Опять я вижу твои глаза — Два озера, бездна. Но уже сожжены мосты В первый день осени.
Первое сентября наступило как-то неожиданно быстро. Если первые дни лета утомительно тянулись и никак не хотели заканчиваться, то последние пролетели со скоростью пули. Тридцать первого августа всё общежитие стояло на ушах до утра, потому что девушкам, всем до единой, необходимо было выстирать и выгладить одежду на завтра. Утюг был один на этаж, и очень мало представительниц прекрасного пола догадалось взять с собой утюги из дома, это же не туфли и косметика, в конце концов, и они приехали Москву покорять, а не гладить. Кроме того, кто-то уже заранее начал отмечать начало учёбы, рискуя завтра просто не проснуться вовремя. Некоторые резко схватили приступы стресса и боязни увидеть своих новых преподавателей и одногруппников. Телефон на вахте разрывался весь вечер, потому что звонящие считали своим бесценным долгом поговорить с детьми, братьями, сёстрами, племянниками и прочими вариантами родства, дабы дать последние мудрые советы по учебному процессу и взрослой жизни в целом. — Да, мам, всё хорошо. Да, не проспим. Да, погладили, — устало отвечал на вопросы матери Лёша, пока Антон скучал рядом, ожидая своей очереди у телефона. — Деньги завтра вышлешь? Хорошо, я запомню. — Сколько там? — шепнул Антон. — Отстань. Нет, просто Тоха лезет, поговорить очень хочет. Дверь общежития хлопнула и в холле оказалась ещё группка студентов, шумно поднимающихся по лестнице. Из-за них Миранчук так и не услышал, сколько денег им отправила мать, а переспрашивать было уже как-то неудобно. — Боже мой, ну, кто так ходит? — возмущённо послышалось откуда-то со стороны. Там довольно красивая шатенка подбирала рассыпавшиеся баночки с лаком для ногтей. — Извините, я не хотел, — пытался помочь Кирилл, который, собственно, и толкнул девушку совершенно нечаянно. — Засунь себе свои извинения подальше! Ты видишь, что наделал? Ты знаешь, сколько этот с блёстками стоил? — Можно как-то и повежливее. Я пытаюсь помочь и не обещал, что никакая банка этой бесценной херни не разобьётся. — Эй, вы только пол там своей жижей не запачкайте! — гаркнул со своего места Игнашевич, погружённый в чтение свежей газеты. — Извините, Сергей Николаевич, — ответил Набабкин. — Лёх, а кто это? — тем временем Антон закончил разговор с матерью и возвращал телефон вахтёру, который как всегда окинул Миранчука не самым доброжелательным взглядом. Да чем же он ему так не угодил? — Марина, — девушка ответила с такой высокомерностью, будто была минимум королевой Англии. Затем она вырвала из рук всё ещё виноватого Кирилла оставшиеся баночки и, громко стуча каблуками разнашиваемых для завтра туфель, поднялась по лестнице. — Истеричка и, кажется, дура, — оценивающе произнёс Антон. — Не подходит. — Да обычная, — пожал плечами Набабкин. — Даже красивая. — А, ну, если она в твоём вкусе, то, пожалуйста, забирай на здоровье. Не претендую! — Миранчук похлопал его по плечу, тут же заливаясь смехом. — Пока Андрей строит себе счастье на мусорных пакетах, ты можешь повторить его подвиг, но с банками лака. — Каких ещё мусорных пакетах? — У Черышева спроси, он знает. Хотя не думаю, что ты услышишь что-то положительное, скорее, ворчание и недовольство. Ему так сильно не нравится вся эта идея со свадьбой, что он становится похож на старого деда, который переживает за своих внуков. — Откуда ты всё это знаешь? — удивился Набабкин. До появления Миранчуков считалось, что это он тут всевидящий и всеслышащий. — Я всё знаю, а что не знаю, то на Лёше. Махнул рукой на прощание и гордо пошёл в сторону лестницы, словив очередной взгляд в спину со стороны Игнашевича. Лёша же тяжело вздохнул, в который раз повторив, словно мантру, какой его брат придурок.***
Вот чего точно никто не ожидал, так это внезапного дождя, решившего начаться именно первого сентября, когда всем студентам точно необходимо выйти за пределы жилплощади. Плевать на него было только двум людям, ибо они имели личный транспорт, и этими счастливчиками оказались Федя и Артём. Правда, Дзюбе всё-таки пришлось провести какое-то время под пока ещё тёплыми каплями, потому что его дорогой и любимый всем сердцем автомобиль, практически полностью оплаченный лучшим другом, никак не хотел заводиться. Парень даже послал его к чёрту и собирался пойти к автобусной остановке, но после проклятия машина чудом захотела сдвинуться с места. Конечно, когда Артём успел промокнуть, эта скотина закончила свои издевательства. Первый день его не сильно порадовал, хотя бы из-за внезапной пробки, по милости которой Дзюба еле успел вбежать в аудиторию до начала. Вместе с ним училось ещё пятнадцать будущих инженеров, и одним из них оказался Рома, что несомненно не могло быть плохим. Однако дальше началась какая-то скукотища, так что парням пришлось вспомнить школьные годы с нудными уроками истории и придумать себе какое-то развлечение. — Знаешь, мне кажется, Илья не человек, — когда все виды деятельности надоели и начались просто разговоры за жизнь, произнёс Рома. — А ты с Кутеповым живёшь, да? — зевая, уточнил Артём. — Ну, ничего сказать не могу, я его видел всего пару раз. — Вот именно! Он из комнаты почти не выходит, а если и соберётся, то только за кружкой кофе. Ты представляешь, он пьёт чёрный, крепкий кофе без сахара. Причём, ладно бы пару раз в день, так он же его литрами хлещет! И как он до сих пор не умер от... от чего там умирают? — Не знаю. Может, ему нравится? Все люди разные. — Нет, ну, ты когда-нибудь видел человека, который постоянно пьёт кофе? Откуда он его только берёт, интересно, я же видел эти ужасные цены в ваших магазинах. — А вдруг у него на кухне в шкафчике несколько мешков этого кофе? Так-то я согласен, Илья странноватый, но кто без придури? — Действительно, — Зобнин задумался на какое-то время, смотря вперёд, где профессор рассказывал, наверное, что-то очень важное. — А ещё он не разрешает трогать его вещи. Хорошо, мне тоже не нравится, когда кто-то прикасается к моей гитаре, боюсь, что её сломают. Но, блин, я же случайно запнулся и задел боком стол, где лежали все эти его бумажки. Я просто хотел поднять то, что упало, а он на меня наорал, чтобы я больше никогда не прикасался к его вещам. Чёрт возьми, мне теперь кажется, что у него на этих листках написано что-то вроде призыва Сатаны, раз уж он так беспокоится. — Игорь тоже орёт, когда я ему мешаю, — со вздохом произнёс Артём. — По его логике, я мешаю ему всегда. Не знаю, может, у него случилось что-то, или он так из-за начала учёбы переживает... Они замолчали, и практически тут же закончилось занятие. К теме соседей парни сегодня больше не подходили. Дождь не прекратился, и Артём проклял всё на свете, понимая, что день, кажется, окончательно испорчен. Он снова попал в пробку, чуть не сбил какую-то старуху, взявшуюся на переходе из ниоткуда, его обматерил какой-то мужик, и напоследок он поскользнулся на ступеньках, пока поднимался к двери общежития. Ещё один сюрприз ждал его на двери собственной комнаты. Это был небольшой листок с чьим-то мелким почерком. Артём зло сорвал его, проходя в комнату и пытаясь одновременно вникнуть в содержание записки. Слава богу, его не выселяли. Однако то, что было написано возмутило и породило кучу вопросов одновременно. — Ты уже прочитал? — через час вернулся Игорь и застал своего соседа корпящим над бумагой. — Что это? — спросил тот, хмурясь. — Правила, — пожал плечами Акинфеев, кладя сумку с тетрадями около кровати и снимая мокрую куртку. — Тебе всё понятно? — Какие ещё правила? — уже более раздражённо поинтересовался Артём, вставая из-за стола и буквально подсовывая бумажку Игорю под нос. — Правила нашей дальнейшей жизни. Вернее, твоей жизни. Понимаешь, с момента нашего последнего такого серьёзного разговора прошёл почти месяц, а ничего толком не изменилось. Поэтому я решил, что так нам обоим будет гораздо проще, и написал это, чтобы ты не забывал, — просто ответил парень, поднимая глаза на соседа. Разница в росте давала о себе знать, но, кажется, Акинфееву было совершенно плевать на неё. — Вот, например, пятый пункт: «Не бросать свою рабочую одежду на пол». — Я собирался её постирать и специально положил на видное место. — Она пролежала на полу около пятнадцати минут. Во-первых, она грязная, во-вторых, от неё пахнет потом и краской. Что, если у меня аллергия на краску? — Ты мне об этом не говорил, и я тогда ушёл занять стиралку. — Но одежду мог бы взять с собой. Хорошо, давай посмотрим на пункт седьмой: «Вытирать после себя стол». А, это дополнение к пункту шесть: «Есть на кухне». Просто я не хочу потом сидеть в крошках, понимаешь? И для еды есть специально отведённые места, а в комнате надо работать, отдыхать, читать... Ты понял меня. — То есть, по сути, весь этот список — просто перечисление того, что тебя во мне бесит? — Ну, можно сказать и так. Артём, не думай, что я хочу тебя в чём-то ограничить или как-то ущемить твои права в этой комнате. Просто таким людям, как ты, лучше жить по правилам, в каком-то определённом режиме, иначе получается хаос и беспорядок. Никто не любит беспорядок, в том числе и я. Сейчас начнётся учёба, всем будет тяжело, у тебя ко всему этому прибавляется подработка, зачем нам лишние ссоры? Я просто хочу спокойно пожить оставшиеся пять лет, получить профессию, устроиться на работу и дальше там семья, дети, внуки. Не входишь ты в мои планы, понимаешь? Никак. — Такие, как я, — задумчиво произнёс Артём. — И кто это? — Боже, опять всё с начала, — Акинфеев провёл рукой по лицу. — Дзюба, давай без лишних вопросов и разъяснений, ты запомнишь всё, что я от тебя хочу, и закончим на этом? — Нет. Раз ты заговорил про это... — Да не перевариваю я тебя! — вдруг выкрикнул Игорь. — Не переношу, не могу терпеть... ненавижу! Ты раздражаешь меня своим поведением. Я не хочу с тобой общаться, но это не только невежливо с моей стороны, но и просто невозможно. Меня бесит, что ты постоянно где-то рядом. Куда бы я не пошёл, я сталкиваюсь с тобой в коридоре. Возвращаюсь в комнату — ты снова здесь. Я просыпаюсь от твоего храпа, сижу в твоих крошках на столе, на меня из шкафа вываливается твоё шмотьё. Так сложно, блять, просто аккуратно его складывать?! Я молчу про то, как ты хлопаешь дверью. Ты её к херам скоро выломаешь! Я не могу так больше жить. Да, я, может, чёртов эгоист, но, блять, имей хоть какое-то уважение к тому, с кем делишь эти сраные метры! Игорь ещё что-то кричал, но Артём уже его не слушал. Почему-то было больно от всех этих слов. Он его ненавидит, не хочет иметь с ним ничего общего. Дзюба не знал, что руководило им в тот момент. Может, он хотел, чтобы сосед замолчал на какое-то время, а, может, его настолько доконали неудачи сегодняшнего дня, слившиеся с невысказанными чувствами, которые он даже согласился принять. Артём наклонился и резко притянул Игоря к себе, соприкасаясь губами. Акинфеев упёрся руками ему в плечи и оттолкнул. — Ты ебанутый. Просто на голову, — прошептал он и тут же покинул комнату.***
Денис медленно втягивал дым, сжимая между дрожащими пальцами сигарету. Саши в комнате не было, поэтому парень находился наедине с той новостью, которую услышал пару минут назад. Он возвращался из университета, как всегда поздоровался с Игнашевичем, но тот вдруг подозвал его к себе и сообщил, что звонили из дома. Это была их соседка, добрая женщина, знавшая семью Дениса ещё в те далёкие времена, когда была жива его мать. Она срывающимся голосом около пяти минут объясняла вахтёру, что именно надо передать парню, и тот запомнил всё дословно, хотя лучше бы забыл напрочь. Во рту ощущалась противная горечь, но Черышев упорно продолжал гробить свои лёгкие, смотря на капли дождя, сползающие по стеклу. — Вот это ливень, — произнёс Саша, стряхивая на пороге воду с кожаной куртки. — Привет! Денис не ответил, а Головин почувствовал резкий запах никотина. — Так ты всё же куришь. Зачем соврал тогда? — Не знаю, — вздохнул Черышев, туша четвёртую за последние десять минут сигарету. — Просто хотел выглядеть в твоих глазах лучше, наверное... — Мне всё равно, куришь ты или нет, — ответил парень. — Личное дело каждого, я считаю. — Это хорошо, что ты так считаешь, — Денис развернулся к нему, опираясь на подоконник. — Саш, можешь пока посидеть на кухне? Я хочу побыть один. Головин неуверенно кивнул, почувствовав что-то неладное. Он знал, когда людям бывает плохо, и они пытаются это скрыть, знал, что в такие моменты лучше быть с ними рядом, а не уходить в другую комнату, но сам никогда так не делал. Если мама говорила выйти и оставить её одну, он слушался. Если Паша, будучи как всегда полупьяным, орал, чтобы он свалил к чёрту, Саша слушался и оставлял друга. Никто не сможет помочь человеку лучше, чем он сам, верно? Однако сейчас парень понял, что надо остаться. Денис — это не мама, которая справится со всем ради сына, и уж тем более не Паша, заливающий горе водкой, вылечивая таким образом душу. Головин не мог уйти, потому что видел эти глаза, заставившие его впасть в ступор ещё в первый день своей московской жизни. Тогда, в какую-то долю секунды, его глаза также наполняла грусть и тоска, очевидно мешающая нормально жить, но Черышев скрыл её, чтобы поприветствовать нового соседа. А теперь пока неясная для Саши боль плескалась в них, как морские волны в самый сильный шторм, девятым валом накрывая мысли и чувства. — Что-то случилось? — спросил он, не зная, как подобраться к проблеме. — Не важно, тебя это не должно беспокоить. Иди, — Денис медленно сполз на пол, запрокидывая голову назад, чтобы унять подступающие слёзы. Он и не знал, что окажется таким сентиментальным. Последний раз Черышев плакал лет в десять, когда отец сообщил ему, что мама всё-таки умерла и завтра они едут на кладбище хоронить её. Он прорыдал всю ночь и следующее утро, наотрез отказавшись ехать, ведь знал, что не выдержит. Взрослея, Денис думал, что зря упустил последнюю возможность увидеть лицо самого дорогого для себя человека, он корил себя за тот слабовольный поступок до сих пор. В будущем он уже не плакал, однако, на похороны бабушки, а затем дедушки, тёти, троюродного брата и лучшего друга так и не поехал. Боль утраты оседала внутри вместе со смоляным дымом, который наполнял лёгкие, она сдавливала грудь, мешая дышать, но плакать не разрешала, будто издеваясь над его душой, видимо, в желании сожрать изнутри. Черышев оказался сильнее, чем думал. Он смог спокойно принимать новые потери, обходиться без депрессий и нервных срывов, о которых не подозревал никто, кроме него самого, даже, видя опечаленное лицо отца, с холодным и пугающим безразличием говорил, что все рано или поздно умрут, стоит ли переживать по этому поводу так сильно. А сам комкал по ночам подушку, искренне не понимая, почему не может даже попробовать заплакать, чтобы хоть чуть-чуть уменьшить боль. — Иди уже! — голос предательски сорвался, и тогда Саша понял, что точно не уйдёт. Вместо этого он сел рядом с Денисом. — Ты издеваешься? — Я хочу помочь. — Мне не нужна помощь, — Черышев закрыл лицо ладонями, всем сердцем желая, чтобы его оставили одного. Это только его боль, его проблемы, и никто не должен в этом участвовать. — Я всё равно не оставлю тебя, пока не скажешь, что произошло. — Хорошо, если тебе так интересно, — резко и немного грубо ответил Денис, — то знай — у моего отца последняя стадия рака, шансов на спасение практически нет, а он молчал. Я мог бы ему помочь, найти какие-нибудь деньги, но он решил сказать мне об этом в самый последний момент... Всё?! Вали уже! Но Саша вдруг потянулся вперёд и обнял так крепко и тепло. Он не знал, что надо делать в такие моменты, поэтому не придумал ничего лучше. Черышев не мог понять, почему слёзы всё же вырвались наружу, почему он обхватил Сашу руками в ответ, утыкаясь ему в плечо, почему ему действительно становилось легче. Они до сих пор сидели на полу, хотя прошло больше получаса. Головин не собирался отпускать Дениса, пока тот окончательно не успокоится, а пока даже намёков на это не было. — Он последний, — произнёс Черышев. — Дальше только я. — О чём ты? Вместо ответа Денис протянул руку к подоконнику, нащупывая там фоторамку и блёклым снимком внутри. — Это твоя семья? — Саша внимательно смотрел на людей, которые были запечатлены в кадре. Черышев кивнул. Их было много, они все были счастливы. Денису здесь было всего лишь семь лет, он сидел на коленях у матери, склонившей голову на плечо мужа. Она красивая и молодая, в жёлтом платье с красными цветами, улыбалась так радостно, но в глазах застыла какая-то немая печаль, уже начинающая разрастаться до чего-то большего, страшного. Позади стояли его бабушка и дедушка. Старик опирался на трость и поддерживал одной рукой свою жену, смотрящую чуть-чуть мимо кадра, задумавшуюся, однако, всё равно с выражением счастья на лице. Троюродный брат Дениса, одетый в клетчатую рубашку, находился у самого края, будто вообще случайно попал на фото. Рядом с ним была милая девушка, из-за отказа которой он вскоре разбился на мотоцикле, и она тоже улыбалась. Были ещё тётя, дядя и какие-то другие люди, заполняющие снимок, Черышев даже не знал имён некоторых, ведь видел всего раз в жизни, но и на их лицах изображены лишь радость и лёгкость. — Хорошее фото, да? — спросил Денис, принимая рамку обратно в руки. — Из них всех жив только я и пока ещё отец. Он пристально смотрел на изображение, и несколько слёз упало на стекло. Саша снова обнял, опять стало чуточку легче. Дождь стучал по карнизу, медленно затопляя улицы, как тепло Головина, разливающееся по телу Черышева, затопляло их обоих.***
Какой-то дурацкий вальс играл в комнате, усиливая меланхоличные настроения. Антон лежал на кровати и пытался предаваться печали, хотя выходило из рук вон плохо, а улыбка так и лезла на лицо. — Чего ты пытаешься добиться? — спросил Смолов, раскладывая на столе рубашки, одну из которых сегодня собирался надеть на празднование первого учебного дня. По такому случаю он решил позвать всех своих друзей и сходить в какой-то дорогущий ресторан. В общем, как всегда, в своём стиле. — Я где-то слышал, что, если насильно заставлять себя грустить, то ближайшие дни ничего подобного не будет. Я пытаюсь себя расстроить. — Кто посоветовал тебе эту хрень? — Артём. Он там газеты со всякими гороскопами и толкованиями выписывает, читал мне одну статью, — Антон протянул руку к тумбочке, где стоял магнитофон, занятый у Игнашевича, пока тот на время оставил вахту, и переключил на следующую композицию. — Так, попробую под Баха, Шопен не зашёл. — Где ты откопал это старьё? — останавливая выбор на белой рубашке, спросил Федя. — Да у девки какой-то со второго. Наплёл, что тащусь от всей этой хуйни, она мне вон десять штук кассет отдала. Ещё так восторженно говорила, как сложно сейчас найти истинного ценителя классики. Это я ценитель, прикинь? — он засмеялся и понял, что грустить под Баха ему тоже не нравится. — Так, это ещё что? «Одинокий пастух»... Ну, если одинокий, значит, печальный. Музыка заполнила комнату, а Антон снова изобразил на лице вселенские страдания. — Где-то я это уже слышал, — произнёс Смолов, разглядывая себя в зеркале. — Кстати, твой брат в курсе, какой хернёй ты тут занимаешься? — А что мне брат? Сдалось мне его мнение. Что хочу, то и делаю, я уже взрослый и самостоятельный. И вообще, пусть со своими претензиями катится к чёрту, так ему и передай. — Вы всё ещё не разговариваете? — усмехнулся Федя. Миранчуки молчали уже неделю, потому что никто не хотел извиняться за оскорбления, высказанные на кухне по поводу нарезки помидора. Лёша до сих пор считал, что правильнее резать вдоль, Антон стоял на своём поперёк. Говоря с матерью пришлось, как всегда, соврать, что всё у них нормально, иначе она бы начала волноваться. — Нет, под это можно только повеситься, — проворчал парень, нажимая на паузу. — Бред все эти советы, не помогает. — Миранчук, это ты спёр приёмник?! — дверь оказалась незаперта, а потому тут же распахнута вломившимся Набабкиным. — Не спёр, а взял на время, — выставив вперёд указательный палец, с умным видом пояснил парень. — Я оставил там записку, что верну, когда музыку дослушаю. Вон, «Одинокий пастух», классика, — он снова лёг, включая композицию. — Слышишь эти божественные звуки флейты? Так вот это очень полезно для организма. Ты внутренне успокаиваешься, находишь баланс тела и души, мысли приходят в норму, а ещё создаётся атмосфера меланхолии. Надо иногда грустить, даже через силу. Понял? А теперь иди и передай это старому хрычу, и вообще пусть почитает газету или разгадает кроссворд. Для его возраста это полезнее классической музыки. Кирилл недоверчиво поднял бровь, вздыхая. За два месяца он уже устал вечно бегать в их комнату, чтобы разобраться в очередном конфликте между Антоном и Сергеем Николаевичем. Вот если бы Лёша как-то контролировал своего брата, Набабкин бы ему в ноги поклонился. Но братья уже неделю не разговаривали. — Браво, Миранчук, — аплодируя, сказал Федя. — Тебе бы эти самые газеты издавать. — А то! И зачем я вообще в финансисты пошёл? Сидел бы себе сейчас в каком-нибудь издательстве подобного бреда, сочинял бы, как правильно класть капусту на рожу, чтобы просыпаться по будильнику, и грёб бы бабло лопатой! Ну, вот прям как ты. — С чего ты взял, что я гребу? — Пф, серьёзно? То есть дорогие шмотки, мобильник, мерс, который у входа стоит, и сорок штук на тебя с неба упали? Да, а татухи ты за «спасибо» сделал. — Просто у меня отец бизнесмен. Ты что, никогда не слышал про Михаила Смолова? Тут-то Миранчука по голове и огрело. Вот где он уже слышал эту фамилию. Помнится, ещё в Славянске они с Лёшей каждое утро смотрели телевизор с утренними новостями, а там как раз про всех этих «новых русских» рассказывали. Мама всякий раз кривила губы и говорила что-то нелицеприятное в их адрес. — Так ты сын того самого Смолова? Погоди, а почему ты тогда живёшь в какой-то разваливающейся общаге? — Сослали меня сюда за плохое поведение, папочка решил, что пора заняться моим воспитанием. — А что ты такого сделал? — Неважно, — ну, не будет же он в самом деле говорить, что у его отца какие-то проблемы. Зачем Антону эта информация, у него и без этого голова всякой хернёй забита. — Чёрт, это же кому скажешь, так никто не поверит. Я живу с одной комнате с сыном известного бизнесмена. — Смотри, не задохнись от счастья, — усмехнулся Федя, открывая дверь. — Всё, я пошёл, скажи Лёше, что вернусь утром. А, вы же не разговариваете. Дверь закрылась, а Миранчук продолжал крутить в голове информацию. Нет, он должен как-то этим воспользоваться, ведь не каждый же день такие соседи попадаются. Извлечение выгоды, кажется, даже входит в его будущую профессию, так что пора заниматься делом, а не лежать на кровати под унылую флейту.