Я спокойно прошла во внутрь церкви и огляделась. Это было уже совсем старое, покосившееся здание. Каждый шаг отдавался гулким скрипом, и разлетался эхом по небольшому пространству, огороженному когда-то давно красивыми, только что изготовленными брусьями. Теперь же можно было лишь догадываться о точных размерах церквушки.
Колокол, который когда-то очень давно оповещал людей о том, что пора спешить на Богослужение, сейчас упал и лежал на земле, весь ржавый и с трещиной ровно по середине, пробив хрупкий пол. В итоге, вокруг него даже выросли какие-то цветы, а трава пробивалась из всех щелей, практически уже заменив доски.
Небольшое количество скамеек уже прогнило, пережив сотни смен времен года. Единственная вещь, которая здесь каким-то чудом уцелела: маленький крестик, найденный лично мной в маленькой исповедальне. Теперь же он был размещен на остатках аналоя.
Подойдя к уже давно невысокой подставке с наклонным верхом, на которую раньше, наверняка, возлагались иконы или богослужебные книги, а теперь лежал маленький крестик, кое-как прикрепленные маленькими девочками, я подхватила артефакт, и обернулась, чтобы посмотреть на Люцифера, который почему-то застыл рядом с колоколом.
Присев на коленки, он, чуть морщась, водил пальцами по трещинам, явно что-то вспоминая. В какой-то момент мне показалось, что зря я его все-таки сюда притащила. В конце концов, церковь, вроде как, обитель Бога, его Отца, с которым они явно не в ладах, но данный факт почему-то совершенно не беспокоил архангела.
— Знаешь, что тут произошло? — Неожиданно поинтересовался он с некой хрипотцой в голосе.
— Нет. — Честно ответила я, пробираясь к запасам, оставленными несколько лет назад.
— Давным-давно, еще до этой церкви, сюда пришли люди, и разожгли здесь огонь. Это была небольшая группа, состоящая из пяти человек, странствующих из одного города в другой. Они были голодными, еда закончилась, а леса здесь тогда не было, только речка, в которой не водилась рыба. Шли они не одни, а с тремя собаками, а если точней, то двумя псами и одной сукой, забереневший от одного из них, но хозяева, понятное дело, не знали от кого именно.
После долгих разговоров было решено съесть одного из псов, того, что был старше, и уже не мог нормально охотиться, да и с малой вероятностью это были его щенки, так что, путники, хоть и не без горя и сожаления, убили пса…
— Подожди. — Я уселась рядом с ним. — Можно мне сделать одно предположение? — Он, сощурившись, кратко кивнул. — Мне, кажется, что двое попали в Ад, трое в Рай, а остался жить только один щенок.
— Да. — Он довольно кивнул. — Молодец.
— Но… От куда я это знаю? — Изумленно поинтересовалась я.
— Без малейшего понятия. — Он пожал плечами. — Ответь еще на один вопрос.
— Да?
— Эта церковь… Кто ее построил, как ты думаешь? — Я растерянно обвела старое здание.
Мне почему-то не было страшно, от того, что я узнала конец истории. Наверное, в большей степени от того, что Люцифер вел себя довольно спокойно, будто бы уже поняв, что со мной не так.
Потянувшись, я аккуратно дотронулась до колокола, от чего по телу пробежали мурашки. Мне показалось, что церковь на секунду начала говорить со мной, но практически все сразу же и замолкло, как бы я не пыталась снова услышать этот тихий шепот, рассказывающий свою историю.
Вдруг, я почувствовала, что Люцифер положил свою руку на мою, от чего я тут же вздрогнула, резко открыв глаза, взглянула на архангела, с легкой улыбкой наблюдающего за мной.
— Кто я? — Прошептала я, но в ответ получила лишь отрицательный кивок и палец, приложенный к моим губам.
Судорожно вздохнув, я снова закрыла глаза и прислушалась. Голос стал ярче, громче. Постройка говорила со мной, рассказывала свою историю делилась всем тем, что пережила.
Ее начало было положено давным давно, на костях тех путешественников и псов, на углях, оставшихся после того, как огонь потух. Церковь строили недолго, по крайней мере по тем временам. Раньше здесь было поселение, которое в какой-то момент было охвачено огнем, и в тот же день затоплено.
Множество людей в тот день погибло, а те, кто выжили, буквально человек двенадцать, пришли сюда, встали на колени и начали молиться, но Бог были либо слишком занят, либо просто не услышал, но в итоге они погибли от голода и холода. Умерли они за пределами постройки, чтобы не осквернить Храм Божий.
Последним умер ребенок лет семи. Он был слишком мал, чтобы в полной мере рассуждать о логичности и правильности своих поступков, так что Церковь его смиренно простила, когда он сорвал со своей хрупкой шеи крестик и положил на одну из скамей, в последний раз взглянув на небо из окна постройки. Из его рта послышался предсмертный шепот, который не разобрали даже деревянные стены и скамейки, так что его последние слова так и остались тайной.
Он умер прямо перед входом в церковь, без креста, но прощенный и спасенный Церковью. Но его история не закончилась. Попав на Суд, ангелы не могли решить, куда его отправить, так как и Рай должен был быть для него закрыт, потому что в какой-то степени он отрекся от веры, сдернув крест, но также его нельзя было отправить в Ад, пройдя абсолютно все испытания. И его… Сбросили в эту церковь. Его Дух поселили в колоколе.
По пальцам пробежал легкий электрический ток, но я даже не попыталась отстраниться, ведь история Церкви была еще не закончена. Она простояла еще много дней, недель, месяцев, лет, и столько же еще прекрасно звонил колокол, возвещая о начале дня, еще много людей он успел обрадовать, много услышал молитв и плачей, много чего увидел и понял, многих простил, как простила Церковь когда-то маленько мальчика.
И вот однажды Церковь покачнулась под сильным ветром, старые брусья не выдержали и развалились. Полил проливной дождь, снося все то, что держалось не одно десятилетие. И в один день упал колокол. Упал он, отзвенев свою последнюю песнь. Упал на землю, раскололся, но все-равно продолжал прощать человечество, потому что знал, что иначе нельзя, потому что понимал, что ошибки — это не так уж и плохо.
Он простил всех.
И теперь он хотел только одного: умереть, потому что отжил он уже свое, все они свое отжили, много чего повидали, еще большее услышали. И плач младенца, и первые слова ребенка, и улыбки родителей, и почувствовали горе тех, кто потерял близких, и уловили бешено колотящиеся сердца влюбленных, и расслышали тихое «прощай», и обрадовались так же, как и люди, когда наконец произошла встреча тех, кто скучал друг по другу много лет, и сами Они горевали, когда Судьба все-таки рассеивала надежды на счастье, и искренне все же продолжали верить то, что все получится, сложится, произойдет, и слышали, в честь кого называли первенца, и знали они больше, чем знали все остальные.
И зная все, не могли они дать совет, могли лишь пропускать сквозь свои щели летний ветер, который приятно насвистывал, когда они были счастливы, или гудел, когда они горевали. Стены и Колокол оказались чуть ли не живее многих живых.
И все же они отстояли свое, услышали и увидели все, что им надо было услышать и увидеть на своем долгом веку. Теперь же пришло и их время.
Я оторвала руку, которая до сих пор была прижата к старому колоколу, в котором до сих пор томился Дух семилетнего ребенка. В глазах стояли слезы, хоть я и не могла сдержать улыбки. Сжав в руке крест, я посмотрела на Люцифера.
— Ты постоянно это слышишь и видишь?
— Нет, это невозможно узнать просто по щелчку пальцев, да и не каждое существо согласиться открыться тебе. Для этого надо уметь слушать.
— Они и тебя простили. — Прошептала я, оттирая слезу.
Архангел усмехнулся, и промолчал, отвернувшись, видно, чтобы я не заметила, что у него написано на лице. Но мне и не надо было видеть это, потому что те же самые стены все рассказали и дали свой, пожалуй, последний в этой жизни совет, и улыбнулись про себя искренне, хотя и знали, что больше никогда такого не почувствуют, когда я вдруг неожиданно обняла Люцифера, уткнувшись ему в плечо.
***
И в последний раз одобрительно засвистел ветер, пролетавший сквозь щели, когда загорелась первая доска, стоявшая прямо на том месте, где и был костер много лет тому назад.
И повисла в воздухе тихая скорбь.
И горела Церковь еще долго-долго, целую ночь. И красиво горела, как и обещала.
И когда потухла последняя искра на рассвете нового дня, что-то изменилось во мне, изменилось навсегда, в корне и безвозвратно...
