаз, истерика билась в конвульсиях где-то в горле, застревая комом, глубокие всхлипы держать в себе не получается. — Я-я ударил его, Боже, я видел его лицо, ему было так больно… И п-папа, его т-тоже… А-а потом… Потом всё, — и выдыхает, потому что, действительно — всё. — Тэхёна я больше не видел, папа плачет по ночам, и я… И я тоже. И замолкает. Говорить ничего не хочется — ровно также, как и понимать вокруг происходящее, он закрывает глаза и морщится от головной боли, от боли где-то внутри, от глубокой свежей раны, нанесённой им самим. Не говорит про свои переживания, про поэтапное осознание им же созданных себе проблем — это просто ни к чему, и без того долгое время думая исключительно о своём счастье, ему не хочется хоть как-то к чему-то себя приплетать. Пустое место, что-то важное возомнившее о себе. И когда он поворачивается Юнги, — тот весь его монолог молчал, — то ужасается, вновь пытаясь подавить в себе истошный плач. Потому что его ужасную эмоцию разделяет сам омега, смотря куда-то стеклянными глазами вдаль и сверкая влажным лицом от слёз. Заставил любимого человека плакать. Снова. Он довёл до такого состояния своего омегу.  — Н-не плачь, — пытается успокоить, протягивает руку, чтобы вытереть излишнюю влагу на чужом лице, но Юнги отодвигается, своей рукой отталкивает его, а смотрит на него пронзительно. Глаза его налиты горькими слезами, жалостью и презрением.  — Хочешь ударить меня? — вопрос застаёт альфу врасплох, моментально убирает руку от чужого лица и прижимает к себе. Тело колотило, сердце, как бы одичавшее, бешено билось в его груди.  — Н-нет, я бы не…  — А я хочу, — и отвешивает Паку звонкую пощёчину. Место тесное, особо не размахнуться, и удар оказывается не болезненным, но от этого не менее больно. С другой стороны понимает — заслужил, больше, чем то, что Юнги смог из себя выдавить. Но у него тоже не было сил, Чимин видел, как тот сдерживает себя от громкого плача. Единственная радость — что он не застаёт этот момент, омега ничего не говорит и выходит из машины. Он остаётся наедине со спирающим воздухом и своей истерикой, разбитым сердцем, осколки которого давили на что-то внутри. «Хей, можешь не сдерживаться», — но плакать почему-то не хочет.

***

 — Я надеюсь, Вы понимаете меня, Тэхён. Риск есть.  — Я всё понимаю. Вы сказали, что заметили перед операцией положительную динамику, уверен, что пройдёт должным образом.  — Операция будет идти около десяти часов, в зависимости от того, насколько повреждён позвоночник, рентгеновских снимков было мало, мы должны увидеть наглядно.  — Я переночую здесь. Удачи Вам.  — Молитесь. Кивнув врачу, тот удаляется, и Ким уходит из корпуса операционной, устраивается на диване в приёмном покое и прикрывает глаза, подняв голову кверху. Правда молится, шепчет что-то про себя: «Господи, пожалуйста, помоги хотя бы сейчас, услышь меня», — и далеко не надеется на божью помощь. Это — как утешение, и он этим себя немного успокаивает. Страшно. Боится, что операция не поможет, что это всё — как глупое самовнушение и жалкие надежды на хоть какие-то положительные мысли. Ещё страшнее — что эти деньги, кои он вложил в операцию, ему не принадлежали, и, несмотря на ещё давние слова некогда любимого человека, он не считал, что хоть как-то смог покрыть долг. Зная себе цену и сейчас особенно её осознавая, не хотел мириться с этим до сих пор, и мысли, будучи без того навязчивыми, а порой даже чересчур, беспокоя, как действительно нечто очень важное, и дурными, как бы он совершил мировое зло, сейчас это тревожило его особенно сильно. Тот отчаянный шаг дорого ему обошёлся, Тэхён, не преувеличивая, скажет, что потерял абсолютно всё и не успел много приобрести. Франция не дала ему много, наверное, немного больше слёз, проливных дождей и работу, которая вполне его устраивала. От состояния его матери зависело его собственное. Ну, так он хочет думать, потому и рассчитывает на хороший результат. Но его стоящая на ногах мать не восполнит на душе ту пустоту, это расстраивает, успел осознать — не надо долгое время жить одним самобичеванием, мысли требуют восполнения, действий, цель всегда должна оправдывать средства. Пусть денежные, пусть совсем мелочные. Возможность есть — и он её использует. Но ощущение от неё мерзкое, странно расплывчатое, и он не сразу понимает свою мысль. Через мгновение усмехается горечно — до сознания доходит. Конечная точка — непризнанная сознанию, мерзкая, и уж чрезмерно драматичная, как ему кажется, хочется думать, что ошибается. Наверное, примерно так всё и происходит в романах с плохим концом. Тэхён любил романы. Но играть бы главную роль точно не стал.  — Здравствуйте. Извините, что так поздно.  — Я всегда рад Вас слышать, Тэхён, милый мой, — приятный голос на том конце настроения не прибавляет, но он довольствуется тем, что ему ответили, несмотря на позднее время суток.  — У меня к Вам срочное дело, — понижает он голос на пару децибел — была ночь, не хотел беспокоить ни пациентов, ни врачей. Ну, или дело в его самоуверенности, точнее — в её отсутствии. — Я, наверное, глупость сейчас скажу. Вздор, знаю, ещё не время. Но мне некуда обратиться, нужна Ваша помощь. Вы знаете, что я всегда готов Вам отплатить.  — Время — деньги, Ви, — обращаясь к нему по данному прозвищу, ему не понадобилось много времени, чтобы понять. Последние несколько месяцев он жил исключительно под этим именем, и на то были свои деликатные, не менее сложные причины, ответ на данный вопрос всегда был краток и понятен. — Помнишь? Le temps d'écran est toujours court*.  — Переведите мне на карту пятьдесят тысяч евро, — резко. — Я могу подписать необходимые бумаги, до конца апреля можете не платить.  — Хорошо загнул, восхитительно! — громко смеётся тот в трубку. Тэхён глубоко дышит — ему не было смешно. — И как сказал… Могу поинтересоваться, с какой целью?  — Отдать долг, — и кусает несильно губу. Говорить это было одновременно легко и противно — от того, что посмел себе подобное позволить.  Тот, кто одалживает деньги, слуга тому, кто даёт в долг. И Тэхён наконец даёт себе свободно дышать.