За любую цену

Стоило сказать, что предложение Юнги, конечно, заманчивое, и вряд ли Чимин был в состоянии отказаться от встречи, но он был настолько обескуражен и, возможно, думает об этом больше, чем полагается. Не то, что ему страшно что-то испортить — он уже это с успехом сделал, или, возможно, оттолкнуть от себя Юнги — потому что терять кого-то сейчас было не так страшно, но он всеми мыслями и силами хочет этого избежать, и это — настоящая проблема. Он хочет попросить помощи у отца, который в своё время смог очаровать его мать и в последующем Тэхёна, последнее, наверное, тяжело ему далось, но думает, что рано — вот так заявлять ему, что у него появился истинный, с которым, чёрт возьми, он собирается завтра на свидание, это кажется ему слишком эгоистичным, поэтому решает подождать, пока отец немного успокоится, а мама его вряд ли расскажет, не в её приоритете. Потому и стоило полагаться только на самого себя, возможное симпатичное лицо, хорошую укладку и приличный внешний вид, в котором он давно себя не видел. Наверное, ему стоит почаще выходить в свет — так он, может, наконец полюбит себя, смотреть на себя ухоженного явно было в перспективе, видеть в отражении зеркала исхудавшее тело с висящей, как на колу одеждой и безжизненным выражением лица он устал. И омегу стоило благодарить в первую очередь, как минимум, за то, что эта встреча заставляет его немного поволноваться и привести наконец себя в порядок. Честно, Чимин не воспринимает завтрашнюю встречу, как свидание. Ну какие эти свидания-то? Романтические ужины, походы за ручку под луной и танец лебедей, поцелуи в губы, все дела? Чимин ни к чему из этого не готов и, искренне, не особо-то и хочет. Наверное, это — как повод узнать друг друга чуть ближе, Юнги многое знает о Чимине, и это не было взаимно, ему стоит немного поднажать, если он смог перейти через себя и дать ему второй шанс. Ему многое хочется спросить, но он не спросит, и при этом хочется рассчитывать, что когда-нибудь, пусть не сейчас, не завтра, не даже в следующем году, который настанет буквально через месяц, этот момент всё-таки настанет. Правда, не был он сторонником излишней морали, и год вряд ли понадобится ждать — это внушает некую уверенность. Он глупо думает о том, куда бы отвести, что бы и как сказать, с какой интонацией, тренируется даже, но смеётся с самого себя и этой глупой затеи, пусть его волнение абсолютно не казалось смешным. Он снова смеётся, в какой-то степени осознавая, как же глупо он выглядит, смотрит на себя и наконец думает, что надеть. Зачем-то берёт свой костюм со времён школьного выпускного, тот, очевидно и ожидаемо, действительно оказывается ему велик. Усмехается и спешит снять его как можно скорее. «Я правда так похудел? Другой бы на моём месте обрадовался. Противно смотреть». И откладывает его куда-то в сторону с намерениями выбросить, тот явно ему больше ни к чему. «Я же не под венец его зову, так? Это просто встреча, даже не свидание, к чему весь этот фарс?». Но от первой мысли почему-то краснеет, как школьник, который приглашает девочку из параллельного, в которую он давно влюблён на бал. Быстро откидывает эти мысли прочь, потому что и это чувство ему не было знакомо, но если оно в действительности имело место быть, то в какой-то степени радуется, что не познал его тогда, он бы точно опозорился. И закрывает свой гардероб в надежде на то, что в нём найдётся всё-таки достойная вещь, но эту проблему он откладывает на следующий день, ему стоило немного успокоиться, стыдно за то, что такая встреча вызывает в нём столько противоречивых эмоций и волнение, и при этом так уже не терпится, когда наступит следующий день. Взяв костюм и положив его в пакет, он кладёт его у двери комнаты, чтобы не забыть выбросить, и садится за стол вновь учить материал перед предстоящим экзаменом, который будет вот-вот через неделю. Однако, от тетрадей пришлось оторваться, когда Чонгук и Мину возвращаются с работы, он тут же бежит вниз и встречает с довольной улыбкой на лице — не от того, что хочет всё рассказать, или наивно полагает, что родители скоро будет вместе, он больше не преследует эту цель, ему это попросту не нужно. Радует и успокаивает мысль, что то напряжение, столь давящее на мозг и разрушающая семьи исчезло, оно просто не чувствовалось из-за своего же отсутствия. Они вместе разбирают пакеты, вместе сидят за одним столом, уплетая ужин, и всё это сопровождается жалобами Чимина на эту грёбаную политологию и забавными историями с работы. А про встречу с Юнги он расскажет, обязательно, но позже, возможно, и после неё самой — чтобы было, что рассказывать. Но он уверен в своих мыслях и намерениях, и больше не имеет желания что-либо скрывать. Момент есть — и Чимин им активно пользуется, стараясь исправить ситуацию и самого себя, потому что осознаёт, как же на душе становится спокойнее, когда слово «семья» обретает в их доме прежнее значение, и он просто не в праве упустить эту возможность. Следующий день наступает, Чимин заранее просыпается раньше, часов в десять утра, чтобы привести себя в порядок. Моет голову, бреется, плотно завтракает и возвращает обратно вопрос о том, что бы надеть. Но на утро разум кажется более трезвым, и выбор занимает меньше времени, чем он предполагал, и уже стоит перед зеркалом в белой водолазке и голубых джинсах. Думает, симпатично, и наряжаться было бы ни к чему, не тот случай. Наверное, дело было всё же в его спокойном, по сравнению со вчерашним днём, состоянием, и сейчас он нервничает не так сильно. Всё ещё убеждает себя, что это не свидание, и, возможно, думай Пак немного иначе, то заставил бы свои нервы немного поактивничать. Но он в очередной раз успокаивает себя и ближе к двум выходит из дома, родителей не было, и ему не пришлось как-то объяснять свой уход. Садится в машину, включает тихо музыку и немного расслабляется, играет какая-то американская попса из девяностых, и тем не менее это его немного успокаивает и задаёт настрой. Теперь он не думает о том, что сказать и как поступить, хорошее настроение, что было столь удивительным и таким нужным за последнее время крутило шестерёнки в нужную сторону, и всё же он забывает подумать о месте их встречи, так и не вернувшись к этому вопросу. На часах — без десяти два, машина уже стоит около ворот школьной территории. Пак без особого интереса смотрит за учениками, проходящими мимо него, и пару раз ловит взгляд одноклассников Юнги и Хосока, но ему это также не интересно, и он утыкается ненадолго в сотовый телефон. Ничего интересного, только перечитывает их с Хосоком переписку, намереваясь написать, уточнить, выходят ли они, и ему было писать не так страшно, как Юнги, он не понимает причину этого. Но нужда в этом тут же пропадает, когда он замечает их у выхода из учебного заведения, Хосок что-то говорит ему, обнимает и уходит в другую сторону, видимо, не намереваясь возвращаться в скором времени домой. Тут же на сотовый приходит сообщение, которое, Пак уверен, от Хосока, и будучи также уверенным, что его содержание имело посыл «не обижай его» или «не облажайся» он не смотрит СМС. В крайнем случае, он и не знает, что ответить, потому что очевидно — обидеть он его не может, не имеет права, а облажаться — он и так облажается, потому что до сих пор не выбрал место, в которое хотел бы его сводить. На думы времени не остаётся, Юнги быстро подходит к машине и садится на пассажирское сидение, небрежно кидает школьную сумку куда-то назад. Пытается сохранить своё хладнокровие, которым так любит кичиться, но от глаз Пака не уходит, как тот немного нервно заламывает пальцы и ёрзает на месте.  — У тебя это первое… ну, свидание? — немного неуверенно спрашивает он, потому что также не уверен в том, действительно ли эту встречу можно называть столь смелым громким словом.  — Да, — спокойно отвечает Мин и смотрит на него. — У тебя тоже.  — Я, кажется, говорил как-то.  — Говорил, — одобрительно кивает, вновь глядит на альфу и осматривает самого себя, после этого не сдержав усмешки. Чимин смотрит на него недоумённо, хотя в какой-то степени осознаёт, что же его так рассмешило. — Мы оделись одинаково.  — У нас просто отвратительный вкус, — и смеётся тоже. Неосознанно он расслабленно выдыхает, так, как будто груз, что столь долгое время отяжелял его и давил на плечи исчез — и это в действительности ощущалось именно так. Напряжение и стыд, которых он так боялся и которых так хотел избежать попросту не ощущались, песня на фоне и смех от столь милого совпадения не кажется какими-то сконфуженными, и это радует их обоих. От глаз Чимина не уходит, как Юнги как будто тоже расслабляется, на лице вместе с его, видимо, прирождённой безэмоциональностью играет что-то ещё — что-то, что похоже на лёгкую радость или простое чувство спокойствия. И Чимин больше не думает, будучи уверенным, что это действительно так, и тоже расслабляется. Голову не хочется грузить дурацкими мыслями, и как повод это сделать пропадает. И само чувство кажется каким-то давно забытым, но до того родным, что он греется о него и клеймит на сердце — до того давно он не чувствовал себя таким свободным и спокойным, каким раньше чувствовал себя постоянно. Возвращение куда-то в прошлое было не таким болезненным, каким он себе это представлял.  — Так и… — Юнги на момент прерывает его мысли, и Чимин всё же отвлекается, однако, он уверен, вернётся к этим мыслям чуть позже. — Куда мы держим дорогу? Я сам тебя пригласил, но ты, надеюсь, выбрал место? У тебя было достаточно времени, будь увереннее.  — Эм, да, выбрал, — в противовес чужим словам его голос звучит не так уверенно, как должен, и на это были свои причины, пусть совсем простые и, казалось бы, такие мелочные на общем фоне его проблем. — Музей, — и говорит первое, что приходит в голову, совершенно об этом не жалея и не торопясь как можно быстрее поменять свой ответ на что-то более простое и банальное.  — Музей? — переспрашивает омега, как будто он ослушался, хотя совершенно отчётливо услышал его ответ.  — Да, — более уверенно отвечает Пак. — Ну, ты знаешь, тебе историю сдавать, там есть задания, связанные с пониманием картин, знанием художников, скульпторов, лишним не будет.  — Это учёба мне уже по горло, я думал, что хоть так смогу про неё забыть, — и усмехается, но совсем беззлобно и без всякого раздражения, скорее устало. Чимину знакомо это состояние.  — О, нет, ты будешь думать об этом каждую минуту, не пытайся от этого сбежать. Машина трогается с места, и они наконец покидают место знаний и учений, от которых так хотелось сбежать сейчас, и за которыми они всё равно в итоге гонятся, всё сводится к одному, по-другому не получится. Почему-то Чимину кажется, что разговор вряд ли пойдёт о картинах и излишних тонкостях искусства, в которых, он уверен, они оба не разбираются, и это осознание дарит какое-то тёплое успокаивающее чувство — он хочет с ним поговорить, далеко не об учёбе, действующая, как предлог. Чимин просто не имеет права на оплошность, сейчас это кажется куда серьёзнее, несмотря на всю ту романтику и чувство теплоты, что витает над головами. И знает Чимин про эту дурацкую закономерность и не менее дурацкую правду — они истинные, прощению есть место, от этого не сбежать, можно даже не пытаться. Но Юнги, видимо, когда-то совершил серьёзное преступление, за которое не был наказан, и этот закон на него не работает. Юнги не простит его. Наплюёт на истинность, возьмёт и уйдёт, обернётся назад лишь ради того, чтобы убедиться, насколько Пак от него далеко, в зоне недосягаемости. Первый раз — его понимание, его прощение, их друг к другу тянуло, каждый это понимал, но не эта глупая истинность сыграла свою заключительную роль. Юнги просто попытался его понять и, кажется, понял, но он не способен на второй раз, за которым пойдут и последующие. Чимин знает это — и потому настолько трепетно и одновременно с неким чувством восторга от уважения относится к омеге. Чимин тоже попытается его понять. И потому сейчас, смотря на столь расслабленное лицо справа от себя, он и успокаивается сам, не видя поводов для беспокойства, по крайней мере сейчас. Прощение нашло своё место — его найдёт и понимание. Маршрут был ему знаком ранее, как и само назначенное им место. Самого его это мало интересовало, и он от своих слов не отказывается, но это интересовало Тэхёна — и этих слов должно быть достаточно. Сам Ким редко проявлял инициативу, как бы и желая сходить, но не решаясь, Чимину приходилось самому догадываться о желаниях своего друга, и сейчас он не хочет думать о том, насколько же омерзительно то чувство жалости, когда тебя заставляют сделать то, чего ты хочешь сам, почему-то этому противясь. Но он помнит, помнит по сей день то восхищённое его выражение лицо, как чужие тонкие изящные пальцы аккуратно касались рам картин, и тихо, чтобы никто не слышал, словно себе под нос шептал о каких-то особенностей биографии художников. Чимин, честно, ни черта его не понимал — и только сейчас понимает, как бы сейчас это было кстати, и как способность просто прислушиваться к чужим словам так ему необходима. Но он уверен в своих некоторых знаниях, в отличие от слов, сказанных ими ранее, поэтому не сказать, что он так сильно переживает на этот счёт. Когда они подъезжают к нужному месту, то и вовсе успокаивается — людей было немного, несмотря на самый разгар дня, да и Пак не мог припомнить, чтобы музей был полон людей. Это мало, кому интересно.  — Приехали, — оповещает альфа омегу, который ненадолго прикрыл глаза, видимо, чтобы расслабиться и немного отдохнуть. Не перед встречей — просто усталость от школьных проблем. — Ты как?  — Нормально, — и улыбается, правда — нормально. На удивление, даже не вымученно. — Идём? Чёрт, так спина болит из-за этих грёбаных учебников.  — У меня их было меньше, — Чимин усмехается, выходит из машины и хлопает дверью, закрывает автомобиль нажатием кнопки. Юнги тоже выходит и в первую очередь тянется, разминая тело, до того уставшее после окончания учебного дня. — Идём. Первым порывом было взять Юнги за руку — он сам не до конца понимает своих желаний, как бы всё ещё уверяя себя, что это не свидание, и при этом искреннее желание превратить их встречу в это самое свидание было неимоверным, что он почти осуществил его в реальность. Но он вовремя отдёрнул себя, спрятал обе руки в карманы, и они оба входят в музей. На Чимина тут же взваливается груз ностальгии, в музее ничего не поменялось: всё те же картины висели на своих почётных прежних местах; цвет стен продолжал быть искусно синим, как бы говоря об уровне этого заведения; кажется, и та царапина на белой раме, которая была особо заметна и которая постоянно привлекала к себе взгляд, продолжала украшать деревянное обрамление. Не сказать, что Чимин давно был здесь, порой его тяга к чему-то прошлому сама приводила его в это место, — и не всегда эти похождения сопровождались присутствием Тэхёна, — но он особенно скучает по тому времени, когда они вдвоём посещали излюбленное Кимом заведение. Кажется, это было время с их поступления в университет и продолжалась вплоть до середины семестра второго курса, дальше не позволяло время. И это, тем не менее, Чимину особенно запомнилось, пусть посещали они не только это сборище аристократов и диванных критиков вместе с вышеупомянутым кафе на набережной — просто здесь, в этих четырёх синих стенах, Тэхён мечтал, и не было этих разговоров о бедности, о разочаровании в жизни о том, как же этот универ их обоих заебал. И пусть сейчас рядом с ним не было Тэхёна, лишь немного раздражённый от усталости школьник, он сам неосознанно начинает мечтать, смотреть на эти картины, в которых ни черта не понимал совсем иным взглядом. Потому что Тэхён ему был дорог, а Юнги он любит — и ни одно из этих чувств не подвергаются сомнению.  — Эй, — Юнги несильно бьёт его локтём по рёбрам, вновь возвращая из мира грёз в суровую реальность.  — Прости, — и улыбается — не неловко и не натянуто, чтобы перевести тему. Ему хочется быть с Юнги максимально честным. — Вспомнил, как мы здесь с Тэхёном раньше бывали, года четыре назад.  — Ага, очень интересно, теперь вспомни и о моём присутствии, — альфа почему-то смеётся, слова омеги показались ему забавными и в то же время тронули его. Чимин не был намерен что-либо скрывать, но Юнги всё делал как будто за него, осознавая, как эта тема им обоим, возможно, тяжело даётся в осознании. У Юнги своеобразное проявление заботы, но Чимин понимает его и улыбается снова, сосредотачивая всё своё внимание на парне перед собой. — О, — Юнги тянет его к какой-то картине, тыкая пальцем. — Я видел его в учебнике.  — Там не было надписи, может, что-то вроде «лох» или «неудачник»? — смеётся Пак и тянет руку к картине, но не трогает её. — Император Сунджон, второй после императора Конджона и последний правитель Корейской империи. Император, м, — усмехается.  — Что?  — Просто не понимаю, почему его портрет висит здесь.  — Лох и неудачник?  — Именно, — он улыбается и проходит чуть дальше, проводя вдоль гладкой стены пальцами, упирается ими в раму рядом висящей картины и снова убирает руку. — Не то, что его мать, — он видит надпись снизу от картины, тут же накрывает её ладонью и поворачивается к Юнги. — Вторая половина девятнадцатого века, ты обязан её знать, Юнги.  — Девятнадцатого? — он думает, но недолго, всё неотрывно глядя на портрет женщины перед собой. — Королева Мин, — и улыбается, будучи довольным собой.  — А её сына не знаешь, — усмехается, но без тени самодовольства. На самом деле, внутри него теплеет чувство того, что их ранние уроки не прошли даром, а сам Юнги время от времени искал какую-то информацию самостоятельно.  — Сам говоришь, что он дурак какой-то, значит, не так и важен.  — Всего-навсего подписал аннексию о передаче государства Японии.  — Значит, у нас тогда с ней всё не задалось, — недолго думает омега, затем продолжает. — Ну, точно неудачник, зачем его тогда знать? — Точно, — и улыбается. В мыслях проскальзывает: «Но ты же знаком со мной. А кто я, как не этот самый неудачник?», — и не говорит это вслух. Вместо этого просто проходит дальше, вновь ведёт рукой в воздухе, что-то говорит Юнги и сам выслушивает его же слова, в достоверности которых не стоит сомневаться — тот знает, что говорит, наверное, будучи даже слишком уверенным в своих знаниях. Чимин не осуждает и, наоборот, хвалит подобную черту в чужом характере — это, во всяком случае, лучше, чем постоянные метания туда-сюда в выборе одного варианта, долгие раздумия над чем-то примитивно очевидным и неуверенность не только в следующем дне, но и шаге. Юнги не живёт одним днём, он думает рационально — и в этом есть их истинная схожесть, но, наверное, Чимин слишком глуп и не до конца уверен в себе, в отличие от самого омеги, который любит говорить прямо и в лицо, без недомолвок и тайн, в своё время послужившие всему виной. И это Чимин его чему-то смеет учить? В какой-то момент тема разговора меняется, и они отходят от истории и вообще всего, что могло касаться учёбы. Юнги говорит о своих родителях, глупых одноклассниках, — которые, возможно, глупыми не были, и дело просто в некой неприязни к ним, — о любви к рок-музыке и Хосоке с его странными задатками и скверным характером. Чимин готов поспорить с тем, что именно из-за стойкости старшего характер Чона кажется ему скверным, но он только смеётся с этой мысли и не озвучивает её, не зная наверняка. Всё же Юнги знал Хосока значительно лучше, чем Чимин, и есть вероятность того, что все его мнения о нём поверхностны, пусть он неоднократно совершал попытки допытаться до него, в какой-то момент прекратив. Но эта небольшая проблема отходит на второй план, разговоры Юнги отвлекают его от обыденных проблем и внутренних переживаний, за что мысленно он искренне ему благодарен — и чего, естественно, не говорит вслух. Только хохочет с его смешных вставок и удивляется, каким он может быть — суровым, пессимистичным и в то же время таким простым, приятным в общении. Наверное, дело и было в той самой честности — его эмоции были искренними, в них не было лицемерия и лжи, чем Чимин так часто любил грешить. Наверное, это объясняет и его некую привязанность к общению Хосока — тот тоже, несмотря на свою резкость, был также не скуп на эмоции, пусть и многое о себе утаивал, вряд ли это можно было бы назвать враньём. И Чимин пытался перенять подобные качества на себя, и свой взгляд, полный восхищения и направленный точно на Юнги он как будто закреплял где-то внутри себя, периодически к нему возвращаясь. Ближе к шести часам они возвращаются домой, всё же, как и говорил Чимин ранее, от учёбы не сбежишь, как и от укоров родителей, в особенности, когда эти два порой невыносимых понятия объединялись в отце-преподавателе и матери, что имела свои связи в министерстве образования. Чимин уже успел спросить, как ему живётся, и тот ответил спокойно, мол, обычно, требования не завышенные, давления как такового нет, единственная проблема — предвзятое отношение со стороны, которую он пытается игнорировать. Чимин в какой-то степени понимает его — когда два твоих родителя экономиста, а ты в этой чёртовой экономике ни черта не разбираешься. Как, наверное, и в самих родителях, по которым за этот день успел соскучиться, и ему действительно хотелось со всеми сегодняшними событиями поделиться. Но в ближайших планах у него — это проводить Юнги до дома, что, к счастью, трудностей не вызывает. Стоят на пороге дома омеги, недолго говорят о чём-то, пока окончательно не прощаются.  — Ну, — тянет Юнги. — До встречи? Мы, вроде как, восстановили занятия по истории. Восстановили же?  — Да, да, — чуть увереннее добавляет Пак. — Можем начать с завтрашнего дня.  — Чтобы я не успел соскучиться? — усмехается, но после опускает глаза, как бы, с одной стороны, и стесняясь своих слов, а с другой не воспринимая их так буквально. — Шучу, прости. Я в час заканчиваю.  — Я заеду, — Чимин разворачивается с твёрдыми намерениями уходить, но внутреннее чувство незавершённости так давит на него, и он, будучи на последнем издыхании, уже не пытается его удержать. — А ты… — голос становится тише, ниже, и Юнги не может понять, как же Пак чувствует себя неуверенно или чрезмерно страстно. Голос у него слышимый, Юнги понимает слова, и всё равно это придыхание, с которым он пытается говорить, томность в голосе и чёртова пауза создают неоднозначное впечатление. — Скучал бы по мне? Юнги выдыхает. Чёрт возьми.  — Тогда, когда я к тебе пришёл, — вздыхает. — Причина была не только в том, что я чувствовал вину и недосказанность. Ну, типо, да, соскучился? Немного.  — Ах, — не выдерживает смешка Пак. — Последнее уточнение было обязательным?  — Чтобы не забывался, — улыбается. — Было интересно. Сегодня, я имел в виду. Спасибо.  — И тебе… Тоже. Спасибо, — он неловко мнётся, мысленно как бы взвешивая в одну сторону чашу весов своё решение, стоит или всё же воздержаться. Но он устал бездействовать, быть где-то в стороне, быть униженным и брошенным и самому бросать всё наутёк — это прибавляет голосу уверенности, когда он наконец решается и выдаёт на одном дыхании:  — Я могу тебя обнять?  — Из-за этого ты весь покраснел? — Юнги смеётся, но в его голосе нет издёвки, и он снисходительно кивает — то ли Чимину, то ли самому себе. — Попробуй. И он пробует. До этого отступив, он делает шаг вперёд — и делает слишком резко, даже для себя, внушаемая им же уверенность действовало на него, и не сказать, что он был возмущён собственному порыву. Тянет руки вперёд, делает ещё шаг и обнимает подростка, но не прижимает к себе, не опускает руки ниже, не кладёт голову на его плечо в попытке самого себя успокоить и быть как можно ближе к нему. Обнимает легко, по-дружески, и при этом столь невинное и легкомысленное действо казались им обоим таким интимным, что он не смеет переступить черту. Им обоим — потому что Чимин чувствует, как вместе с ним вздрагивает и Юнги. Но это — лишь мгновение, и они оба расслабляются, обнимаются всё также осторожно, но этого достаточно, чтобы прочувствовать друг друга, и это расстояние, которое им предстоит сократить.  — Прости меня, — шепчет Чимин.  — Прощаю, но даже не хочу знать, за что.

***

Домой он возвращается быстро, наравне с этой скоростью также находит родителей. Чонгук, очевидно и ожидаемо, сидит в гостиной за ноутбуком, полностью погружённый в работу. Очки, которые он носит исключительно для полной сосредоточенности ему идут, и Чимин невольно на него засматривается. На лице отсутствуют прежние грусть и отчаяние, что так недавно уродовали его, а звуки живой музыки стала всё чаще растворяться в стенах дома; руки его не дрожат, глаза не бегают из стороны в сторону, голос обрёл прежние уверенные и такие тёплые черты, как будто он стал неуязвим, перестал бояться сказать что-то не то — то, что могло его так обидеть; взгляд, направленный точно на Чимина, перестал быть столь осторожным и даже волнительным, и он знает этот взгляд — ведь именно таким он его помнил последние двадцать лет, пока не перестал терять свои прежние оттенки; и всё его тело будто окрепло, стало сильным и несокрушимым, и теперь он мог подставить своё плечо. Чимину хочется опереться на него и положиться, излить всю душу или рассказать о какой-нибудь незначительной и глупой вещи — и он делает это. Подходит к дивану, садится рядом и кладёт голову на его плечо, беглым взглядом пробегаясь по яркому экрану ноутбука, — работает, как и всегда, — млеет от такой приятной близости с родным отцом и звука ломающихся между ними преград. Чонгук спокойно откладывает технику, приобнимает одной рукой, пододвигает ближе. Битое стекло — и никто не боится пораниться.  — Где мама?  — В душе, недавно пришла с работы, — поворачивается к нему вполоборота. — Это пустое, в последнее время её присутствие в офисе крайне необходимо. А вот причина твоего отсутствия мне неясна. Ты не думай, я не отчитываю тебя, просто интерес, ты давно не выходил из дома, если только в университет. Можешь не говорить.  — Я был с Юнги, — самого себя убедив чуть ранее, сейчас его голос звучит более уверено, чем мог бы звучать, чувство некого удовлетворения уничтожает стыд и излишнюю строгость — о Юнги приятно было говорить. — Прогулялись, в музее были. Ну, я же репетитор его, это не было лишним. У него есть успехи, — почему-то он улыбается, но не понимает причину своего веселья. — Завтра пойду к нему.  — Всё так быстро происходит. Меньше месяца назад ты не вставал со своей кровати, а сейчас пропадаешь на улице и поздно приходишь домой, — слова, которые должны звучать, как упрёк, так не звучат, и Чонгук улыбается, говоря это. — Я рад, что ты в порядке. Его зовут Юнги? Надо будет с ним познакомиться.  — Обязательно, — ответ его звучит не столь радостно, коим хотел быть. Чимин на момент теряется, ненадолго забывает об объекте своего воздыхания и задерживает взгляд на отце, как бы пытаясь найти в расслабленном лице ответ на непонятный ему вопрос. Хочется смыть с себя это противное липкое чувство лёгкой нервозности, что так была сейчас ни к месту, и он, будто осевшую на плече пыль, стряхивает его с себя. Но вместе с ним отгоняет и страх — потому что вопрос будет озвучен, рано или поздно, и именно сейчас был самый подходящий для него момент. Дело не в резко нахлынувшей на него самоуверенности — просто они оба понимают, о чём говорят, и Чимин имеет право на такой же вопрос. — А ты? Ты в порядке? Чонгук понимает, без излишней конкретики и повторного вопроса, опускает взгляд и улыбается — слабо, но искренне, не натянуто и вымученно.  — Как сказать. Он и забыл, каково это — пытаться забыть его. Прошло много времени, и он больше не пытался его забыть, это было просто бесполезно, как и не молил его тогда вернуться, не пытался с ним связаться спустя долгое время — их связь оборвалась с того самого сообщения и не принадлежала дальнейшему восстановлению. Возможно, Чонгук хотел, возможно, хотел и Тэхён, но, опять же, пытались себя от этого отгородить, потому что не смогли бы пережить ещё одного такого же потрясения. И пусть никого и ничто их не держало, а звуки протеста поддались тишине, они просто не были готовы — их чувства одинаковы, точно также, как и страхи. Чонгук скучает, он не в состоянии обмануть себя, а Чимин его знает слишком хорошо, и уже не пытается эту гнусавую тоску от себя отсечь, но события последнего времени медленно и упорно заглушают её, и затуплённые чужой радостью чувства не дают о себе знать. Счастлив Чимин — счастлив и он, всё просто.  — Да, — говорит он после недолгой паузы. — Да, думаю, я в порядке. Спасибо тебе.  — За что? — не сдерживает истеричного смешка, как будто он ослышался. Но Чонгук смотрит с осознанием в глазах и открытой нараспашку душой, и Чимину почему-то хочется плакать. «Ты благодаришь меня? Благодаришь за то, что я разрушил твою жизнь?».  — Ты слишком добрый, — как бы отсекая чужие слова благодарности. — И слишком благосклонен ко мне. К чему всё это, пап? Давай честно.  — Если бы дело было только в этом, — он вздыхает, словно сожалея, что его проблемы не решались простым хорошим обращением по отношению к своему сыну. Никогда не позволял себе повысить голос, никогда не поднимал руку, никогда ни в чём не обвинял, всегда оправдывая и защищая — и ситуация всё равно не обошла их стороной. — Ты долго не приходил в себя, не выходил из своей комнаты, не разговаривал со мной и даже с Мину, и единственные разы, когда я мог быть с тобой — это во время твоих приступов. Это ненормально, Чимин. Конечно, я был не в себе. Разве мог я вести себя как-то иначе?  — Но ведь дело во мне…  — К сожалению, — и выдыхает, — нет. Я понимаю, о чём ты говоришь, и всё же вынужден сказать, что ты неправ. Тэхён стал мне дорог за то короткое время, я полюбил его, и мне было трудно, когда он ушёл. Сейчас об этом легко говорить, много времени прошло, но тогда я не находил себе места, срывался где-то не здесь, чувствовал себя отвратительно. Но ещё хуже чувствовал себя ты, я видел тебя и понимал, что просто не имею права ставить свои интересы выше твоих, пытался внушить себе, что это — просто приходящее. Он ушёл, а ты остался, и я не мог говорить за него, не мог переживать и накручивать себя, не зная, как он. И, поверь, это ужасно — ставить тебя и его в сравнение, потому что ты мой сын, а он человек, который подарил мне новые чувства. Но я не знал, что он чувствовал в тот момент, его не было рядом — был только ты и твоё состояние, и я ненавидел себя за это. Я знал, знаю и сейчас, что Тэхён не вернётся, а если и вернётся, то точно не ко мне, и, знаешь, от этой мысли легче. Нет нужды тешить себя слепыми надеждами, верить во что-то, я и не думал об этом. И всё же… Ты — мой ребёнок, мой сын, куда ты денешься? Даже если ты уйдёшь, я не перестану быть твоим отцом, эту связь не нарушит даже расстояние, ты сам это понимаешь, раз мы сидим здесь и сейчас говорим об этом. И переживал я тогда именно за тебя, за наши отношения, и меня успокаивает мысль, что ты в порядке, я давно не видел тебя таким… Счастливым. Это делает счастливым и меня. Чимин не знает, почему он решил всё же затронуть эту тему, в последнее время она не особо беспокоила и не мешала, с отцом у них контакт наладился, понимание и прощение стали господствовать в их отношениях. Но прежние мысли, как и воспоминания о том самом ударе изредка посещали его — это пугало. Они взяли и исчезли, хотя должны были до конца быть в приоритете — и он, честно, был этому рад.  — Тогда я тоже рад, — и ластится к Чонгуку, обнимает его и прижимается так сильно, что чувствует, как у того бьётся сердце, какой ритм задаёт дыхание — спокойный, равномерный, не поддающийся панике. В отличие от него самого — грудь часто вздымалась, а сердце колотилось бешено и быстро.  — Ах, не ври, тут дело точно не во мне, — смеётся. — Юнги, и правда, удивительный человек.  — Юнги? — слышится резкий и слишком громкий для столь уютной умиротворённой атмосферы голос матери, и Чимин невольно вздрагивает, испугавшись. — У тебя было свидание с Юнги?  — Мам… Но зная темперамент матери, как и её переживания за его дальнейшую судьбу, уже обоим родителям он рассказывает о встрече, ничего не утаивая и не добавляя лишней драматичности. В конце-концов, это — просто встреча, которую, уже с сомнением, он мог назвать свиданием. «У меня было свидание с Юнги», — и пусть время продолжает идти, а от самой встречи остались только свежие воспоминания, почему-то осознание данной истины заставляет по-другому чувствовать себя. Так, как будто то, что он отвергал долгое время, оказалось правдой — и нельзя сказать о его разочаровании в данной истине. Наверное, именно в этом и заключалась вся правда. «У меня было свидание с Юнги», — и, не сдержавшись от столь приятной душе и телу мысли, улыбается. После столь насыщенного дня наступает следующий, также предвещающий густоту даже ещё не случившихся событий. Снова тот момент, когда просыпается так рано, — до этого, потеряв времени счёт, не видел разницу между днём и ночью, — и снова тот день, когда он встретится с Юнги. Мысль, что они стали встречаться чаще, а та стена, резко перед ними воздвигнутая и также резко рухнувшая, греет сердце и приводит в порядок душевное равновесие. До того плохие думы, которые постепенно переставали беспокоить его или стали не столь важными в фибрах его души, как и занимать почётное место на линии жизни, вовсе перестали оседать огромной проблемой — что, естественно, было неприятным скучающим чувством, и вместе с тем была радость от избавленной головной и душевной боли. И пусть он не сможет, — он уверен, — избавиться от постоянно проскакивающих мимо мыслей о Тэхёне, сейчас он хочет закрепить за собой спокойное уравновешенное состояние, не желая больше его терять в безрассудстве. В итоге, смириться с этим он всё равно не в силах, как бы не хотелось этого сделать — Тэхён в другой стране, а их разговор был выше простых перекинутых друг другу сообщений, другой возможности попросту не было. Было бы слишком хорошо, исчезни все проблемы сразу, от большинства из них он смог избавиться, и пусть одна, хотя бы одна, останется нерешённой — та, которая не столь сильно беспокоит его, но по-прежнему не позволяет расслабиться. И именно эта проблема не даёт ему забыть о Тэхёне. Впрочем, и без этого — забыть человека, который так кардинально повлиял на его судьбу, он вряд ли сможет. Быстро собирается, берёт новые и им же распечатанные тесты с данным отцом Юнги материалом и выходит из дома, успев на выходе ловко поймать брошенное яблоко. Садится в машину, заводит и трогается с места, направляясь по той же дороге, что и вчера. В машине играет приятная музыка, лёгкий рок-н-ролл из восьмидесятых, и даже настроение было под стать звучащей из магнитолы мелодии. Почему-то нет волнения, ставшего привычным за это время лёгкого мандража, на уме лишь пара лёгких ненавязчивых мыслей, как бы пробок не было, и сможет ли он притронуться к Юнги снова. Последняя не то, что бы лёгкая и ненавязчивая, потому что всё равно, как бы он не откидывал её подальше, стараясь сконцентрироваться на дороге, та продолжала крутиться где-то на затворках сознания. Он не ждёт горячих объятий, долгих поцелуев, и уж тем более — секс, и не только потому, что Юнги не было девятнадцати, пусть дело и принципиальной важности. То чувство лёгкой эйфории от таких же лёгких и простых касаний, следы на руках, оставленных от слабых и будто неуверенных объятий — всё это действует, как медленно опускающийся рычаг механизма, что долгое время не был никем тронут. Маленькие, но уверенные шаги вызывают больше эмоций, чем быстрая погоня за тем самым сокровенным, к которому они стремились — так он поймёт не только чужие чувства, но и ощутит сладость от самого процесса, постепенного и томительного. Он уже сделал быстрый старт, споткнулся и упал в самом его начале, разодрав колени и сбив дыхание, и сейчас, когда ему дали руку, помогли встать и начать долгий забег снова, он просто не мог упустить данную возможность. Первая промелькнувшая мысль с пробками отбилась рикошетом и улетела куда-то за территорию площадки, когда он в нужное время оказывается около ворот учебного заведения. Убавляет громкость, смотрит на мимо проходящих учеников, некоторым даже улыбается, не ловя при этом косые взгляды или недовольные высказывания. «У меня хорошее настроение. Круто». И искренне улыбается сам себе — чтобы мысль не казалась настолько жалкой, он правда отвык от данного состояния. Но оно было до того хрупким, по правде за долгое время неестественным и непрочным — склеенные части битого стекла доверие не внушали, и опустить его настрой, как и поднять, было не так уж и сложно. И, кажется, он почти уловил этот момент. Долгое время смотря куда-то вдаль, он замечает движения у арки, а вместе с ним и толпу людей, подростков, школьников. Ситуация кажется донельзя знакомой, и это «кажется» превращается в то самое «есть», когда замечает знакомые лица. Юнги и Хосок. Времени на решение «за» и «против» нет, как и, честно, какого-либо желания это делать, он не разбирается, не всматривается, сразу выходит из машины и решительным шагом идёт в сторону ныне дерзких и совсем беспечных школьников. В этот заход он думает, не они ли оба являются причиной подобного кипиша, чужие раздражённые и чуть озлобленные лица можно было принять, как аспект мести, но откидывает эту мысль сразу с её быстрым осознанием. Если не Юнги, так Хосок отличается особым обострённым восприятием и умом и ни за что не станет так глупо поступать. Придумал бы что-нибудь поинтереснее, заставлять кровь кипеть и действовать на нервы он умел.  — Эй, — первым окликивает Пак, обращая на себя общее внимание. Юнги и Хосок смотрят странно, взглядом как бы говоря «на кой чёрт ты вообще явился», но было в этих взглядах что-то ещё — благодарность за то, что тот всё-таки пришёл. Чимин не обращает на это внимание, не та ситуация, и пытается оценить её. В отличие от того раза, когда целью были омеги, сейчас компания всё те же альф зажимали другого подростка, высокого, и которого, видимо, те двое так пытаются защитить. «Герои. Зачем?», — но всё равно чувство гордости за их поступок берёт вверх. Смелые, требующие справедливости и правоты, не то, что он.  — Снова ты. Чимин игнорирует неуважительное обращение к себе, конечно, всяких формальных «хён» он не ждёт, не от таких людей, которые плюются желчью и самоутверждаются за счёт других. Вид у того парня безобидный, он видит это, что тот мог им сделать? «Таким повод не нужен». И это чувство ему знакомо.  — Ты меня запомнил.  — Излюбленные герои, которые только такими кажутся, просто идиоты, бросаются в глаза.  — Я тебя помню, — отвечает лёгкой колкостью. Чужое, казалось бы, оскорбление обернулось против него самого. И не сказать, что это его как-то задело, чего не скажешь о наглом школьнике — тот не сразу, но отшатывается, как бы не будучи к такому готовым. А Чимин почему-то улыбается. — Долго до тебя доходит.  — Завались.  — Не трогай его, — с очевидной угрозой вмешивается в их диалог Юнги. Слова — как гром, разразивший небеса, и только рука Хосока, схватившая того за локоть, сдерживает его. — И его тоже, — кидает взгляд на своего, судя по всему, одноклассника, жертву обстоятельств. — Он тебе ничего не сделал, твою мать, вы даже не знакомы, какого чёрта?  — Защищаешь свою подружку? — альфа, пусть и является школьником, каким-то там выпускником старшей школы, выглядит массивно, и улыбка у него до черта противная. Сам он страха не внушает, Чимин не боится. А, может, он просто устал бояться, и не реагирует на внешние проявления агрессии со стороны. — Прелесть, Юнги, просто прелесть. А ты, — обращается он уже к тому высокому, но не бьёт, не подначивает к этому других, что просто стоят рядом, смеются и смотрят, — хитрый, чёрт возьми. Не получилось покоситься на его задницу, подлизать учителям, да?  — Что ты, блять, несёшь? — было видно — Юнги сдерживает себя, как только может, пытается думать более рационально, но руки Хосока, что удерживают омегу дрожат, а значит, он и впрямь пытается вырваться. — У меня нет никаких привилегий в этой сраной школе, мы даже с ним не друзья. Отпусти его, — повторяет с нажимом.  — Защищаешь своего парня? Умный, зараза, сразу понял, как надо действовать! А мы-то, парни, думали… И на этом слова заканчиваются. Чимин, свободный в своих действиях и уверенный в своём поступке, в один шаг настигает обидчика и бьёт того по лицу. Тот реагирует не быстро, отшатывается, как бы не ожидая резкого и, стоит отметить, болезненного действия, и его эмоции разделяют остальные — все, даже тот бедный парень, смотрят на него удивлённо, без укоризны в глазах, какого-то не к месту недовольства. Он и не пытается найти их в чужих взглядах, потому что не жалеет об ударе, и сделал его осознанно. Это не огонь в глазах, не вспыхнувшая внутри чёрная злость, расползающаяся паутиной под кожей, как какая-то страшная болезнь, не борющееся в душе чувство справедливости, он ничего из этого не ощущает. Простая усталость. Усталость бояться, усталость терпеть, усталость бездействовать — копилось и копилось, оседая большой кучей, горой, не сдвинуть и не обойти, и он продолжал бояться, терпеть и бездействовать. Был где-то в стороне, копил в себе агрессию, мучил себя непониманием ситуацией и себя и с головой погружался в долгую апатию, что-то под стать неизлечимой депрессии. И тогда, когда он чувствует толчок в спину, но не в пропасть, а, наоборот, в противоположную сторону от злополучного края, начинает взбираться по этой самой горе, чтобы покорить, быть выше своих глупых проблем, смотреть на них свысока. Ситуация повторяется. Но, в отличие от того раза, оставленного в далёком прошлом, он не жалеет о своём ударе. Но, опять же, в отличие от отца, школьник в стороне не остаётся, с метающими молниями глазами и паром из рта нападает на него ответ. Объективно, Чимин слабый, хорошей физической подготовкой похвастаться не мог в силу до того мешающей болезни, мышцами играться не умеет, наверное, и удар этот весит лишь его каких-то моральных устоев; а сильный Пак, как оказывается, только на словах, потому не успевает увернуться от удара, даже как-то отчаянно подставляя своё лицо под кулак. Не специально, естественно, но, стоит признать, подобная встряска была ему необходима. С глухим звуком падает на землю, на твёрдый мокрый асфальт, и, честно, ощущения от намокающей одежды кажутся куда более неприятными, чем от ноющей боли в носу. Кожа чувствует стекающую по лицу тёплую кровь. Наверное, тот хочет ударить ещё — злобное выражение лица из-за задетой гордости и чувства унижения говорят само за себя, без лишних слов и оскорблений, которых, наверное, знает очень много, но не успевает, стоит послышаться сзади голосу учителя.  — Драпаем. И, действительно, убегает.  — Эй, ты! Мудак! Стой, твою мать! — но обидчик со своей четой скрываются за аркой, и Юнги со злостью отпихивает руку друга. — Да отпусти ты, чёрт.  — Будь умнее, — и отпускает, но чуть позже, через, видимо, отсчитанных мысленно тридцать секунд, чтобы Юнги точно не сорвался с места. Срывается, но уже не за компанией альф, а только к одному, что продолжает лежать, каким-то тупым растерянным взглядом смотреть на них и аккуратно трогать нос. Больно.  — Чимин… — раздражённо и как-то устало выдыхает омега. — Ван Хельсинг хренов. Зачем? Не спрашивает о самочувствии, не рассматривает разбитый в кровь нос, ссадины на руках из-за неровностей на асфальте. Не это его волнует, как минимум, не в первую очередь, и Чимина эта мысль греет. «Он так честен со мной».  — Я увидел, как он занёс руку для удара. В живот, наверное.  — А ты наблюдательный, в такой-то ситуации, — слышится усмешка Хосока. — Но реакция у тебя плохая, ты мог увернуться.  — Учту, — и улыбается.  — С носом что? Сломал?  — Не знаю. Нет, вроде, — и прикасается к губам, на которых остались пятна крови. На вкус — мерзость.  — Посмотри на свет. Нормально видишь? И он смотрит, поднимает взгляд и устремляет его куда-то в ввысь. Но вместо солнца, что скрылось за тучами, видит другое в лице белобрысой макушки. Тот самый парень.  — Прости, — слишком драматично для такой плёвой ситуации вываливает тот. — Не знаю, кто ты, но прости. Не скажу, что это было лишним, ты очень помог, спасибо. А, чёрт, за что я благодарю? Прости!  — Даже сейчас… Ты такой громкий, — вздыхает Мин. — Что же должно случиться, чтобы ты действительно начал быть серьёзным? Метеор с неба свалиться?  — Не думаю, что это меня удивит.  — Тогда стоит надеяться, что он свалится именно на тебя. Может, так ты хоть заткнёшься, — но, в противоречие его словам, голос звучит совсем негрозно, как-то раздражающе. Кажется, у него хорошие отношения с этим странным парнем, дружеские. «Он сказал, что они не друзья. Просто хороший знакомый». Который, кстати, долгое время рассматривает его. Чимин только сейчас ощущает на себе тяжесть его взгляда.  — Он… — и тыкает в него пальцем. — Тот самый сырой кальмар, да?  — Придурок, — но всё равно кивает. — Да, он. Наверное, ну или точно, — да, точно, — Чимин, помимо того, что слабый, ещё и тупой, не сразу понимая чужих метафор, да и позже вряд ли сможет понять. Это — только между ними, и он больше не желает лезть в чужие отношения. Ревность, недосказанность — ничего из этого не ощущает, в голове нет мыслей. Чувствует себя странно — от этих сырых кальмаров, от того, что продолжает сидеть на мокром асфальте, и когда кровь-таки прекратит течь.  — Ты не сядешь за руль в таком состоянии. Поднимайся, — и подаёт руку. Не так буквально, но он осознаёт, как же много кроется за таким простым обычным жестом. Та рука, что всё то время толкает его к вершине — не она ли эта? — Вызову такси, поедем к тебе домой.  — Ко мне? — но не удивляется настолько, насколько мог бы. То ли дело в ударе, то ли в элементарном понимании — занятия всё равно стоит отложить.  — Пора и мне познакомиться с твоими родителями. В конце-концов, герою свойственно сближаться с другими героями.