«Спасибо тебе за помощь. Я люблю тебя».
Спустя момент:«На Вашу банковскую карту переведено шесть миллионов вон».
Руки как намертво вцепились в сотовый телефон, взгляд кукольных безжизненных глаз смотрел на экран в попытках понять. «Я люблю тебя». Он смотрит, читает и не понимает, почему так, откуда такая огромная сумма денег, кто это вообще, что, чёрт возьми, происходит. Самое ужасное — что он, в общем-то, всё понимает, даже в какой-то степени осознаёт, но не сразу к душе принимает, мечется. Проходит какое-то время, мгновениями не думает ни о чём, и тем не менее продолжает смотреть тупым и как будто пьяным взглядом на экран сотового, что по истечении времени давно погас. И не двигается даже, как бы боясь самого себя спугнуть, и за телефон мёртвой хваткой держится, пусть сил давно и ни на что не было. Эти странные и такие двоякие противоречивые чувства длятся одно мгновение — дальше как будто становится на свои места: сотовый летит в сторону стены и с характерным звуком разбивается, глаза наполняются от болезненных горьких слёз, душа и тело содрогаются в истерике. Всё понимает — и от этого понимания больно. Как бы спусковой механизм, Чимин не представлял, как успокоиться сейчас, это вообще возможно? Чимин знал, что он эгоист, потому до определённого момента, наверное, думал, что настанет момент, когда Тэхён вновь объявится, и они смогут поговорить. Сейчас это — как точка его мыслей, Ким, как будто предугадав, останавливает ход действий его сознания. Чимин сам не мог контролировать это: кричит, срывает голос, глотку рвёт, слезами обливается и пытается дышать. Его тело так мало для столь высоких чувств — всего распирает, не выдерживает натиск, он хватается за первые же вещи и метает их куда-то в сторону, зубы вцепляются в пока что не брошенную подушку. И нет мыслей о смерти, о приевшимся за последнее время суициде, о том, как же всё это до страшной горячки заебало — просто хочется кричать, эмоциям было слишком мало места, они хотели свободы, Чимин не имел над этим власти. Дыхательные пути перекрывали доступ кислорода, и столь опасная для него беда осталась бесстыдно проигнорированной, он ничего не понимает и не успевает за моментом, когда начинает медленно погибать. Не успокаивает его и быстрое появление отца, — что, должно быть, ещё сильнее давит стрессом, — трясётся какой-то болезнью в чужих крепких руках, так отчаянно пытающиеся его держать, и кричит тому в плечо. Руки, будучи такими слабыми и к действиям не способные, так сильно обнимают отцовскую шею, как того позволяли чувства. Чонгук задыхается вместе с ним. Он не слышит слова успокоения — собственный крик закладывал уши, выдавал из себя это никчёмное «простите», непонятно, кому адресованное, и кашлял, чувствуя приближающийся приступ его не менее никчёмной болезни. Он, чёрт возьми, так жалок сейчас. — Успокойся, успокойся, — пытается его утешить Чонгук, обволакивая его всего крепкими объятьями и чувствами сожаления, но он не слышит и не понимает, сжимает отца, как грёбаное спасение. — Милый, успокойся, я рядом, всё, прекращай, Мин-а, слышишь меня? Чимин, — он отстраняет его голову от своего плеча и вытирает непрошенную солёную влагу, целует такое родное и вместе с тем ставшее за последнее время чужое и незнакомое лицо, пытается заглянуть в глаза напротив. Не видит в них ничего, кроме как чувства горького сожаления и неведомого желания уйти. Глубоко дышит ртом, пытаясь возместить недостаток в лёгких воздуха, ситуацию ухудшает его истерика, от которой он задыхается и в которой, наверное, желает сейчас задохнуться. — Мину! Мину! Вызывай скорую, Мину! Но Чимин ничего не слышит и, честно, не хочет слышать и ощущать хоть какую-то связь с внешним миром. Не чувствует он и того, как отец его тормошит, не понимает, почему мама так горько сейчас плачет, не осознаёт конфликт вокруг себя. Чувствует себя не то, что плохо, просто хуже среднего, потому не видит нужды в помощи со стороны, но не пытается этому как-то противиться. Раньше с Тэхёном его многое связывало, даже этот никчёмный и давно забытый денежный долг. Но сейчас у него не было и этого, и красная между ними нить разорвалась.***
Юнги не знает, что им ведёт. Наверное, дело было в обыденной злости или природной и такой свойственной ему принципиальности, за которую он себя, в какой-то степени, и корит, не пытаясь это как-то исправить, но думает, что дело, действительно, в этом. Может, он просто идиот — такой вариант он тоже рассматривал, но не взял на свой счёт, решив подумать чуть глубже. Ответ был буквально перед носом, потому что, правда, полнейший идиот, раз решился пойти на подобный поступок, который, наверное, если не такой идиот, как он, то умалишённый точно решится повторить. Несколько дней думал, стоит ли, гадал, почему же Хосок не решился его отговорить, зная обо всём, как и том, насколько эта задумка глупа, но не стал спрашивать его прямо, «это твоё решение, просто знай, что ты об этом пожалеешь». А ведь и правда пожалел — сразу же на второй день после того, как находит себе альфу в лице одноклассника в угоду самому себе. Он правда не знал, что и как руководствовалось его решением, но оно было принято, Юнги опирался на свои мысли, как эксперимент. На самом деле, не отношения и вовсе — слишком грубое слово для понимания того, что вообще происходит, наверное, это было что-то сродне более близкому отношению с теми, с кем он был всегда максимально осторожен. Он понимал, что какими-то особенностями во внешности мало, чем отличался, он, собственно, никогда и не пытался выделиться, излишнее внимание ему было ни к чему, поэтому рассчитывал исключительно на своё внутреннее обаяние. Правда, и в последнем он был не до конца уверен, но это — единственное, что могло ему, возможно, как-то помочь. И объект для своих деяний он находит быстро, совсем рядом — простой сосед по парте, альфа с ростом сто восемьдесят и высветленными от краски волосами, симпатичный, на красивого, по меркам омеги, он не тянул. Присматривался первые два дня, наблюдал исподтишка, пока тот что-то рисовал на полях в своей тетрадке. Его вполне успокоил факт, что он не замечал его в компании тех альф, которые так яро пытаются довести его до совершения преступления, остальное на этом фоне кажется не таким уж и важным. Отметил про себя, что тот, видимо, в гуманитарных предметах особо не разбирается, этим и нашёл к нему подход, всячески подсказывал и давал списывать, чего никогда не мог себе позволить. Джонхён, сосед этот, собственно, и не просил никогда, сидел как-то тихо, к нему вообще не лез, только переговаривался время от времени с альфой-старостой, сидящим сзади него. Юнги сделал вывод, что они, наверное, друзья и решил не лезть в чужие дела, ему, как минимум, не было до этого дела. Сейчас была цель самому войти в доверие рядом сидящего соседа и посмотреть, возможен ли сам факт хоть каких-то отношений или простой связи с осознанием, что на свете уже живёт человек, предназначенный ему судьбой. Он долго думал и думает до сих пор над словами Чимина, над его историей, над его истиной, раскаянием. Думал о том, что, возможно, поспешил с выводами и вспылил, потому что не имел права того бить, видя, как же тяжело ему давался этот разговор. Он не уточнял чего-то у Хосока, не искал с альфой встреч или пытался найти тонкую нить их возможного разговора, потому что, во-первых, он обозначил между ними некий барьер, во-вторых, думал, что его не должно интересовать, это — ложь. Долгое время пытался себя убедить в том, что с ним всё в порядке, что Чимин — взрослый и состоятельный парень, умнее и опытнее самого Юнги, который вместо повседневного понимания просто влепил пощёчину. Он чувствовал ладонью, как у того горело лицо — адски и так неестественно, так переживал? Сейчас он не в состоянии этого узнать, с ним должны были быть ещё два занятия, но с того момента они больше не виделись, никто друг другу не писал — и каждый считал это правильным решением. Нужно время, чтобы успокоиться, принять, и Юнги, честно, не рассчитывал на дальнейшее общение с ним, Хосок не упоминал его, тем самым лишний раз не провоцируя. Он, наверное, давно перестал злиться, против самого Пака ничего не имел, те чувства за пройденные дни притупились, отступили немного от сердца. Но, как минимум, на данный момент он не был готов принимать в него того человека, именно которого считал таким надёжным. Джонхён, тот же сосед, первый начинает с ним диалог. Урок физической культуры, который Юнги, в общем-то, не пропускал из-за эдакой тяги взять себя самого на слабо, становится решающим, когда состав баскетбольной команды меняется, и он садится на скамейку. Рядом садится и его сосед, имя которого он так часто забывал и которое вспоминал из уст Хосока, также сидящий рядом с ним, тот в принципе не любил заниматься на подобном уроке. Приветствует, благодарит за домашнюю работу, так услужливо данную Мином днём ранее, хвалит его игру. Честно — неловко и в меньшей степени мерзко, по большей части, от самого себя. «Я его использую, он кажется неплохим парнем», — мысли, что на языке зацементировались, что были противны на вкус и неприятны по ощущениям. Но он пытается убедить себя, что это — просто возможность, он не хочет с ним отношений и искренне о них даже не задумывался, это шанс узнать то, возможен ли вообще хоть какой-то контакт с другим человеком, который мог бы быть с ним в отношениях. Наверное, они смогут общаться и дальше, тот оказывается простым, в общении вполне себе понятным, но совершенно не тем, кто мог бы разделять с ним ментальные уют и интересы, дал себе чётко понять, что он — не его человек, это одновременно успокаивает и тревожит. Так он будет заранее знать, что не сможет его подобным обидеть, как-то оскорбить, но уже сделал это человеку, который попытался с ним быть максимально честным, и с кем Юнги было комфортно. Он пытается не думать о Чимине — просто потому, что им обоим стоило успокоиться, и переключает своё внимание на альфу, воспринимая нового знакомого, как приятного собеседника, с ним можно было нормально поговорить. Мысленно он успокаивается и, возможно, радуется тому, что он не относится к нему предвзято, не пользуется чужой омежьей сущностью ради собственной выгоды, нет этих противных слов «тебе тяжело, помочь?», «ты, кажется, устал», «будь осторожен, ты же знаешь…». Ни разу не слышал подобные слова в свой адрес и, честно, не хочет их услышать хоть когда-то, уже в них чувствуя всю ту мерзкую жалость и собственное обожествление с чужой стороны. Возможно, тот думает об этом, но тактично молчит — Юнги этого достаточно, он не хочет ничего доказывать, будет выглядеть не менее жалко. Чимин никогда не сомневался в нём. Чимин смог сдержаться в тот момент, когда это казалось чем-то невозможным. Юнги, сам того не желая, мимолётно думает об этом и радуется, когда от мыслей, давящих и навязчивых, его отвлекает Джонхён, Хосок ничего не пытался сделать с его состоянием, не прощается, когда уходит домой. А он не смеет обижаться, это — типичная его реакция на альф, которые когда-то посмели задеть его гордость и которые представляли себя в плохом свете до сих пор. Думает, что Чимин, пожалуй, тот единственный, кого он не сторонится, он не был способен на злость, точно — на данный момент. Он не забыл, каким он выглядел в тот раз, и хочет выкинуть то самое увиденное, не будучи к этому готовым и тяжёло воспринимая. В какой-то момент он перестал понимать самого себя, но надеялся понять Чимина, многое бы стало для него более очевидным. — Ты задумался, — отвлекает его одноклассник, идя по правую сторону от омеги. — Снова. — Экзамены, все дела, — легко отмахивается он. — Брось! — альфа смеётся, обнимает того за плечо, так по-дружески и так по-простому. Честно — не комфортно, но отвлекает мысль, что он не имеет на него никаких планов и относился, как к возможному другу. — Правда об этом думаешь? Посмотри на меня, я же чёртов неуч, ничего, живём, справляемся. — Тебе не стоит так просто относиться к таким серьёзным вещам. — Если бы эти вещи казались такими серьёзными, что за чушь! Брехня. Ты, кстати, прямо как моя мама говоришь, брр, аж дрожь по телу прошлась, — и изображает на лице испуг. Юнги тихо смеётся себе под нос, даже как-то завидуя тому, насколько просто тот ко всему относится. — Не люблю я учиться, понимаешь? Ну, люблю, но не этому, ну ты понял, да? Я же на гитаре играю, пытаюсь хотя бы, возможно, в твоём сером будущем промелькнёт заголовок, как Ким Джонхён едет в мировой тур покорять города… — Звучит не очень убедительно. Чувак, серьёзно… — смеётся, но решает не продолжать разговор, у них разные мнения на этот счёт. — Мой дом не очень далеко, сыграем? — Чтобы я с крахом проиграл тебе? Мои ладони не для мяча созданы, они должны творить искусство. — Я могу тебе поддаться. — Пошёл ты. Но тот вызов всё же принимает, наверное, Юнги бы попросил его ещё раз — скучно, стоило немного отвлечься и забыться в деле, в котором он видел особую нужду. А приглашать человека, с которым он общался от силы три дня было не так уж и страшно, он не вызывал никаких подозрений, это не было похоже на доверие, он просто не боится, переживания ни к чему. Ну и, в конце-концов, в его руках будет баскетбольный мяч, он — хуже любого оружия, вполне в состоянии хорошо влететь в лицо. А Юнги мог это сделать, он не постесняется на удар, но, как показывает практика, будет об этом жалеть, это не имеет особого смысла. Но он хочет верить в ум альфы, и что мяч они используют по назначению. Подходя к дому, проносится мысль, что вместо подобного баловства он должен сидеть сейчас за столом и заучивать даты, так трудно ему дающиеся, и ему хочется выть от жалости — к себе исключительно. Чимин мотивировал его учить, он бросал ему вызов, они боролись. И оба проиграли. Они играют, и играют долго, а потому что невозможно с Юнги играть мало, слишком просто входит в азарт, и это — явно не тот случай, когда его пристрастие можно обыграть против него самого. Сам он думает, что Джонхён, возможно, поддаётся, потому что имел преимущество в росте и силе, Юнги не недооценивал себя, но в состоянии трезво мыслить, разница между ними была очевидной, и оттого ещё сильнее злился, развеивая это чувство в игре. Баскетбол — игра рук и головы, вот и думал он о чём-то в данный момент, далеко не о баскетболе. Наверное, поэтому не был точно сосредоточен и потому так быстро начал задыхаться, краснеть от бега. С расчётом на то, что в этой игре думать надо, он и пытается думать, а мысли только две, особо думать не о чем — как бы обставить этого высокого ублюдка и как понять чужие намерения. Последнее — не к «высокому ублюдку» относится, иначе слишком бы много места он занимал в его памяти, чего не мог себе никогда позволить. Пытаясь забыться в повседневной рутине и простом общении он только сильнее накручивал себя, от возможности как-то оскорбить этим и Пака и самого себя только так грузил себя мыслями о нём. К данному времени успел понять, что бесполезно это — перестать думать о том, кого так яро хочется забыть, потому и пытается в этом разобраться, и ругает себя за то, что именно это он должен был сделать в первую очередь. Хочется надеяться, что он в состоянии сделать это, по лицу в жизни никого не бил, да и вообще руку не прикладывал, а тут приложил — и по лицу сразу, не дело. И, наверное, не в том дело, что ударил, потому что не вернуть этот удар обратно, себе бы он точно хорошенько приложил — сел, послушал, принял, но не понял, и уж лучше бы он просто ушёл, без отведённого взгляда на чужое, полное сожаления лицо. Джонхён этот быстро сдаётся, запыхавшийся снимает тонкую осеннюю куртку и кидает куда-то в угол площадки, садится на рядом стоящую лавочку. Хотя, Юнги уверен, тот просто поддаётся ему сейчас. — Я устал, — одним приоткрытым глазом смотрит в сторону омеги. — А ты снова думаешь. — Да, думаю, — и садится рядом, крутя баскетбольный шершавый мяч на указательном пальце левой руки. — И ничего у меня не получается. — Это чертовски странно, чувак, — Юнги с ним было так просто, что он не сдерживает смешка, бросает мяч в его сторону. Разговор с ним шёл легко, он не чувствовал каких-то ни к месту обязательств и ощущений неловкости, он был похож на настоящего друга, пусть и не совсем его душе близкого. — Экзамены, говоришь? Нет, я не понимаю, ты же врёшь, это, конечно, не моё дело, ну, типа, понимаешь, да? Мне реально плевать. — Да, ты говорил. — И скажу ещё раз. Да, наслышан, дети учителей — они такие, нельзя облажаться, думать об учёбе двадцать четыре на семь, все дела. Но ты, парень, вообще на ботаника не похож. Ты, типа, можешь рассказать мне? Мне плевать, опять же. Слышал, незнакомому человеку говорить свои проблемы проще, ему всё равно на тебя и твои загоны, да и ты говоришь не за тем, чтобы тебе помогли, ну странно это всё, короче. Просто я устал на твою рожу задумчивую смотреть. — Так не смотри, это не так важно, — тихо говорит он. — Твоей угрюмостью за километр воняет. Давай, расчехляйся. Юнги думает, что, возможно, ему действительно стоило окончательно разобраться, перестать держать всё в себе, его тело было недостаточно сильным, а ум развитым, чтобы как-то это осилить. Ну и, раз ему плевать — не это ли повод выложить всю подноготную? Не то, чтобы ему было стыдно за саму ситуацию, он ничего не сделал со своей стороны, когда должен был сделать хоть что-то, и ненавидел себя исключительно за удар, от которого он мог воздержаться — тогда бы, возможно, он чувствовал себя чуть лучше. И, может, лучше бы ему стало прямо сейчас, стоило только немного поговорить. — Тебе же плевать, да? — Абсолютно, — немного лениво тянет он. — У меня есть истинный, — начинает сразу, решается не томить. — Он был моим репетитором по истории, учится у отца в универе. — Был? — Оттого и думаю, что был, — отбирает у альфы мяч, невысоко бросая его в воздух и как-то слабо ловя его ладонями. — Ну, мы ничего с этим не сделали, то есть, вообще, не говорили на этот счёт, ничего не решили. Не успели. Я не буду всё говорить в подробностях, окей? Это не то, что ты должен знать, даже если тебе плевать. — Да мне-то что. — Он рассказал мне то, чего, наверное, не должен был рассказывать. Ладно, не так, я не прав, скорее, я был просто к этому не готов. Это его тайна, его прошлое? Было не так давно, может, полгода назад, ну, именно то, что он мне рассказал. Скажем так, у меня выстроился его определённый образ, который не совпадал с тем, каким он был раньше, я не смог это принять. Ударил его, уронил пару слезинок и ушёл. — И? Всё? — Всё. Потому что, действительно, всё. На этом их общение, ментальная связь, только начинавшая сплетаться в плотную нить оборвалась, и они больше ничего не знали друг о друге. И, честно, один день только злился — не на себя, а все оставшиеся думал, разрывался между «надо забыть» и «надо понять». Но потом нагрузка в школе, экзамены, до которых оставалось чуть больше шести месяцев, новое знакомство, родители и все обыденные и до того привычные дела стёрли, размыли в памяти образ Чимина, и черты его забылись, словно растаяли в этом тёплом воздухе осени, осадком остались на опавших листьях, его было почти незаметно. И длилось это недолго, ему вдруг вспомнилось всё, что он знал о Чимине и весь тот разговор, который не смел забыть. И посещали его подобные мысли в дальнейшем, он даже не старался всерьёз от них избавиться, нагруженная голова иными и более правильными мыслями находила место на того, о ком он так беспокоился и кого невозможно просто так забыть. И не было ничего между ними — ни близкой дружбы, ни интимной связи, ни даже свободного общения. Чимин просто забирал его из школы, готовил к истории дома, получил раз от него подарок, потому что на это был весомый повод, и раз с ним сыграл на этой же площадке. Забыть это — проще простого. Но разве поддаётся возможности выкинуть из памяти момент, когда ситуация — хуже простого ужасного, а он, несмотря ни на что, смог сдержаться? Он не думал тогда о себе, он уверен, и никогда не думает, и разве тот их последний разговор — не лишнее подтверждение этим словам? Юнги понимает это только сейчас. — Ну, чувак, бить его по роже было необязательно, — усмехается спустя некоторое пройденное время Джонхён. — Я знаю, не напоминай мне об этом, тошно, — и понуро опускает голову. — На самом деле, всё просто, — Юнги хочется смеяться от того, с каким умным видом и дешёвым очевидным пафосом в голосе он это говорит, не сдерживается и улыбается. — Короче, объясняю. Ты когда-нибудь пробовал сырого кальмара? — Что за бред? Это не так работает. — Не пробовал, думаешь, что это невкусно? А это вкусно, чёрт возьми, немного… Своеобразно. Вот и ты постарайся его понять, ты же даже не попытался. Я понимаю, эмоции, все дела, и твоей пощёчине даже есть оправдание, но тебе стоило остаться, успокоиться и поговорить с ним. Значит, ты всё знаешь, ну, какая ситуация у него произошла? — Он рассказал мне. — Если ты так отреагировал, значит, всё серьёзно, ты же вообще непроницаемый. Ну и, послушал, успел что-то понять? Поставь себя на его место, думаешь, ты бы повёл себя по-другому? Все люди разные и, типа, ты, наверное, вообще не он, я бы вообще не стал с тобой встречаться. — Я изначально думал об этом, — улыбается. — Передумал? Спасибо, потому что ты мне чертовски не нравишься, слишком холодный. — Я рад, — и, в самом деле, правда рад, на душе становится легче, спокойнее. — Ну, ты понял, короче. Просто подумай об этом, представь, какого ему, может, он там слёзы льёт в подушку, и ведь не из-за того, что ты мозги ему отбил, а от того, что ещё сильнее жалеет о том, что сделал, и ты заставил жалеть об этом ещё сильнее. Но он герой, на самом деле, ему с тобой будет трудно. — Как же ты меня достал за такое короткое время, — но говорит это беззлобно, без раздражения, встаёт и берёт мяч. — Пошли, сыграем, — а сам задумывается над чужими словами, потому что логика в них есть, тот указал на его ошибку так точно, что в какой-то момент он готов не выдержать. И, отбивая от холодного асфальта мяч и точно забрасывая его в кольцо, он думает, как же он там, о чём думает сейчас, как бы благодаря их связи пытается прочувствовать чужое состояние. Под сердцем почему-то закололо. А Чимин… Никак. Наверное, единственное, чем он мог отличиться в лучшую сторону за последнее столь отстойное время — недолгие думы за тем, кто он вообще и что из себя представляет, нагрузил себя более цельными и правильными мыслями, экзамен не заставлял себя ждать. С ужасом осознаёт, как же много он упустил и забыл за пройденное время, бессонные ночи были ему по вкусу. Пытался существовать, боялся ляпнуть не то, сделать не так, а уж о том, чтобы думать о прежних гнусных мыслях не могло теперь быть и речи, и, если он забывал когда об этом, эдакий сигнал внутри возвращал его на прежние позиции. За короткое время вспоминает всё ранее изученное, думать о другом просто не получалось — и его радовало, что наконец нашлось то, что смогло его ненадолго отвлечь, а будучи уверенным, что после сдачи экзаменов он вновь забьёт себе голову навязчивой и неподъёмной тяжестью, закупается парой книг. Желание изувечить своё тело было, но потеряло свой прямой смысл, и некоторое время думает, какую бы татуировку ему набить, правда задумался над этим, стоило раз подумать, и искал смысл в рисунках так, словно только в ней и был весь смысл, не в его жизни. И находит по итогу, «With pain comes strength» — «Сила приходит через мучения», намечает место на ребре среднего пальца левой руки. Потому что через мучения он проходит до сих пор, как бы надеясь на резкий приход уверенности и сил, коих ему так не хватало. Жаль, что это — просто надпись под кожей, и силу это надо было в самом себе искать, не может она прийти сама. Как минимум, он попытался в это как-то поверить. Экзаменов Чимин боялся — нервничал, как не в себя, как будто не он, и даже в своём любимом предмете часто был не уверен, не всегда это касалось знаний, просто получалось само собой. Но нервы он оставил ещё дома за тщательными воспоминаниями материала, и приходит в университет с чистым разумом и без запинаний на языке, чего давно он за собой не замечал. Спихивает на своё состояние, эдакое на грани депрессии, но не она это была, и думает об этом недолго, мысли остались в учебном заведении. Наверное, они вернутся к нему обратно, потому что было бы слишком просто — сдать тот предмет, на который ты упираешься, но сейчас он идёт к мастеру и думает, что книги почитать всё-таки стоит, не учебные, а литературные. Потому что в ней он был не так силён, пусть и являлся отличником, даже фотография его в универе висит с начала третьего курса. А ему так и хочется собственный портрет убрать, порвать к чёрту эту фотографию, потому никакой из него отличник, учился просто от скуки, к высшим знаниям никогда не стремился. Кроме истории, конечно же, и боится он именно того, что и этот некогда любимый предмет станет ему неинтересен. Совсем тогда с ума сойдёт, если ему всё станет неинтересно, потому после приёма тату-мастера правда садится за чтение книг, смотрит исторические документальные фильмы, возмущается, почему же немцев из сорок первого фашистами называют, если они нацисты, и вспоминает, как раздражался, когда путали эти два ярко выраженных определения. Постепенно возвращается к жизни, чувствует какие-то другие, иные эмоции спустя долгое время — это радует, неосознанно и его самого. А татуировки, оказывается, не так больно бить. Правда, думает, что глупо сравнивать, когда его — простая надпись, взвалившая на себя роль его мотивации, занимающая меньше одного процента на его теле и всего семь сантиметров в длину не сравнится с безвкусными розами на чужой лысой голове и полностью забитыми руками. Безвкусные — он так считает, не особо понимает весь этот культ, а навыками рисования, уж тем более чертами критицизма никогда не отличался от таких же «талантливых» и «критикующих». Чонгук хорошо рисует, но, опять же, ни разу об этом не говорил, как-то давно Чимин случайно нашёл тетрадку. И, конечно же, не может не вспомнить Тэхёна, которого всегда тянуло куда-то руки свои грамотные деть, о художниках говорил часто, о французах каких-то, Чимин всегда смеялся над ним и никогда не понимал его. Ким был человеком творческим, оттого честным, но скромным, но не имел никакой возможности воплотить свои желания в реальность. Пак же, в состоянии похвастаться своим упорством и возможным талантом, а в материальном достатке сделать из себя того самого француза, не воспользовался ничем, когда это было так необходимо. Идиот, что с него взять, он знал и знает это, повторяет себе же часто, но сейчас он не только знает и продолжает повторять, а пытается это исправить. И не так часто он думает о своём состоянии, и серые краски немного разбавляются, улыбается впервые за пройденные две недели, когда Чонгук о чём-то с Мину шутит, суть их разговора улавливает и тихонько так хихикает. Только эти две недели назад он пытался быть как можно тише и как можно незаметнее, сейчас он только думает о своём прежнем состоянии, но не испытывает его. Жизнь немного стабилизируется. Связывает он это с концом ноября, скоро зима, которую он так любил за чистоту снега и возможность погреться в уютном месте. Сейчас он в состоянии ютиться одному, но думает, что тоже неплохо — есть возможность подумать о правильных и положительных мыслях. Но пока что — только двадцать третье число, до зимы ещё неделя, Корея не славилась своим обилием снега, и вряд ли он мог на него полагаться, её он также ассоциировал с экзаменами, с которого только что вышел из университета. Политология, конечно, предмет интересный, но не любил Пак все эти сложности, структуру эту, подискутировать хотелось, а нельзя. Сдаёт на отлично, но вопросы к преподавателю остаются, он думает, что успеет спросить его об этом в следующий раз, слишком уж это всё сложно, оттого более интересно и непонятно, потому что не может быть, что в Китай — социально-демократическое государство, главная партия — коммунистическая, а в самой стране ярко выраженный капитализм. Но он успокаивает себя тем, что в Китае не живёт и нет ему дело до его политического устройства. Мозг, по случаю и к великому сожалению, расслабить не получилось, потому что, уже выходя из университета и направляясь к автомобилю с прямыми намерениями добраться до дома и немного отдохнуть, видит рядом со своей же машиной Хосока и Юнги. И даже всматриваться не надо, узнаёт их сразу, огненную шевелюру Чона надо постараться не заметить. Замедляет шаг, но продолжает идти, и всё это выглядит, честно, так странно и даже пугающе, будто они пришли сюда с целью его хорошенько отпинать, но быстро понимает, что ошибается. Юнги, может, и пришёл как раз-таки за этим, насчёт Хосока он сомневался, не на него это было похоже. Чимин усвоил для себя урок и сделал из него вывод, что злить Хосока лучше не стоит, и не то, что он когда-то его злил, но за короткое время понял — тот ранит словом, а не костлявой рукой. — Ты пришёл, — первым произносит Хосок, услышав сзади себя посторонние звуки, всё это время они стояли спиной к Паку. Тот только кивает головой, пытается не отводить взгляд, когда встречается с взглядом Юнги. И смотрит он беззлобно, с каплей некого сочувствия, стыда и легко определимым отвращением из-за холода. — Как экзамен? Ты быстро закончил. — Э… Привет, — неловко начинает Пак. Слишком много вопросов бросаются ему в лицо, из головы не исчез холодный бас профессора. — Нормально, я был одним из первых, ну, да, было не сложно. А вы… долго тут? — Час, наверное, — вновь отвечает Чон. — Юнги просчитался со временем. — Хосок, какого чёрта… — Вы… — Чимину много, что хочется спросить, например: «Какого чёрта вы вообще здесь делаете?» — самый оптимальный и, наверное, ему нужный; слова о том, что у него нет с собой телефона и денег забавно вертится на языке. — Вы замёрзли? — и не произносит ничего из этого, хотя так желал знать ответ на такой обычный, но ему непонятный вопрос. — Да… Замёрзли, — отвечает Хосок не сразу, как бы отчитываясь за них обоих, сейчас и он не знает, что сказать. Потому что он не только спросил то, чего не надо было спрашивать, но и произнёс чёртово «вы», без упоминания только Юнги, по которому, становилось понятно по направленному взгляду, Чимин так скучал. — Есть кафе недалеко, около набережной, знаешь, где это? Поехали. Пак, будь попроще, легче заказать такси, чем просить об этом тебя. Твоё присутствие необходимо. Чимин пытается как можно быстрее понять то, что сказал Хосок, но не успевает, потому что по его лицу становилось понятно, что и силу физическую он готов применить, слегка пнув ногой колесо машины. На думы времени не хватает, но, раз они поедут в кафе, а это место ну явно не подходило для масштабных разборок, у него будет немного времени над этим подумать, он садится в автомобиль, ждёт этих двоих и трогается с места. Оба омеги сидят сзади, в машине стоит тишина, Чимин не вслушивается в их разговор, но принимает сам факт некого разговора. В отражении разбитого зеркала он видит, как Хосок сжимает ладони Юнги, как бы поддерживая его в чём-то. В чём именно — Чимин не понимает, всё думает о той же грёбаной политологии, что так не к месту была сейчас, но представляет, о чём пойдёт их возможный разговор в этом самом кафе. Если, конечно, эта встреча под собой этот разговор подразумевала, потому что кафе это самое находилось рядом с набережной, её грань — обрыв между твёрдым асфальтом и несколькими десятками метрами до поверхности воды, а Хосок, он убедился, был способен на многое. Чимин сразу понимает, про какое место ему говорил немного ранее Чон, оно было ему знакомо. Просто из-за недолгой до него ходьбы и особой внутри атмосферы он часто посещал данное место с Тэхёном после университета, там часто продавалось мороженое по скидке, он запомнил. Ну, и вспоминает заодно то, что не так уж и часто они туда ходили — раза три в год, из-за своей же занятости, потому что на актёрском только так капали на мозг, они не могли часто его посещать, и открыли вообще для себя это милое кафе ещё в старшей школе. А дело порой было вовсе и не из-за занятости — просто Тэхён, чёртов ангел с крыльями за спиной, не мог себе позволить подобные похождения, не желая тратить лишние деньги, которые не были для него лишними, а от услуг Пака заплатить он часто изворачивался. Наверное, они посещали бы это место чаще, если бы не чрезмерная чужая доброта. Но она — лучше, чем то состояние, что испытывал Чимин на протяжении этого долгого времени. Чимин открывает дверь, впуская первым делом омег внутрь, слышит тот знакомый и приятный звон колокольчика. Помещение не было заполнено людьми, и Пак ведёт их в сторону окна, где было достаточно свободных мест. Он с Тэхёном сидел чуть дальше, в самом углу. — Вам надо поговорить, — вновь начинает первым Хосок, и Чимин так норовиться спросить, не на психолога ли он хочет поступить, потому что слишком пугающий он для психолога, но оставляет эту мысль себе, всё же доля правды в этом есть. А ещё правда в том, что его предположения подтверждаются, хотя это, с другой стороны, очевидно — разговор был неизбежен. — Наверное, я здесь лишний, но мне плевать, я же не должен вас смущать? А распущенность рук Юнги… — Прости меня, — перебивает его Мин, подняв на Пака глаза. А он смотрит, не отворачивается, и смотрит не пронзительно, а понимающе, простительно, спокойно, и Юнги сам успокаивается в этот момент. — Я ударил тебя тогда, правда, прости. Был на эмоциях, и ты говорил так… Чёртову драму развёл, Пак, ты довёл меня. Я не должен так говорить сейчас. — Ты говоришь искренне, всё нормально, я не злился и не злюсь на тебя, я должен был давно получить по роже. Наверное, мне стоит радоваться, что ударил меня всё-таки ты, так странно… — Потому что у меня рука лёгкая? — Потому что это ты, — и улыбается себе куда-то под нос. — Одуванчик. Юнги млеет. — Нет, ничего, всё в порядке, — продолжает Пак. — Я заслужил. Просто не хотел обманывать, ну, знаешь, мы же, вроде как, истинные… — говорить подобное было неловко, и дело было вовсе не в рядом сидящем Хосоке, который понимал всю суть ситуации явно лучше, чем эти двое. Но от этого осознания становилось дурно, в хорошем смысле слова — вот здесь, прямо сейчас, буквально перед ним сидит его родная душа, тот, с кем он должен делить жизнь. — Нет, это не аргумент, раз мой отец смог полюбить Тэхёна… Я просто говорю, что для меня важно… — Нет никого лучше тебя, — резко срывается у омеги с языка, но он, что удивляет и даже как-то радует, не забирает свои слова обратно, голову не опускает ниже от чувства некого стыда, просто взгляд куда-то в сторону отводит. — То есть, не то, что буквально… Я пытался найти хоть кого-то, признаюсь. Этот, — жирно намекая на Хосока, — внушил мне мысль, что возможна связь не только между истинными. — Не перефразируй мои слова. — О, Чон, чёрт возьми, заткнись, — и смеётся. — Ну, я говорю, что не буквально. Просто хотел посмотреть, возможно ли это вообще, может, меня бы током било рядом с другим альфой или, может, пахнуть стал хуже? Не знаю, смешно звучит. Я решил начать общение с соседом, альфой, на нём и остановился, он оказывается, не так уж и плох в роли собеседника. И даже он мне сказал, чтобы я попытался тебя понять, поговорить ещё раз, без ударов по лицу. — Правда, я… — Поэтому мы сейчас здесь. Я пытаюсь тебя понять, это, на самом деле, довольно просто. Только ответь мне, посмотри на меня, — и Чимин правда смотрит, не пытается скрыть своих эмоций в попытке надавить тому на жалость, он знает — тот жалеть не будет. Устал врать, как и внушать своему же состоянию иную и незнакомую ему форму, им же отвергаемая. — Ты жалеешь об этом? О том, что ты рассказал мне? — Я не жалею о том, что рассказал тебе, ты должен был это знать, — и улыбается как-то грустно. — Но я жалею о том, что мне есть, что тебе рассказать. Я ненавижу себя за это. За окном начал выпадать снег. И почему-то, под стать снежинкам, Чимин чувствует такую же лёгкость, и наконец опускается с небес на землю, тут же испаряясь, и не постесняется сказать, как же хорошо он чувствует себя сейчас, и как всё же хорошо от этой правды, потому что она, оказывается, какой бы не была, всё равно лучше, чем ложь. — Ты сделал татуировку, — замечает Хосок, видимо, долгое время рассматривая Пака, чтобы её заметить надо в действительности долго рассматривать, анализировать. — Пару дней назад, захотел почему-то. — Покажи, — Юнги берёт его ладонь, почти бережно, нежно, рассматривает тонкие пальцы холодных и как будто безжизненных рук. Ему казалось, что его руки, как жаром обдают, тёплые и готовые согревать, наверное, они такими и были до определённого момента. — «Сила приходит через мучения». Красиво. — И правдиво, — усмехается самому себе, с небольшой горечью и остротой — такова была правда на вкус. Юнги видит эту горькую и острую правду в глазах напротив, пробует её на вкус и, честно, омерзительно. И видит он не только желание слиться с окружающими людьми, которые, он думает, врут меньше — и ошибается, думая так, но и то, как эта правда, медленно и постепенно, становится его частью, его силой, тем, от чего надо отталкиваться, то, что смогло его поменять в лучшую сторону. Нет в чужом лице прежних ноток эгоизма, которые, в самом деле, он никогда и не видел, просто ему так казалось, и ниоткуда взявшуюся уверенность в завтрашнем дне, это так шло к его лицу. Признаёт свою ошибку, осознаёт весь тот масштаб действия, и не только просто принимает это, как нечто должное, как то, чего, возможно, никогда не избежать, а так хотелось — он хочет это исправить, он устал страдать, устал плакать, он хочет двигаться дальше с мыслями о том, как же, однако, ему повезло. И ему действительно везёт, когда Юнги меняет свой настороженный взгляд на спокойный и снисходительный, трогает его холодную руку и чувствует, как та начинает медленно оттаивать. Они оба готовы друг другу помочь, и омега решает не тянуть с первым шагом, он просто не имеет право ошибиться. — У тебя завтра нет экзаменов, заедешь за мной в два часа дня. Хосок, пошли, — и встаёт из-за стола, направляясь к выходу. — Что? — не понимает Пака. — Ты про что? Вы куда? — Я думал, ты поумнел, — несерьёзно, но обречённо вздыхает Хосок. — У тебя завтра свидание, готовь свой костюм с выпускного. — Свидание? Наверное, Хосок всё же ошибся в собственных догадках, потому что ни черта Чимин не поумнел, стал мыслить более открыто, яснее и не видит он больше в окружающих вещах какой-то подвох, желание всех его обмануть, но суть чужих слов до него доходит не сразу, только когда он садится в водительское кресло автомобиля и не трогается с места, пытается осознать. «Он пригласил меня на свидание». Это — не то, что новое или давно забытое старое, это — совершенно непонятное и неясное по прежнему явление, он прокручивает это слово «свидание», которое, казалось, так часто говорил учителям и преподавателям, уходя от них, и на которое в иной раз его приглашают со своей стороны. Конечно, он видел, как это выглядело со стороны, многие его бывшие одноклассники и нынешние однокурсники могли похвастаться своими похождениями, да и кино эти, как одно, и сложившиеся стереотипы. Просто он не был популярен среди омег, а если и пытался им быть не по своей же инициативе, то всегда давал вежливый отказ, почему-то это не являлось до определённого момента объектом его обожания и преследования, на омег он смотрел, но никогда не заглядывался. И сейчас — не период резкий перемен, потому что он всё же также ни на кого не заглядывался, а омеги стали чем-то обыденным в его жизни и дополняли приятным бонусом, но у него появился свой человек, свой омега, истинный, который сам попытался сделать первый шаг. Попытался — потому что Пак так и не успел осознать что-то до конца, и нет у него никакого костюма с выпускного, тот, наверное, стал ему велик. Думает, что пора начать бегать по утрам и наращивать мышцы, чтобы не выглядеть рядом с ним настолько немощно и жалко. Возвращаясь домой, он тихо приоткрывает дверь, кладёт портфель у порога и какое-то время стоит на одном месте, практически ничего не видит из-за приглушённого света, но слышит из-за стоящей в доме мёртвой тишины. Вновь Чонгук сидит за фортепияно и играет, но играет как-то несобранно, сбивается постоянно, нога на педали не так уверенно жмёт. Чимин не понимает, не разбирался он в музыке этой, слуха и подавно не было, он просто чувствует, это совершенно не похоже на ту игру, что он слышал ранее. Пальцы его нежно касались клавиш, перебирали так, как будто он занимался этим всю жизнь, и музыка слышна была такая, что до дрожи в теле пробирала, что до слёз доводила и довела. Но сейчас этого не было, и прежняя песня не вызывала прежних эмоций, кроме, наверное, самого музыканта, что сидит к Паку спиной и как будто тяжело вздыхает. «Ты пытаешься не думать о нём, да, пап?». И он ничего не говорит, не окликает его, как бы боясь спугнуть от погружённого глубокого состояния, подходит тихо и нежно, тёплыми руками, что когда-то дарили тепло и забирали сейчас у других обнимает Чонгука со спины, руки ставит поперёк груди, наклоняется и утыкается носом в приятно пахнущие мужским шампунем волосы. Чонгук пахнет молочным кофе, духами «Диор» и хвойным лесом, а ещё он такой тёплый, Чимин всё также молчит и наслаждается зажатым в его руках телом. Так размеренно дышит, и Пак подстраивается под его дыхание, успокаивается, он наконец чувствует в своих руках что-то некогда ему близкое и настолько родное, что он просто не в состоянии отпустить, это — выше его сил, которых у него никогда не было. На Чонгуке чёрная тонкая водолазка, и даже это препятствие не мешает ему чувствовать чужое тепло, Чонгук всегда был тёплым, приятным на ощупь, вкусно пах. И Чимин не хочет думать о том, что совсем недавно он отталкивал это от себя, что не признавал, что не подпускал к себе, как бы его отец ни старался, прощал его и распинался перед ним, поддерживал и не желал ему зла, переживал и пропускал чужое, на грани истерики состояние через самого себя. Он знает, но не хочет думать о том, как же Чонгуку больно. — Играй, — припадая к горячему лицу, бьётся в каком-то исступлённом состоянии, а он слабеющим движением рук гладит его, совсем худые и слабые руки, так крепко пытающиеся его обнимать. — Думай о нём, — его протянутые к нему тонкие руки и полный неизведанной надежды взгляд, до того наполненные сплошным разочарованием и болью, Чимин понимает это, выражают совсем новые чувства, похожие на силу, уверенность, что он в состоянии отстоять его пошатнувшуюся жизнь, отогнать отчаяние. Чонгук начинает играть, поёт что-то очень тихо и прижимается своей щекой к его щеке, думает о нём. Мелодия меняется, приятно ласкает слух — и никто от этого не бежит, им обоим не страшно. «Прости, пап, я чувствую счастье, но я не должен, потому что отобрал его у тебя». Но он решает, что больше не будет этому препятствовать, и они оба наконец-то, почти одновременно, полной грудью с приятным облегчением и наполненной свободой выдыхают.